Танец трех шариков

Дженга

1 апреля 2007 года, 8.09

С самого начала Мэддену это дело не нравилось. И не только потому, что в нем замешан медик, и не потому, что отец девочки уверен: в смерти дочери виноват именно этот врач, а не он сам. Мэдден сочувствует Кройтерам, у него ведь тоже есть дочь. Ей всего десять, но Хэнку легко представить ее ровесницей Кристен. И уж конечно, он бы точно так же отреагировал, если бы узнал, что его девочка переспала с врачом, сорокатрехлетним мужиком. Даже если бы она утверждала, что у них все по любви. Он бы тоже этого парня прибил.

Нет, Мэдден беспокоится не поэтому. Что-то в этом деле есть тонкое, эфемерное. Похоже на игру в дженгу, они дома с семьей иногда так вечера проводят. Сначала складываешь из кусочков дерева красивую устойчивую башню. Потом вытаскиваешь из башни кусочек за кусочком, стараясь не нарушить равновесия. Поначалу-то кусочки легко вытаскивать. Но после шестого или седьмого круга уже не знаешь, что тянуть. Потянешь не за то или недостаточно аккуратно – и вся башня обрушится. Кто обрушил, тот и проиграл.

Вот так и с этим делом. Мэддену кажется, что семь кругов уже прошло. Мэдден с самого утра уселся за столом домашнего кабинета и разложил перед собой бумаги. Вчера, когда тело девушки увезли, он еще часа два провел в доме, обыскивая ее комнату и перетряхивая содержимое «мака», пока его не утащили на экспертизу компьютерщики. А потом еще говорил с родителями. Вот это – вообще жуть. Они рассказывали про свою старшую дочь, студентку Калифорнийского университета, и про сына, который в этом году колледж заканчивает. И про то, что Кристен вроде хотела после школы поехать на Восточное побережье учиться. Показывали ему фотографии: вот последнее Рождество, вся семья в сборе, вот Кристен на больничной койке, выздоравливает после аварии, а вот маленькая Кристен на пляже.

Кристен на фотографиях больше похожа на мать, ухоженную и сдержанную, с тонкой, мальчишеской фигурой. Миссис Кройтер выглядит моложе своих сорока с хвостиком. Она работает учительницей на замену, преподает французский, а еще увлекается дизайном интерьеров. Одета просто и элегантно: шелковые бермуды цвета хаки, шелковая же синяя блузка, нитка жемчуга на шее, короткая модная стрижка «под мальчика». Поначалу Элиза Кройтер молча разглядывала журнальный столик, словно пациентка после инсульта, которую медсестры красиво одели перед воскресным визитом родственников. Но потом, когда ее муж начал рассказывать о событиях, приведших к сегодняшней трагедии, она словно очнулась и четко изложила свою позицию. Элиза говорила, не отрывая от мужа сердитого, вызывающего взгляда, словно отстаивая свое право голоса. Похоже, он свое право голоса утратил навсегда.

– Нет, мне кажется. У Кристен не было никакой депрессии. Бывали приступы плохого настроения, как и у всех подростков, и нахальства немного прибавилось.

Вот что их насторожило, так это ее успеваемость в школе. Им позвонили сразу две учительницы и предупредили, что их дочь чуть не провалила экзамены и несколько письменных работ сдала гораздо позже назначенного срока. И вообще она как будто изменилась, так они сказали. Поэтому Элиза и решилась пошарить в комнате девочки. Думала, может, дело в наркотиках. А вместо этого обнаружила дневник.

А что Мэдден? Нашел он что-нибудь во время обыска? Кроме диска, номеров, по которым она звонила, и упаковки активированного угля, выписанного Коганом, ничего. Да, еще пара белых штанов с логотипом больницы. Вот это и правда улика – она связывает девочку с врачом. Кристен спрятала их в ящике комода. Спереди небольшое пятно, предположительно семенная жидкость. И все же Мэддену не хотелось давать им надежду свалить вину на другого. Даже если окажется, что это и правда семенная жидкость, и анализ ДНК покажет, что это жидкость доктора Когана, это все равно ничего не доказывает. Нужны доказательства повесомей.

