Через пятнадцать лет 5 страница

Гомер открыл саквояж, заглянув в него, понюхал; оттуда, как он и ожидал, хлынул крепкий мужской запах старой кожи, к которому примешивался сладковатый женский эфира. И Гомер мгновенно понял, что значат буквы «Ф.Б.». Ну конечно, «Фаззи Бук». Так вот оно что!

– Доктор Бук, – громко произнес Гомер, вспомнив, как Кедр назвал его однажды доктором Буком.

Ему не хотелось возвращаться домой, но не оставлять же саквояж в конторе, он наверняка забудет его, когда вернется выключить свет. У хорошего докторского саквояжа есть одно замечательное достоинство – его очень удобно носить. И Гомер захватил его в дом сидра. Саквояж был пустой, это было почему‑то неприятно Гомеру, он сорвал несколько грейвенстинов и ранних маков и положил их в саквояж. Естественно, яблоки в нем катались и постукивали, что, конечно, не вязалось с обликом практикующего врача.

– Доктор Бук, – произнес он, крупно шагая по высокой траве и покачивая в такт шагам головой.

Кенди долго его ждала, нервы у нее были на пределе, и Гомер подумал, если бы не ей, а ему предстояло объяснение с Уолли, он чувствовал бы себя не лучше.

Кенди постелила для них постель. И у него защемило сердце. Чистое постельное белье в ожидании сезонников уже белело в изголовьях кроватей, скатанные матрасы лежали в ногах.

Кенди застелила для них самую дальнюю от кухни койку. Принесла из кухни свечку и зажгла ее; слабый язычок пламени смягчал неуютную пустоту барака. Свечи в доме сидра были запрещены. В прошлом году Гомеру пришлось вставить один пункт, после того как сборщики чуть не устроили пожар. Теперь он выглядел так:

Пожалуйста, не курите в постели. И пожалуйста, никаких свечей!

Свеча горела слабо: из «чудесного» дома не разглядишь.

Кенди не разделась, но сидела на кровати, распустив волосы; щетка лежала на ящике из‑под яблок, изображавшем тумбочку. Эта щетка, такая знакомая, домашняя, потрясла Гомера, и он почувствовал себя (в руке ведь у него докторский саквояж) эскулапом у постели умирающего, которому он бессилен помочь.

– Прости меня, – начал он. – Мы пытались, действительно пытались… Но это не выход. Помочь может только правда. – И сам внутренне поежился, произнеся эту банальность.

Кенди сидела, сжав колени и уронив на них руки. Ее всю трясло.

– Ты правда считаешь, что Анджел уже вырос и ему можно признаться? – прошептала она, как будто боялась разбудить спящих сборщиков, невидимых в неверном свете свечи.

– Он уже мастурбирует. Знает, зачем смотрят кино в машине под открытым небом. Значит, и для всего остального дорос.

– Не будь вульгарен, – сказала Кенди.

– Прости.

– В сезон урожая столько дел, – напомнила она, снимая с летнего платья невидимые пылинки (платье было идеально чистое).

И Гомер вспомнил, вот так же снимал пылинки Сениор Уортингтон, но у него это была болезнь Альцгеймера, доктор Кедр упоминал этот симптом. Как же он называется, пытался вспомнить Гомер.

– Ну что ж, подождем и откроем им правду осенью, – сказал он. – Ждали пятнадцать лет, полтора месяца роли не играют.

Она легла на спину на узкую кровать, как маленькая девочка в чужом доме, которая ждет, что ей подоткнут одеяльце и поцелуют на ночь. Он подошел к кровати и неловко присел на край. Она положила руку к нему на колени. Он накрыл ее своей ладонью.

– Ох, Гомер, – прошептала она.

Но он не повернул к ней головы. Она взяла его руку, сунула ее себе под платье, и он ощутил обнаженное тело, под платьем у нее ничего не было. Он не убрал руку, но она покоилась на ее груди мертвым грузом.

– Как по‑твоему, чем это все кончится? – сказала она сухо, осознав безжизненность его руки.

