I. ПОТЕХИ 8 страница

– Не знаю. Трудно сказать. Он женат.

– Чтоб я сдох!

– Но, по всей видимости, его брак уже давно распался. Они фактически уже не спят вместе.

– Это он тебе так сказал? Не спят вместе? И ты поверила ему?! Удобное выражение, достаточно туманное. Я его еще не слышал. Не спят вместе. Это же здорово. Здесь предусмотрены любые случайности. Это позволяет ему преспокойно обводить вас обеих вокруг пальца. Жена по-прежнему дома готовит суши, а он ведет тебя в ближайший отель заниматься любовью.

– Ох, Гарри! Почему ты просто не пожелаешь мне удачи, чтобы у меня все было хорошо?

Кто он такой? Какой-нибудь японский служащий, который получает удовольствие оттого, что спит с западной женщиной? Японцам не стоит доверять, Джина. Ты думаешь, что ты большой специалист по Японии, но ты их совсем не знаешь. У них совершенно другая система ценностей, чем у нас с тобой. Японцы – хитрая, лицемерная нация.

– Он американец.

– Почему же ты мне об этом сразу не сказала? Но это еще хуже.

– Тебе все равно никто не понравится, с кем бы я ни встречалась. Если бы он был эскимосом, ты сказал бы: «Ах, эти эскимосы, Джина! Холодные руки, холодное сердце. Держи ухо востро, если рядом эскимос».

– Я просто не понимаю, почему тебя так тянет к иностранцам.

– Возможно, потому, что я уже пыталась любить соотечественника. И дело кончилось тем, что он разбил мне сердце.

Я не сразу понял, что речь идет обо мне.

– Он знает, что у тебя есть ребенок?

– Разумеется, знает. Неужели ты думаешь, что я стала бы скрывать это от кого-либо?

– И что он об этом думает?

– В смысле?

– Его интересует Пэт? Его заботит этот мальчик? Важно ли ему, чтобы у ребенка все было в порядке? Или он просто хочет трахаться с его матерью?

– Если ты и дальше будешь так выражаться, Гарри, я повешу трубку.

– А как по-другому это можно выразить?

– Мы еще не говорили о будущем. У нас еще настолько далеко отношения не зашли.

– Скажи мне, когда зайдут.

– Хорошо, договорились. Но, пожалуйста, не надо использовать Пэта, чтобы пытаться шантажировать меня.

Неужели я действительно шантажировал ее? Я не мог сказать, где кончалось мое законное беспокойство и начиналась законная ревность.

Пэт был одной из причин, по которым мне хотелось бы, чтобы любовник Джины погиб в автомобильной катастрофе. Но я понимал, что это не единственная причина. И, возможно, даже не главная.

– Только не старайся настроить сына против меня, – предупредил я.

– О чем ты говоришь, Гарри?!

– Пэт всем, кому надо и кому не надо, передает твои слова о том, что его ты любишь, а я тебе просто нравлюсь.

Джина вздохнула:

– Я ему так не говорила. Я сказала ему точно то же самое, что и тебе: я по-прежнему люблю вас обоих, но, к сожалению, как это ни печально, я больше не влюблена в тебя.

– А я по-прежнему не понимаю, что значит весь этот бред.

– Это значит, что я не жалею о прожитых вместе годах. Но ты сделал мне так больно, что я никогда не смогу простить тебя и довериться тебе. И это значит, что ты уже не тот мужчина, с которым мне хотелось бы прожить всю оставшуюся жизнь. Ты слишком похож на всех остальных мужчин. Слишком похож на моего отца.

– Я не виноват в том, что твой старик бросил и тебя, и твою маму.

– Ты был моим шансом справиться со всем этим. Но ты все испортил. Ты тоже бросил меня.

– Прекрати. Это была всего одна ночь, Джина. Сколько раз можно повторять одно и то же?