И тут папаша говорит:

– Инспектор, я вас очень прошу, сообщите, если нужна будет наша помощь. Мы в отчаянии, но этот гад должен быть наказан. Он же ее убил!

Мэдден насторожился. Очень уж спокойно, безо всяких эмоций это было сказано. В том, что Кройтер во всем винит врача, не было ничего удивительного. Уж очень жуткой была альтернатива. Но вот этот уверенный тон Хэнка удивил.

– Мистер Кройтер, мы пока еще не установили, что это убийство.

– Ничего, скоро установите.

Мэдден снова оглядывает разложенные бумаги, вздыхает, снимает очки и трет глаза. Он встал часа два назад и все эти два часа пытается сочинить отчет с места происшествия. Дети прозвали маленькую спальню, которую он переоборудовал под кабинет, «компьютерной комнатой». Все из-за того, что Хэнк установил тут дорогой компьютер – свою единственную и любимую игрушку, – а еще цветной принтер и сканер. Больше в комнате почти ничего и нет, только раскладной диван, шкаф со всякими серьезными книжками (ну не любит Мэдден беллетристику, он и в кино-то ходит только с детьми) и семейные фотографии на подоконнике. На стене снимок в рамочке: Хэнк и еще три полицейских из его отдела – Биллингс, Бернс и Фернандес. Плюс диплом и награды. Жена Мария подарила ему на день рождения рамку с вырезкой из газетной статьи, но ее он поставил в угол у шкафа. Сразу и не разглядишь.

Только если подойти поближе и повернуться лицом к двери, можно прочитать заголовок: «Увечье не помешало инспектору полиции настигнуть преступников». Спроси его, почему он не повесил вырезку на стену, Хэнк пробурчит, что хвастаться некрасиво, что он бы вообще ее в шкаф засунул, но ведь это подарок жены… Мария родилась в Никарагуа. Они познакомились, когда она нанялась к Пасторини прибираться и готовить. Казалось, у этой пары нет ничего общего, она едва говорила по-английски, он едва обращал внимание на женщин. И все же они поженились, и с течением времени, по мере того как она учила английский, а он испанский, их брак становился крепче день ото дня. С тех пор прошло тринадцать лет, и Мэдден любит повторять, что секрет их успеха прост: она считает себя недостойной его, а он себя – недостойным ее.

На самом деле статью он спрятал по другой причине. Там, в этой заметке, рассказывалось о сексуальном насилии. Хэнк однажды решил, что его будут больше жалеть, если он обнародует эту историю. Дело-то, о котором говорилось в газете, было совсем простое, но Мэддену нужно было повышение, и он посчитал, что так заработает дополнительные очки. А теперь ему стыдно за свой поступок. Глядя на заголовок, он мысленно добавляет: «Двойное увечье не помешало инспектору…»

Врач, лечивший его в детстве от полиомиелита, изнасиловал его. Журналистке, которая брала интервью, Хэнк сказал, что не понимал тогда сути происходящего. Врач хорошо знал, как добиться своего, и был, как это ни странно, очень терпелив. Маме Хэнка нравилось читать журналы в приемной. После первого же визита доктор предложил ей всегда ждать мальчика там, в особенности потому, что мальчик, казалось, стеснялся, если осмотр происходил в ее присутствии.

«Мне было девять лет, – рассказывал Мэдден репортерше. – Я не знал, что должно происходить на осмотре, а что – нет. Но меня и раньше осматривали врачи, и я решил, что так и надо». Например, доктор брал его за яички и просил покашлять. Или проводил ректальный осмотр, потому что у мальчика «постоянно были запоры». Вскоре врач внес изменения в привычный ход приема. Он задерживал руку на гениталиях чуть дольше. Засовывал уже не один палец в ректальный проход. А потом уже и не палец.

«Будет немного больно, – так он сказал. Обычно доктор говорил это перед тем, как уколоть Хэнка иголкой. – Но недолго».

Хэнк услышал, как расстегивается ширинка, и внезапно с ужасом осознал, что его предали, что и до этого осмотр был вовсе не осмотр. Мальчик попытался закричать, но врач зажал ему рот и изнасиловал.