– Не представляю себе.

– Уолли вышвырнет меня отсюда, – сказала Кенди без обиняков.

– Не вышвырнет, – сказал Гомер. – А если вышвырнет, у тебя есть я. Потому он этого и не сделает.

– А как же Анджел? Что он‑то будет делать?

– Он это сам решит, – сказал Гомер. – Будет жить то с тобой, то со мной, как захочет.

Язык не поворачивался говорить об этом, еще труднее было в это поверить.

– Он возненавидит меня.

– Нет, – сказал Гомер.

Она оттолкнула его руку. И рука послушно вернулась к нему на колени. Еще миг, и ее рука нашарила его колено, он легко взял ее, как будто хотел пощупать пульс. На полу у его ног, как свернувшийся клубком кот, приютился нагруженный яблоками старенький саквояж; в дрожащем подслеповатом свете он выглядел единственным уместным предметом: куда бы хозяин его ни принес, докторский саквояж будет везде на месте.

– А ты куда денешься? – спросила Кенди.

– А разве мне надо будет куда‑то деваться?

– Да, наверное.

Гомер силился вообразить себе дальнейший ход событий и вдруг явственно услыхал звук приближающейся машины. Кенди, должно быть, тоже услыхала, потому что мгновенно села и задула свечу. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и слушали.

Машина старая, или за ней плохой уход, выхлопная труба дребезжит, что‑то с клапанами. Тяжелая, с низкой посадкой, слышно, как днищем царапает гривку между колеями немощеных дорог фермы. Водитель хорошо знает дорогу, фары выключены. Вот почему они не заметили ее приближения раньше.

Кенди поспешно приводила в порядок постель, но в темноте вряд ли аккуратно сложила одеяло и простыни. Гомер быстро скатал матрас.

– Это Уолли, – прошептала она. Судя по звукам, наверняка его старый кадиллак, без Рея Кендела за ним уж такого ухода не было. Гомер вспомнил, что выхлопная труба у него разболталась, мотор перебрали совсем недавно, но клапаны не отрегулировали. Кадиллак – машина тяжелая, с низкой посадкой, не рассчитана на ухабистые дороги фермы.

Но как же это Уолли ухитрился добраться до него? Неужели дополз? Гомер вечером сам поставил кадиллак за складом, дорога туда неровная, разбитая, на инвалидном кресле не проедешь.

– Может, это кто‑то из местных, – шепнул Гомер Кенди; домом сидра иногда пользовались местные ловеласы; да и тенистые дорожки сада были хорошим укрытием для любовных парочек.

Тяжелая машина затормозила у самого входа, Гомер и Кенди слышали, как она чиркнула передним бампером по стене.

– Это Уолли! – опять прошептала Кенди; кто из местных стал бы так близко подгонять машину к дому? Кто‑то выключил газ, мотор еще несколько раз чихнул и смолк. Им даже почудилось, что повеяло теплом от переставшего работать двигателя.

Гомер отпустил Кенди, споткнулся о саквояж и пошел было к двери, но Кенди притянула его к себе.

– Нельзя допустить, чтобы он еще и сюда полз, – сказал ей Гомер, но Кенди не могла заставить себя покинуть спасительную темноту дальнего угла комнаты.

Гомер поднял с пола саквояж и пошел, нащупывая во тьме дорогу к выходу, протянул руку к выключателю, и пальцы нащупали новенький лист бумаги с правилами. Дверца еще не хлопнула, но в машине явно слышались тихие голоса; и Гомер помедлил нажать выключатель. Эх, Уолли, это нечестно! Если в машине говорят, то второй голос принадлежит Анджелу. Значит, Анджел подогнал к дому машину и привез Уолли сюда. Конечно, душа у Уолли истерзана, но Гомер все же сердился на друга, зачем еще и Анджела сюда впутывать? Впрочем, Анджел и без того достаточно впутан. Снаружи зажглись фары – чтобы высветить дорогу к двери, что ли?