– До тех пор, пока ты не поймешь, что чувствую я. Если ты смог предать меня однажды, то сможешь сделать это потом еще тысячу раз. Это всегда так бывает, когда трахаются на стороне – это первый закон теории трахания на стороне. Он гласит, что если это случилось однажды, это случится снова и снова. Ты злоупотребил моим доверием, и я просто не знаю, как это можно исправить. И от этого мне тоже больно, Гарри. Я не пыталась настроить Пэта против тебя. Я просто пыталась объяснить ему ситуацию. А как бы ты ее объяснил?

– Я не могу объяснить ее даже самому себе.

– Постарайся. Потому что, если ты не поймешь, что произошло с нами, ты никогда ни с кем не сможешь быть счастлив.

– Тогда ты объясни мне.

Она вздохнула. Слышно было, как она вздыхает там у себя, в Токио.

– У нас был брак, я думала, что он прочный, а ты решил, что он превратился в скучный быт. Ты типичный романтик, Гарри. Наши отношения не имели ничего общего с твоей трогательной фантазией, далекой от реальности, и ты разрушил эти отношения. Ты разрушил все. А потом у тебя хватило наглости считать себя потерпевшей стороной.

– Кто это придумал такое неестественное психологическое обоснование? Твой дружок янки?

– Я обсудила с Ричардом то, что у нас произошло.

– Ричард? Его так зовут? Ричард. Ха! Боже ты мой.

– Ричард – совершенно обычное имя. Оно встречается ничуть не реже, чем Гарри.

– Ричард, Рич, Дики, Дик… Старый дикий диковинный хрен… – начал я перебирать уменьшительные имена, сам не понимая, зачем. Наверное, чтобы хоть как-то унизить его.

– Иногда я сравниваю тебя с Пэтом и не могу понять, кому из вас четыре года.

– Это легко. Тому, кто не умеет писать, не брызгая на пол.

– Вини во всем себя самого, – сказала она перед тем, как повесить трубку. – Ты не ценил того, что имел.

Она была не права. Не такой уж я дурак, чтобы не знать ей цену. Но мне явно не хватило мозгов на то, чтобы удержать ее рядом с собой.

* * *

Как и полагается людям, живущим вместе друг с другом, у нас с Пэтом в скором времени выработались свои ежедневные ритуалы.

С наступлением рассвета Пэт, шатаясь, с затуманенными глазами заходил в мою комнату и спрашивал, не пора ли вставать. Я говорил ему, что еще глухая ночь, черт побери, и тогда он забирался ко мне в кровать и моментально засыпал там, где раньше спала Джина, разбрасывая руки и ноги в стороны. Видимо, ему в эти часы еще снилось что-то очень интересное, что снится только в детстве. Помучившись немного, я в конце концов оставлял попытки поспать еще и кряхтя поднимался.

Я читал газеты в кухне и слышал, как Пэт вылезает из кровати, тайком проскальзывает в гостиную и осторожно включает видео.

Теперь, когда Пэт уже не ходил в детский сад, а я не ходил на работу, мы могли тянуть с умыванием и завтраком, сколько нам захочется. Но я неохотно позволял ему делать то, что ему хотелось бы, то есть с утра до вечера смотреть кино. Поэтому я шел в гостиную, выключал видеомагнитофон и отводил сына в кухню, где он начинал возиться со своими шоколадными хлопьями, гоняя их ложкой в тарелке до тех пор, пока я не отпускал его.

Потом мы одевались, и я выводил его в парк кататься на велосипеде. Велосипед назывался «Колокольчик» и на нем все еще стояли дополнительные колеса-стабилизаторы. Мы с Пэтом иногда поговаривали, что пора бы их снять и попытаться кататься просто на двух колесах. Но нам обоим это казалось таким невероятным скачком вперед, на который пока что у нас не хватало духу. Когда именно снимать с велосипеда стабилизаторы – знала только Джина.

Днем Пэта обычно забирала моя мама, и это давало мне возможность убраться в квартире, раздобыть немного денег, нервно походить по комнате взад-вперед, представляя себе, как Джина стонет от удовольствия в постели с другим, совершенно посторонним мужчиной.

Но это было уже днем, а по утрам мы обязательно ходили в парк.

Пэт любил кататься на велосипеде возле нашего знаменитого открытого бассейна на краю парка.

Этот маленький бассейн пустовал круглый год, кроме нескольких недель в начале лета, когда по требованию общественного совета его наполняли водой с таким количеством хлорки, что от местных ребятишек пахло так, будто их выкупали в ванной, предварительно растворив в ней производственные отходы химзавода.

Задолго до конца лета воду из бассейна спускали, и тогда на дне обнажалась старая нелепая тележка из супермаркета. Сейчас была всего лишь середина августа, но про маленький бассейн до следующего года уже все позабыли, кроме Пэта и его «Колокольчика».

В этом почти всегда пустом бассейне было что– то угнетающее. Он находился вдали от детской площадки, где всегда визжали от восторга детишки, и от маленького кафе, где мамы и папы – по большей части, конечно, мамы – бесконечно пили чай.

Но зато по узкой полоске асфальта вокруг бассейна Пэт мог сколько угодно кататься на велосипеде, не натыкаясь на выброшенные недоеденные куски жареного мяса, использованные презервативы и собачье дерьмо, которыми была завалена большая часть парка. И, по правде говоря, меня тоже устраивало находиться вдали от всех этих мамаш.

Я прекрасно понимал, что они могли подумать, когда мы каждое утро появлялись в парке.

Где мать?

Почему он не на работе?

А его ли это ребенок?

И, разумеется, мне было понятно их беспокойство, ведь большинство извращенцев в этом мире – именно счастливые обладатели, так сказать, мужского достоинства. Но я устал чувствовать себя виноватым в том, что вывожу погулять собственного сына в парк. Я устал чувствовать себя уродом. Вот почему пустой бассейн меня вполне устраивал.

– Папа! Посмотри на меня!

Пэт был на дальнем конце бассейна. Запыхавшись, он остановился около коротенького трамплина, выдававшегося над глубокой частью бассейна.

Я улыбнулся ему со скамейки, где сидел со своей газетой, и, убедившись, что я обратил на него внимание, он помчался дальше: глаза сияют, волосы развеваются, ножки яростно жмут на педали верного «Колокольчика».

– Держись подальше от края!

– Ладно!

В пятый раз за эти пять минут я читал первое предложение статьи о крахе японской экономики.

Эта тема меня теперь чрезвычайно интересовала. Мне, само собой, было жаль японский народ, поскольку, по всей видимости, система, в которой он живет, сильно его подвела. Но к человеческому сочувствию примешивалось какое-то злорадство. Мне было приятно читать о том, что банки закрываются и опозоренные главные администраторы каются и рыдают на пресс-конференциях. Ну, и больше всего о том, как только что уволенные мигранты уныло плетутся в аэропорт Нарита, чтобы улететь ближайшим рейсом домой. Это было для меня бальзамом на сердце. Правда, мне никак не удавалось сосредоточиться.

Перед глазами стояли Джина и Ричард, хотя я видел их недостаточно отчетливо. Джина как будто выскальзывала из фокуса. Кстати, это была уже не моя Джина. Я не мог представить себе дом, где она живет, офис, где она работает, крошечную забегаловку, торгующую лапшой, где она каждый день обедает. Я не мог все это себе представить. Мне не только сложно было увидеть ее новую жизнь. Мне теперь с трудом удавалось вызвать в памяти ее лицо. Но если очертания Джины были размыты, то на месте Ричарда перед моим мысленным вздором просто плавало белое пятно.