Да, Гомер иначе представлял себе, где и как они с Кенди поведают им свою печальную повесть. И Гомер включил на кухне свет. На мгновение яркий огонь ослепил его; он стоял в проеме двери и теперь был виден им как на ладони. Ему вдруг подумалось, а может, в этом и есть высший смысл. Когда‑то в начале жизни кадиллак спас его, и вот теперь этот кадиллак опять приходит на помощь. Вот он весь перед ними, с видавшим виды саквояжем старого доктора, наконец‑то решившийся сказать правду, проглотить горькое лекарство.

И он стал снимать с себя воображаемые пушинки. И вспомнил, как называют этот симптом неврологи. Карфология.

Он крепче сжал ручку саквояжа. И все встало на место. Он знает, куда направить стопы. Он, в сущности, остался тем, кем всегда был – неусыновленным сиротой. Ему как‑то удалось вырваться из приюта на время. Но законное право имеет на него только Сент‑Облако. В сорок с лишним пора понимать, где твой настоящий дом.

Д‑р Кедр начал очередное письмо Гарри Трумэну, да вдруг вспомнил, что президент уже много лет Эйзенхауэр. Он отправил несколько писем Рузвельту уже после его смерти и множество Элеоноре, но чета Рузвельтов не удосужилась ему ответить.

И Гарри Трумэн не ответил. Он не помнил, писал ли он миссис Трумэн или их дочери, но и от них ни ответа ни привета.

Он старался не поддаваться расхолаживающим мыслям, сочиняя письмо Эйзенхауэру. Как он начал предыдущее письмо? Кажется, «дорогой Генерал», а вот что было дальше, хоть убей, не помнил. Наверное, написал, что был полевым хирургом в Первую мировую, потом перешел к главной теме, но как бы между прочим, применяя обходной маневр. Может, пора уже писать жене генерала? Он аккуратно вывел: «Дорогая мать» – и рассмеялся.

Все это без толку. Курам на смех писать Эйзенхауэру про аборты. Он выдернул листок из машинки; и вдруг ни к селу ни к городу подумал, а ведь голова президента схожа с головой младенца.

В памяти всплыло, что Мелони завладела анкетой попечителей. Да, не время валять дурака. Пошел и сказал сестре Анджеле, что после ужина, когда уснут дети, будет собрание.

На памяти сестры Анджелы в Сент‑Облаке не было еще ни одного собрания, если не считать того, не совсем удачного, с попечителями. И она решила, что свалившееся как снег на голову собрание наверняка как‑то с ним связано.

– Боже, что еще за собрание! – простонала сестра Эдна и весь день ходила, вздыхая.

Миссис Гроган тоже разволновалась: ей никто не сказал, где оно будет. Как будто в приюте можно из‑за этого не найти собрания или вообще пропустить.

– Думаю, не трудно догадаться где, – успокаивала ее сестра Каролина.

Весь день Уилбур Кедр работал в кабинете сестры Анджелы. Никто в этот день не рожал; пришла женщина делать аборт; ее ласково встретили, устроили и назначили операцию на завтра. Уилбур Кедр ни разу не вышел из кабинета сестры Анджелы, ни на обед, ни на чай, даже «работу Господню» перенесли на завтрашнее утро.

Он перечитывал и вносил последние штрихи в историю Фаззи Бука, этого великолепного врача; сочинил и некролог Гомеру Буру. Бедное сердце Гомера не выдержало – тяжелый сельскохозяйственный труд, богатая холестерином еда. «Сирота – мясоед, ведь он всегда голоден», – написал д‑р Кедр.

Д‑р же Бук был сирота необычный. «Худой и строгий», – описал его Кедр. В самом деле, кто из сирот смел прекословить д‑ру Кедру. А вот Фаззи Бук угрожал даже увольнением своему старому наставнику. Он не только критиковал взгляды д‑ра Кедра на аборт, но постоянно грозил сообщить попечителям о противозаконной практике. А не так давно Фаззи обрушил на Уилбура Кедра праведный гнев миссионера. Кедр знал – Фаззи Буку надо найти такое место врачебной практики, куда бы рука попечителей не дотянулась. Фаззи сейчас лечил от диспепсии азиатских детишек. (Д‑р Кедр недавно прочитал в «Ланцете», что диспепсия – главная причина детской смертности в Юго‑Восточной Азии.) Сердитые письма Фаззи были полны реалистических подробностей, которые д‑р Кедр почерпнул из рассказов Уолли (через письма Гомера) о его испытаниях в Бирме; эти подробности придавали письмам особую достоверность.