Интересно, он моложе меня? Богаче? Лучше меня в постели? Меня бы вполне устроило, если бы Джина ушла к стареющему банкроту-импотенту, которого в ближайшее время сразит старческий маразм. Но понятно, что все это оставалось только в мечтах, хотя мечтать не вредно.

Все, что я о нем знал, – это то, что он женат. Однако и в этом было много неясного. Продолжает ли он жить со своей женой? Американка она или японка? Есть ли у них дети? Серьезно ли это у него с Джиной или он ее обманывает? И что бы мне больше понравилось: чтобы он относился к этому как к случайному роману на стороне или как к любви на всю жизнь? Что бы меня сильнее задело?

– Посмотри на меня!

Я посмотрел и остолбенел.

Пэт очень аккуратно вырулил на своем велосипеде на трамплин. Он балансировал на доске, и от выщербленного бетона на дне бассейна его отделяли десять футов пустоты. Он вытянул ноги по обеим сторонам «Колокольчика» и удерживал равновесие концами грязных кроссовок. Я уже давно не видел его таким счастливым.

– Не двигайся! – испуганно крикнул я.

Его улыбка исчезла, когда он увидел, что я побежал к нему. Мне нужно было идти помедленнее или сделать вид, что все в порядке. Потому что, увидев мое лицо, он стал пятиться назад по трамплину. Но на трамплин было легче выехать, чем съехать с него назад, и мне показалось, что я вижу на замедленной съемке, как одно из боковых колесиков-стабилизаторов «Колокольчика» соскользнуло с трамплина, секунду покрутилось в воздухе, а потом ножки Пэта в грязных кроссовках утратили опору и взметнулись в воздух. И я увидел, как мой мальчик вместе с велосипедом падает головой вниз в пустой бассейн.

* * *

Он лежал под трамплином, сверху на него свалился велосипед, под копной пшеничных волос уже медленно растекалась лужа крови.

Я ждал, что он закричит, как кричал год назад, когда использовал в качестве трамплина нашу кровать и случайно ударился головой о комод. Или когда два года назад он опрокинул свой складной стульчик, пытаясь встать и повернуться к нам с Джиной лицом, как он кричал всегда, когда ударялся головой или падал на живот, или разбивал коленки.

Я хотел услышать, как он кричит, потому что тогда бы я знал, что это всего-навсего очередной ушиб и не более того. Но Пэт молчал, и эта тишина разрывала на части мое сердце.

Глаза у него оставались закрыты, лицо бледное, измученное, как будто ему снился кошмарный сон. Темное пятно крови под головой, как страшный черный нимб, продолжало разрастаться.

– Боже, Пэт, – только и смог выговорить я, сняв с него велосипед и схватив его значительно крепче, чем следовало. – О Боже, – прошептал я, вытащив мобильник из кармана куртки пальцами, липкими от его крови. Лихорадочно набрал пин-код и услышал в ответ омерзительный короткий писк разряженного аккумулятора.

Я схватил сына на руки.

И побежал.

С четырехлетним ребенком на руках далеко не убежишь. В этом возрасте дети уже большие, тяжелые и какие-то громоздкие, так что таскать их на удивление неудобно.

Я хотел отнести Пэта к своей машине, чтобы добраться до дома, но, когда я, шатаясь, выбежал из парка, то понял, что это будет слишком долго.

Я ворвался в кафе, где мы когда-то ели зеленые спагетти, Пэт, по-прежнему истекая кровью, беспомощно висел у меня на руках. Было время обеда, и кафе заполняли чопорные служащие в аккуратных деловых костюмах. Все посетители молча уставились на нас, челюсти отвисли, вилки с намотанными на них спагетти застыли в воздухе.

– Вызовите «скорую»!

Никто не пошевелился.

Открылась кухонная дверь, и оттуда, вышла Сид, неся поднос с едой в одной руке и блокнотик с заказами в другой. Она взглянула на нас и вздрогнула при виде безжизненного тела Пэта, пятен крови у меня на рубашке, паники на моем лице.

В следующую секунду она умелым движением поставила поднос на ближайший столик и подбежала к нам.

– Вызови «скорую»!

– Будет быстрее, если я вас отвезу, – сказала она.

* * *

Белые стрелки-указатели на полу больницы вели в сторону отделения травматологии, но задолго до того, как мы туда добрались, нас окружили медсестры и санитары, они забрали у меня Пэта и уложили на каталку. Это была каталка для взрослого, и Пэт выглядел на ней крошечным. Таким крошечным!

Впервые у меня на глаза навернулись слезы, и я часто заморгал, чтобы избавиться от них. Я не мог смотреть на него. И в то же время не мог не смотреть на него. Мой ребенок в больнице. Это неправильно. Это худшее, что может произойти в жизни.

Его быстро катили в глубь здания по переполненным шумным коридорам под длинными желтыми лампами и задавали мне вопросы о дате его рождения, перенесенных заболеваниях, причине ранения головы.

Я попытался рассказать им о велосипеде над пустым бассейном, но не знаю, поняли ли они что-нибудь. Я, например, сам ничего не понимал.

– Мы сделаем все возможное, – пообещала медсестра, и за каталкой с шумом захлопнулись зеленые двери.

Я попытался рвануться следом и мельком увидел мужчин и женщин в темно-зеленых халатах с масками на лицах, блестящий хром медицинских инструментов и какую-то покрытую тканью пластину, на которую они уложили Пэта, – тонкую и зловещую, как тот злосчастный трамплин.

Сид осторожно взяла меня за руку.

– Тебе придется оставить его с ними, – объяснила она и тут же отвела меня в унылый зал ожидания. Там она налила кофе в пластиковые чашечки из торгового автомата. Она насыпала в мою чашку сахар, даже не спросив у меня, хочу я пить сладкий кофе или нет.

– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовалась она.

Я только покачал головой.

– Какой же я дурак!

– Всякое случается. Знаешь, что произошло со мной, когда я была примерно в том же возрасте, что сейчас Пэт?

Она ждала ответа. Я взглянул в ее широко посаженные карие глаза.

– Что же?

– Я смотрела, как ребятишки играют в бейсбол, подошла и встала прямо за отбивающим мяч игроком. Прямо за ним. – Она улыбнулась мне. – И когда он замахнулся, чтобы ударить по мячу, то чуть не снес мне полчерепа. Эта бита сделана всего-навсего из пластмассы, но я сразу же отключилась. У меня буквально искры из глаз посыпались. Вот, смотри.

Она откинула, как вуаль, черные волосы со лба. Прямо над бровью виднелся тонкий белый шрам длиной приблизительно с ноготь на большом пальце.

– Я знаю, что тебе сейчас плохо, – сказала она. – Но дети крепкие. Они, как правило, выкарабкиваются из подобных передряг.

– Он упал с большой высоты! И он так сильно ударился! Там все было залито кровью…

Но я был благодарен Сид за ее тонкий белый шрам. Я оценил ее рассказ о том, что ребенком она потеряла сознание от удара по голове. Она хотела хоть немного успокоить меня, и это ей удалось.

Пришла молодая женщина-доктор и отыскала нас. Ей было лет двадцать пять, и выглядела она так, как будто не высыпалась с тех самых пор, как окончила медицинскую школу. Она, конечно, дала понять, что сочувствует нам, но говорила отрывисто, по-деловому.

– Патрик находится в стабильном состоянии, но при таком сильном ушибе головы нужно сделать рентген черепа и сканирование мозга. Меня беспокоит вероятность вдавленного перелома черепа. Это когда череп трескается и обломки кости попадают внутрь, оказывая излишнее давление на мозг. Я не утверждаю, что это случилось. Я говорю, что это вероятно.

– Господи!

Сид взяла мою руку и сжала ее.