Д‑р Кедр очень устал, ему еще пришлось сочинить несколько писем в совет, не от своего имени, конечно. Он бы предпочел ужину эфир. Но надо было подкрепиться – ведь ему предстояло вести собрание, которого с таким ужасом ожидали его затюканные помощницы. Он прочитал девочкам из «Джейн Эйр» всего две страницы, и когда уходил, в спальне еще никто не спал.

«Давиду Копперфильду» тоже не повезло, так что двое мальчишек чуть не заплакали, им очень хотелось послушать, что было дальше.

– Мне очень жаль, но больше ничего интересного сегодня с Давидом не случилось. Это был совсем коротенький день, – сказал он мальчишкам.

Зато у самого Уилбура Кедра день выдался чересчур длинный. И сестры и миссис Гроган это знали. Он пригласил их в кабинет сестры Анджелы, наверное, здесь он черпал силы, обозревая разбросанные по столу бумаги и горы серых тетрадей с «Краткой летописью Сент‑Облака»; облокотился о свою безотказную машинку, как о пюпитр.

– Приступим, – громко сказал он, обращаясь к шушукающимся женщинам, точно стукнул молоточком председателя. – Мы должны преградить им путь.

Сестра Эдна подумала, уж не ходит ли д‑р Кедр тайком на станцию смотреть с начальником боевики по телевизору. Сама она частенько туда наведывалась. Рой Роджерс ей нравился больше, чем Хопалонг Кэсеиди, зря только он поет. Но им обоим она предпочитала Тома Микса.

– Кому надо преградить путь? – с бойцовским задором спросила сестра Каролина.

– И вы, – д‑р Кедр ткнул в нее пальцем, – будете мое главное оружие. Вы нажмете на курок. Пустите первую пулю.

Миссис Гроган, давно опасавшаяся за свой рассудок, испугалась, что д‑р Кедр ее опередил. Сестра Анджела давно подозревала, что у Кедра поехала крыша. Сестра же Эдна так его любила, что никакая хула не могла прийти ей в голову. А сестре Каролине были прежде всего нужны факты.

– Прекрасно, – сказала она. – Давайте по порядку. В кого надо стрелять?

– Вы должны выдать меня, – сказал ей д‑р Кедр. – Донести на меня и на всех здесь сидящих.

– Никогда не сделаю ничего подобного.

И тогда д‑р Кедр стал очень терпеливо им объяснять. Все очень просто – для него, конечно, ведь он обмозговывал это столько лет. Но не для слушательниц. Пришлось взять их за руку, как маленьких, и шаг за шагом повести к спасению.

– Исходить надо из предпосылки, – сказал Кедр, – что Мелони наверняка заполнит анкету и пошлет в совет. И что ответы ее будут не в нашу пользу. Не потому, что Мелони не любит Сент‑Облако, – д‑р Кедр поспешил взглядом успокоить миссис Гроган, которая уже было поднялась на ее защиту, – а потому, что у Мелони от природы злобный характер. Она такая родилась. И такая умрет. Она нам зла не желает, но в один прекрасный день разозлится на кого‑нибудь, сядет и ответит на эти вопросы, выложит все, что знает. В чем, в чем, а во лживости Мелони обвинить нельзя.