– Это займет много времени, – продолжала врач. – Если вы и ваша жена хотите остаться на эту ночь рядом с сыном, у вас есть время съездить домой за вещами.

Сид сказала:

– Мы не женаты.

Врач посмотрела на меня, а потом заглянула в историю болезни.

– Вы отец Патрика, мистер Силвер?

– Да.

– А я просто знакомая, – сказала Сид. – Мне пора идти, – добавила она, вставая. Видно, решила, что она здесь лишняя. Но это было совсем не так. Она сейчас оставалась единственной, благодаря кому я до сих пор не развалился на куски.

– А где же мать ребенка?

– Она за границей, – ответил я. – Она временно за границей.

– Возможно, вы захотите позвонить ей, – сказала врач.

* * *

Когда моя мать узнала о случившемся, она заплакала. Правда, она не собиралась продолжать плакать на публике. Она всегда старалась спрятать слезы за закрытыми дверями, как будто берегла их для узкого круга семьи.

В больнице она была само мужество, оптимизм и здравый смысл. Она задавала сестрам только практические вопросы. Насколько вероятны непоправимые повреждения? Скоро ли это будет известно? Можно ли им – бабушке с дедушкой – остаться здесь на ночь?

Мне стало легче оттого, что она находилась рядом. С отцом все получилось немножко по-другому.

Старый солдат выглядел растерянным в больничном кафетерии. Он не привык сидеть и ждать. Он не любил ситуации, в которых от него ничего не зависело. Его мускулистые татуированные руки, широкие плечи, бесстрашное старое сердце – все это здесь оказалось совершенно бесполезным.

Я знал, что отец сделает для Пэта все что угодно, что он любит его той беспредельной любовью, которую, вероятно, можно испытывать только к ребенку. Она исчезает, когда твой совершенный ребенок вырастает во взрослого, обладающего большим количеством недостатков. Он любил Пэта так, как когда-то любил меня. Пэт – это был как бы тот же я, но до тех пор, как мне удалось все испортить. Моего отца терзало собственное бессилие, ведь все, что он мог, это сидеть и ждать.

– Кто-нибудь хочет еще чаю? – спросил он, изо всех сил пытаясь сделать хоть что-нибудь, чтобы облегчить нашу печальную участь.

– Твой чай у нас скоро из ушей польется, – вздохнула мама. – Просто присядь и расслабься.

– Расслабиться?! – сердито фыркнул папа, взглянув на нее, но потом все же решил подчиниться.

Он шлепнулся в треснувшее сиденье пластикового кресла и уставился в стену. У него под глазами образовались мешки цвета помятых фруктов. Пять минут спустя он все же вскочил и принес всем нам еще чаю. И тогда впервые отец, ожидающий новостей о внуке и нервно прихлебывающий чай, которого ему на самом деле совсем не хотелось, показался мне старым.

– Может быть, еще раз попробуешь позвонить Джине? – предложила мама.

Я не знаю, чего она ждала. Наверное, рассчитывала на то, что Джина сядет на первый же самолет и вскоре наша маленькая семья воссоединится раз и навсегда. Возможно, я и сам на это надеялся.

Но все без толку. Я отправился в приемное отделение и набрал номер Джины, но услышал только странное урчание японского телефона. Никто не отвечал.

В Лондоне была полночь, это означало, что в Токио восемь утра. Она должна быть дома. Если только уже не ушла на работу. А может, вовсе не приходила ночевать. Телефон продолжал настойчиво урчать.

Так оно все и должно было быть. Если бы я поговорил с Джиной, ее сила и здравый смысл наверняка пересилили бы страх и панику. Скорее всего, она вела бы себя, как мои родители. Или как я сам. Она спросила бы, что случилось, чем это грозит и когда мы будем знать все точно. Она выяснила бы, когда ближайший рейс на Лондон, и прилетела бы. Но я никак не мог до псе дозвониться.