Поэтому, продолжал д‑р Кедр, необходимо ее опередить, и до ее письма поставить совет в известность, что он, д‑р Кедр, делает здесь аборты. Это единственный путь к спасению. И естественно, совершить предательство должна сестра Каролина: она молода, в приюте недавно, какое‑то время боролась со своей совестью и в конце концов поняла, что не может больше молчать. Миссис Гроган и сестры, которые много старше ее, не смеют и пикнуть, д‑р Кедр для них царь и бог, и она утверждает, их вины ни в чем нет. Она вообще против любого вида диктаторства. В этом (и любом) обществе. Это обращение к совету – в рамках борьбы за права женщин. Медицинские сестры такие же люди, как все, нельзя позволять врачам попирать их достоинство. Да, медсестре не к лицу восставать на врача, но если врач нарушает закон, ее моральный долг – разоблачить его. Д‑р Кедр был уверен, что миссис Гудхолл будет в восторге от этой строчки – о «моральном долге». Ведь она, несомненно, во власти иллюзии, что служение моральному долгу – смысл ее жизни. Он уверен, именно это тяжкое бремя превратило ее в кислую, злобную мымру.

Сестры Анджела и Эдна слушали своего кумира, раскрыв рты, как птенцы в гнезде, ожидающие еды из клюва родителей. Головы втянуты в плечи, разинутые клювики устремлены вверх, ждут, когда им кинут вожделенного червяка.

Миссис Гроган жалела, что не прихватила с собой вязанье, если это и есть собрание, она никогда больше не будет на них ходить. А сестра Каролина стала уже смекать, куда гнет старик; у неё была политическая закалка, и как только она уловила, кто враг (совет попечителей), стала внимательно слушать вождя, который с таким жаром излагал план неминуемого разгрома противника. Это была своего рода революция. А сестра Каролины была сторонницей революций.

– И вот еще что, – обратившись к ней, сказал д‑р Кедр. – Необходимо привлечь на свою сторону правое крыло совета; они вас считают розовой. А вы предстаньте перед ними христианкой. Тогда они простят вам все, захотят вас продвинуть и назначат здесь главной. А вы… – сказал д‑р Кедр, указывая пальцем на сестру Анджелу.

– Я? – с испугом произнесла та, но д‑р Кедр успокоил ее, объяснив, что лучше нее никто не представит Фаззи Бука. Ведь это она нарекла его. И разве не она все время поддерживала его праведную борьбу против д‑ра Кедра? Фаззи хорошо всех знал и любил в Сент‑Облаке, был в курсе всех нужд и чаяний, и его взгляды (на аборт) не отличались от взглядов сестры Анджелы.

– Да? – удивилась сестра Анджела. – Так я же за аборт!

– Разумеется! Но если вы хотите, чтобы мы в Сент‑Облаке и дальше помогали женщинам, надо притвориться, что против. Притвориться обязаны все.

– И я? – спросила сестра Эдна.

– Конечно. Вы заявите совету, что теперь, когда д‑р Кедр пойман, совесть вас больше не мучает.

Если д‑р Фаззи Бук и впрямь здесь появится, сестра Эдна, конечно, будет ложиться спать со спокойной совестью, а миссис Гроган перестанет молиться до изнурения. С появлением кристально чистого д‑ра Бука, может, и молиться будет незачем.

«Мы действительно обожаем д‑ра Кедра, – напишет попечительскому совету сестра Анджела. Бедный старик уверен в своей правоте, знает, ради кого и для чего он на это пошел. Он так любит сирот, готов ради них на все. Эта социальная проблема сломала его и расстроила его психику. Нас очень огорчает эта история. Какую цену приходится за нее платить».

«Действительно, какую», – думала сестра Эдна, рот все еще открыт, головка втянута в плечи – никогда еще она так сильно не любила д‑ра Кедра. Он и правда готов ради них на все.

– А что будет с вами, Уилбур, если мы вас предадим? – спросила она, и по ее сморщенной щечке медленно покатилась слеза.

– Мне почти сто лет, Эдна, – ласково сказал Уилбур Кедр. – Пойду на пенсию.

– Но вы далеко от нас не уедете? – спросила миссис Гроган.

– Постараюсь, – ответил д‑р Кедр.

Он говорил о Фаззи Буке с такой убежденностью, рассказал столько подробностей его жизни, что только одна сестра Каролина заметила уязвимое место в его великолепном плане.

– А что, если Гомер Бур не захочет сюда приехать и стать Фаззи Буком? – спросила она.

– Сент‑Облако – его родной дом, – произнесла, как заклинание, сестра Анджела. Для нее это было ясно как Божий день, а Гомер не мог думать об этом без содрогания.

– Но он не верит в аборты, – напомнила старикам сестра Каролина. – Когда вы говорили с ним об этом? – спросила она д‑ра Кедра. – Я сравнительно недавно. Он признает ваше право делать аборты, это ведь он послал меня к вам. Но говорит, что сам никогда не будет их делать. Для него это убийство. Вот как он к этому относится.

– Он без пяти минут превосходный хирург, – устало проговорил д‑р Кедр.

Сестра Каролина обвела их взглядом, и они показались ей динозаврами, не только допотопными, но и слишком огромными для этого мира. Разве планета может таких прокормить? Мысль не совсем социалистическая, но она смотрела на них, и у нее сжималось сердце.

– Для Гомера аборт – это убийство, – повторила сестра Каролина, чувствуя себя в ответе за этих голодных динозавров, которые, несмотря на размеры, выглядели изможденными и слабыми.

– А что же нам делать – ждать и надеяться? – спросила сестра Анджела.

Никто ей не ответил.

– Господи, поддержи нас весь долгий день, пока не удлинятся тени и не наступит вечер… – тихо начала молиться миссис Гроган.

Но д‑р Кедр прервал ее:

– Если есть еще путь к спасению, это отнюдь не молитва.

– Для меня молитва – единственно верный путь, – возразила миссис Гроган.

– Вот и молитесь про себя. – Кедр был тверд.

Он медленно передвигался по маленькой комнате. Дал сестре Анджеле письмо попечителям собственного сочинения. Вручил письмо и сестре Каролине.

– Просто подпишите их, – сказал он. – Можете, конечно, прочитать.

– Но ведь еще неизвестно, предаст ли вас Мелони, – сказала миссис Гроган.

– Какое это имеет значение, – ответил Кедр. – Взгляните на меня. Мне ведь уже мало осталось. И я не хочу, чтобы наше дело зависело от Мелони, от моих лет или эфира.

Услыхав эти слова, сестра Эдна спрятала лицо в ладони.

– У нас одно спасение – Гомер, – подвел итог д‑р Кедр.

Сестры Анджела и Каролина поставили подписи, Кедр выбрал несколько писем из переписки Уилбура Кедра и Фаззи Бука. И сестра Анджела вложила их в конверт со своим письмом. Пусть совет поймет, что решение принято всеми сестрами вместе с миссис Гроган. В эту ночь д‑р Кедр заснул без эфира.

Миссис Гроган, которая всегда спала как сурок, в ту ночь не сомкнула глаз, молилась. Сестра Эдна долго гуляла по яблоневому саду. Теперь они все ухаживают за ним, но их яблокам далеко до тех, что присылает Гомер. Сестре Каролине, у которой был (с этим никто не спорил) самый живой ум, д‑р Кедр поручил обдумать все подробности жизни и образования ревностного миссионера д‑ра Бука; если совет будет задавать вопросы, а это, несомненно, случится, кто‑то ведь должен вразумительно ему отвечать. Несмотря на молодость и бьющую через край энергию, сестра Каролина не без сопротивления взяла с собой в постель историю Фаззи; но сон скоро одолел ее, она не успела даже дойти до детей, умирающих от диспепсии.

Сестра Анджела в ту ночь дежурила. Дважды дала женщине, ждущей аборта, успокоительное; беременной принесла стакан воды; уложила как следует малыша, которому снился неспокойный сон, – он сбросил одеяло и спал с ногами на подушке. Д‑р Кедр так устал, что отменил вечерний обход с поцелуями. Сестра Анджела сама совершила обход, ради д‑ра Кедра, да, наверное, и ради самой себя. Поцеловав последнего мальчугана, она почувствовала в пояснице боль и присела на свободную кровать. Прислушалась к дыханию спящих сирот и попыталась вспомнить, каким был маленький Гомер, как дышал, в какой позе любил спать. Мысли о нем успокаивали. Преклонные годы, эфир и еще Мелони – да, пожалуй, только и остается, что уповать на Гомера.