Я повесил трубку, понимая, что она все равно не вернется. Мы уже слишком далеки друг от друга, чтобы когда-нибудь найти дорогу назад.

– Врач пришла за мной в пять часов утра. Я сидел в пустом кафетерии над чашкой давно остывшего чая. Увидев ее, я вскочил со своего места, словно ожидая услышать какие-то очень страшные слова.

– Поздравляю, – сказала она. – У вашего сына очень крепкая голова.

– У него все будет в порядке?

– Перелома нет, все снимки чистые. Но мы должны понаблюдать его еще несколько дней – это необходимо. Поймите, ведь на голову четырехлетнего ребенка пришлось наложить сразу двенадцать швов.

Я хотел, чтобы эта врач стала моим лучшим другом. Я хотел, чтобы мы раз в неделю вместе обедали и чтобы она жаловалась мне на все свои печали, связанные с системой государственного здравоохранения. Я бы ее внимательно слушал и при этом искренне старался проникнуть в тонкости всех ее проблем. Она спасла моего сына. Она была прекрасна.

– У него действительно все в порядке?

– Голова будет болеть еще несколько недель, и на всю жизнь останется шрам. А в остальном все будет в полном порядке.

– И никаких последствий?

– Ну, возможно, лет через пятнадцать это поможет ему завоевывать сердца девушек. Шрамы ведь украшают мужчину, не правда ли?

Я взял ее за руки и никак не мог отпустить их.

– Спасибо.

– Это наша работа, – улыбнулась она.

Я понимал, что смущаю ее, но ничего не мог с собой поделать. В конце концов я отпустил ее руки.

– Можно мне его увидеть?

* * *

Пэта я нашел в дальнем конце палаты, полной ребятишек. На соседней кровати лежала пятилетняя девочка в пижаме с гордой надписью «Вся власть девчонкам», совершенно лысая, видимо, из– за химиотерапии. Родители находились тут же, рядом с ней: отец спал на стуле, а мама сидела в ногах кровати, глядя в лицо дочери. Я тихо прошел мимо них, понимая, что был не прав, когда так долго жалел самого себя. Нам еще здорово повезло.

Пэт лежал под капельницей, его лицо было такое же белое, как наволочка, а голова замотана бинтами. Я присел к нему на кровать, погладил его свободную руку, и он тут же распахнул глаза.

– Ты на меня сердишься? – спросил он, и я только отрицательно замотал головой, боясь говорить.

Он закрыл глаза, и в этот момент я вдруг понял, что справлюсь.

Я чувствовал, что до сегодняшнего вечера у меня ничего толком не получалось. Мне не хватало терпения. Я проводил слишком много времени в размышлениях о Джине и даже о Сид. Я плохо следил за Пэтом в парке. Всего это нельзя было отрицать. Но я знал, что справлюсь.

Возможно, это у меня получится не блестяще. Возможно, я запутаюсь в роли отца так же, как раньше сумел запутаться в роли мужа.

Но впервые мне стало ясно: то, что я являюсь мужчиной, а не женщиной, тут совершенно ни при чем.

* * *

В каждой семье есть свои легенды и предания. У нас в семье первая история с моим участием повествует о том, как собака выбила мне сразу все передние зубы, когда мне было пять лет.

Я играл с соседской немецкой овчаркой. Мы устроились за рядом торговых лавок, неподалеку от того дома, где жили. Пес, как сумасшедший, лизал меня в лицо, и мне это очень нравилось. Но потом собака разошлась так, что положила мне передние лапы на грудь и опрокинула меня на спину. Однако, падая, я умудрился повернуться и упасть лицом на асфальт. Зубы разлетелись во все стороны, кровь брызнула у меня изо рта, и моя мама отчаянно закричала.

Я смутно помню, как мы мчались в больницу и как изо рта вылавливали куски сломанных зубов, а кровь залила весь белый эмалированный лоток, стоявший у меня на груди. Но больше всего мне запомнилось, как отец настаивал на том, чтобы остаться рядом со мной. Это происходило как раз в тот момент, когда меня усыпляли наркозом.