– Гомер, пожалуйста, возвращайся домой, – шептала она. – Пожалуйста, возвращайся.

Сестра Анджела очень редко засыпала на дежурстве, а в спальне мальчиков и вообще, кажется, ни разу. Но это была особая ночь, и она не заметила, как уснула. Мальчишки увидели ее утром на одной из кроватей и очень удивились: она проснулась от того, что они стали ползать по ней; и ей пришлось напустить на себя строгость – пусть не думают, сморивший ее сон еще не означает радикальных перемен в жизненных устоях приюта. Хотя она сама не была в этом уверена. Один совсем маленький мальчик, склонный к фантазиям, ей не поверил; он сказал, что она больше не сестра Анджела – лесовики превратили ее в сироту. Кто такие лесовики, он не смог объяснить, но верил в них свято.

– Когда ты заснула, глазки у тебя покрылись корой. И ты стала деревом, – объяснил он ей.

– Что ты, Господь с тобой, – возразила сестра Анджела.

– Теперь тебя могут усыновить только деревья.

– Какие глупости! Деревья – это просто деревья. Их кора не может никому повредить.

– Может. Есть такие люди – деревья. Они сироты. Как мы.

– Ну что ты, маленький. – Сестра Анджела взяла его на колени.

Было еще совсем рано, а в кабинете уже стучала машинка. Как видно, д‑р Кедр не все вчера успел написать. Малыш у нее на коленях дрожал от страха.

– Слышишь, слышишь? – прошептал он.

– Машинку?

– Кто это?

– Это просто пишущая машинка.

– Нет, это лесовик. Он весь покрыт корой. Иногда он приходит ночью, иногда утром, – покачал головой мальчик.

Хотя поясница все еще ныла, сестра Анджела взяла его на руки и понесла показать, кто там стучит. Она показала ему в раскрытую дверь д‑ра Кедра и тут же подумала, что д‑р Кедр за машинкой, пожалуй, пострашней лесовика.

– Видишь? – сказала сестра Анджела. – Это доктор Кедр печатает на машинке.

Увидев их, д‑р Кедр нахмурился, недовольный тем, что его прервали.

– Ты ведь знаешь доктора Кедра? – прибавила сестра Анджела.

Но у малыша не осталось и тени сомнения. Он крепко обнял сестру Анджелу за шею, потом осторожно протянул ручку в сторону д‑ра Кедра за машинкой и прошептал: – Лесовик.

Это письмо д‑р Кедр сочинил в своей самой дидактической манере. Адресовано Гомеру Буру, и в нем вся без утайки правда. Он ни о чем не просил, не доказывал, что работа д‑ра Бука важнее работы в саду. Не касался того, что Гомер Бур и Фаззи Бук – одно и то же лицо. Он написал другое. «Анджел поймет принесенную отцом жертву, оценит стремление приносить пользу» – вот точные слова Кедра.

«Мальчишки восхищаются людьми, готовыми идти на риск. В их глазах это геройство. Были бы аборты разрешены, ты мог бы отказаться, в сущности, был бы обязан, имея такие взгляды. Но раз аборты запрещены, твой долг – помогать женщине. Нельзя быть на поводу у собственных прихотей, ведь стольким женщинам отказано в праве выбора. В праве распоряжаться своей судьбой. Я знаю, ты сознаешь, что это несправедливо. Но как же ты, именно ты, сознавая это, почитаешь возможным лишать других помощи, которую можешь оказать. Ты обязан им помогать, потому что знаешь как. Кто им поможет, если не ты, подумай об этом». Д‑р Кедр очень устал, усни он сейчас, лицо его даже сестра Анджела не отличила бы от коры.

«Ты в западне. Но не я ее поставил, – писал он Гомеру. – Поскольку аборты запрещены, у женщин, которым он нужен, безопасного выбора нет. И у тебя нет, раз ты можешь оказать им помощь. Ты скажешь, я попираю твое право выбора, но ведь и их право попрано. Если бы аборт был легален и женщина сама решала свою судьбу, ты бы тоже имел это право. Отказался бы делать аборты, зная, что женщине поможет кто‑то другой. Но сегодня ты загнан в угол. Все загнаны – и ты и женщины. Все жертвы.

Ты – созданное мной произведение искусства. Вся остальная моя жизнь – только труд ремесленника. Не знаю, есть ли в тебе потребность творить, – написал в заключение д‑р Кедр. – Но я знаю, для какой работы ты создан. И ты это знаешь. Ты – врач».

Письмо было отправлено с той же почтой, что и покаянные письма с вещественными доказательствами, адресованные попечителям. Сестра Каролина не только сама отнесла их на станцию, но и проследила, чтобы мешок с почтой был погружен в вагон. Когда поезд отошел, сестра Каролина заметила молодую женщину, сошедшую на противоположной платформе и явно не знающую, куда идти; начальник станции смотрел телевизор, и обратиться было не к кому. Сестра Каролина окликнула ее, и догадка ее подтвердилась – женщина искала приют. Она, правда, лишь кивнула головой, то ли не могла говорить, то ли не хотела. И пошла вслед за сестрой Каролиной в приютскую больницу.

Д‑р Кедр тем временем заканчивал аборт женщине, приехавшей накануне и проведшей ночь в приюте.

– Очень сожалею, что вам пришлось ждать, – сказал ей д‑р Кедр. – Надеюсь, вас никто не обидел?

– Никто. Все были очень добры, – ответила женщина. – И даже дети такие милые. Те, которых я видела.

Д‑ра Кедра удивило это «даже». Можно ли так говорить про детей! Дети милые всегда и везде. И он неожиданно спросил себя: как же выглядит Сент‑Облако в глазах посторонних?

Он было пошел в провизорскую немного вздремнуть, но сестра Каролина уже вела еще одну пациентку. Молодая женщина не ответила на приветствие, и д‑р Кедр невольно отнесся к ней с подозрением.

– Вы беременны? – спросил он. Женщина кивнула. – Два месяца? Женщина покачала головой и подняла три пальца. – Три месяца? – спросил Кедр, женщина пожала плечами и подняла четыре пальца. – Так, может, четыре? – Она подняла всю пятерню. – Ага, пять? – Женщина прибавила один палец другой руки. – Шесть? – спросил Кедр. Женщина пожала плечами.

– Вы уверены, что беременны? – опять спросил д‑р Кедр. Женщина кивнула. – Но не знаете, какой срок? – продолжал допрашивать он странную пациентку, сестра Каролина тем временем помогла ей раздеться; женщина оказалась в крайней степени истощения, но теперь было видно, что беременность у нее большая. Д‑р Кедр осмотрел ее, она была очень горячая и от каждого прикосновения вздрагивала.

– Беременность у вас шесть с половиной месяцев. Делать что‑либо поздно, – сказал он. Женщина затрясла головой.

Он хотел осмотреть ее более тщательно, но сестра Каролина никак не могла правильно ее усадить. Пока Каролина мерила ей температуру, Кедр щупал ладонями напряженный живот. С каждым его прикосновением женщина задерживала дыхание.

– Вы пытались что‑то сделать? – мягко спросил д‑р Кедр. – И наверное, что‑то повредили себе? – Женщина замерла без движения. – Почему вы не отвечаете? – выспрашивал ее Кедр, женщина покачала головой. – Вы немая? – Она опять покачала головой. – Кто‑то с вами жестоко обошелся? – Женщина опять пожала плечами.

Наконец сестре Каролине удалось удобно посадить пациентку в кресло.

– Сейчас я буду смотреть вас внутри, – стал объяснять д‑р Кедр. – Вот этим зеркалом. – Он показал инструмент. – Он холодный, но больно не будет. – Женщина опять затрясла головой. – Я не сделаю вам больно, я только посмотрю.

Дата добавления: 2014-10-31