Когда эту историю пересказывали у нас в семье, главной изюминкой было то, что я стал делать, когда вернулся домой с починенным ртом: я сразу набил его до отказа хрустящим картофелем.

Эта концовка очень нравилась моему отцу. Еще бы! Его сын вернулся из больницы с восемью крохотными пенечками вместо молочных передних зубов, но оставался таким крутым, что сразу же открыл упаковку чипсов. Но я совсем не был крутой. Просто мне очень нравились соленые чипсы. Даже если приходилось сосать их.

* * *

Теперь я понимал, что и мой отец был совсем не так крут, как ему хотелось бы. Кто же чувствует себя крутым, когда ему приходится отвозить своего собственного ребенка в больницу? На самом деле главной изюминкой в этой истории было то, что отец отказался оставлять меня одного в операционной.

Только теперь я понял, что он чувствовал, глядя на то, как его пятилетнему сыну дают наркоз, чтобы вынуть остатки поломанных зубов из десен и языка.

Должно быть, его охватил тот ужас собственного бессилия и беспомощности, который знаком только родителям больного или искалеченного ребенка. Теперь я совершенно точно понимал эти ощущения: как будто бы жизнь взяла его в заложники. Неужели я действительно начал смотреть на мир его глазами?

Отец стоял у главного входа в больницу и курил свою неизменную самокрутку. Вероятно, он был единственным в мире покупателем папиросной бумаги «Ризла», курившим не наркотики, а самый обыкновенный табак.

Он смотрел на меня, затаив дыхание.

– У Пэта все будет в порядке, – доложил я.

Отец выпустил изо рта облачко дыма.

– У него нет этого… как оно называется… скрытого перелома?

– Никаких переломов нет. Ему наложили двенадцать швов, и у него останется шрам, вот и все.

– Все?

– Все.

– Слава Богу, – сказал он и снова затянулся самокруткой. – А ты как?

– Я? Нормально.

– Тебе что-нибудь нужно?

– Было бы неплохо хорошенько выспаться, так сказать, придавить часиков десять.

Когда я говорил со своим отцом, то иногда замечал, что перехожу на его язык. Неужели кто-нибудь еще, кроме него, до сих пор говорит о том, что нужно «придавить часики?»

– Я имею в виду другое: деньги-то у тебя есть? Мать сказала мне, что ты не возьмешься за эту работу.

– Не могу. Очень долгий рабочий день. Я буду возвращаться домой слишком поздно. – Я смотрел вдаль, туда, где за почти пустой автостоянкой начинало светлеть ночное небо. И пели птицы. Уже не было поздно. Было рано.

– Что-нибудь еще подвернется. Обязательно, – успокоил я его.

Отец достал кошелек, отсчитал несколько банкнот и протянул их мне.

– Зачем это? – спросил я.

– До тех пор, пока что-нибудь не подвернется.

– Все нормально. Спасибо, конечно, папа, но без работы я не останусь.

– Знаю. Люди всегда будут смотреть телевизор, так ведь? Я уверен, ты скоро что-нибудь найдешь. А это вам с Пэтом до тех пор.

Мой отец – величайший специалист по средствам массовой информации. Все, что он знает о телевидении, – это то, что в последнее время нет таких смешных передач, как раньше: «Башня Фолти», или «Шоу Бенни Хилла», или «Моркамб и Уайз»… И все-таки я взял банкноты, которые он мне протянул.

Раньше я бы разозлился из-за того, что взял у него деньги: разозлился на самого себя за то, что до сих пор нуждаюсь в его помощи, даже в таком зрелом возрасте, но еще сильнее рассердился бы на него за то, что он получает удовольствие от своей постоянной роли спасителя.

Дата добавления: 2014-12-24