Закончив, доктор повел себя так, словно ничего не случилось, словно он провел обычный осмотр. Только в этот раз, закончив писать в карте, он протянул Мэддену коробку с бумажными салфетками и сказал: «Генри, там, за дверью, туалет. Иди помойся. Тут нечего стесняться, просто включи горячую воду». Мэдден молча взял салфетки. Он двигался словно в тумане. Мальчик знал, что произошло, но не мог в это поверить. Он пошел к двери, но врач остановил его, легонько взяв за руку. «Генри, ты же знаешь, все, что происходит в кабинете врача, нельзя обсуждать ни врачу, ни пациенту. Даже с родителями. Это закон такой».

Мэдден никому ничего не сказал. И не попытался выяснить, есть ли и вправду такой закон. Закон или не закон, а отец все равно посчитал бы, что это он, Хэнк, во всем виноват, что он это заслужил. «Идиот, сам напросился» – так его отец отзывался о людях, с которыми случалось какое-нибудь несчастье. Мэддену было стыдно: мог бы и раньше сообразить или хотя бы шевелиться побыстрее, когда услышал, как расстегивается ширинка. Надо было ткнуть его локтем под ребра или весы перевернуть, может, он бы испугался и перестал. Вот этого его отец никогда бы не понял – Хэнк не сопротивлялся. Так что он долго никому ничего не рассказывал. Через много лет Мэдден понял свою ошибку. Надо было все рассказать, чтобы с другими такого не случилось.

Репортерша оказалась умницей, ничего лишнего не написала. Вроде все, как было, но никаких жутких подробностей.

– Почему вы решили пойти работать в полицию? – спросила я его.

Мэдден признался, что у него для этого были личные причины. В детстве он болел полиомиелитом, и лечащий врач изнасиловал его. Мэдден долго не мог решиться даже осознать произошедшее. И лишь спустя много лет он рассказал о случившемся коллеге, который работал над похожим делом. Мэдден и сейчас сожалеет, что не поговорил с родителями, ведь это могло бы спасти других мальчиков. Врача призвали к ответу, лишь когда Хэнк уже учился в колледже.

– Однажды он выбрал не ту жертву, пацан оказался смелый, и все кончилось. Жалко, что тем пацаном был не я. Вот я и стараюсь больше такого не допустить.

Статья вышла, и Хэнк заметил, что люди начали относиться к нему по-другому. Иногда старались быть осторожнее в выражениях. Как только речь заходила о насилии, он переставал быть для них полицейским и воспринимался как жертва. Хэнку это совсем не нравилось. Он поговорил с Пасторини, потребовал, чтобы коллеги «перестали маяться дурью» и начали вести себя как «бессердечные скоты». То есть потребовал, чтобы все стало по-прежнему. Пасторини охотно исполнил его просьбу. Правда, теперь они время от времени шутили как-то уж чересчур мерзко. Биллингс, и напарник Хэнка, Фернандес, и даже сам Пасторини позволяли себе лишнее, просто ради того, чтобы показать: ничего не изменилось. Биллингс и Фернандес были у них в отделе записными шутами. Вечно кого-нибудь подкалывали. Придумывали и разыгрывали в лицах ссоры между людьми. Например, «Мэдден ругается с продавцом в продуктовом на углу». И разворачивали целую историю, а потом ходили и всех спрашивали, кто какие делает ставки: Мэдден победит или продавец? Какие у каждого сильные и слабые стороны? Каждую неделю они придумывали новое состязание. И каждую неделю объявляли победителя. Народу почему-то эта игра ужасно нравилась.

Но Мэдден сейчас не об этом думает. Он надевает очки и начинает печатать. Выделяет цветом все самое важное. Отдельно составляет список вопросов, которые собирается задать подруге Кристен, Керри Пинклоу. Это ей Кристен звонила незадолго до смерти. Рапорт основан исключительно на дневниковых записях девочки и рассказах родителей. Мэдден прикладывает к делу выписки из дневника. Те записи, в которых содержится важная для расследования информация. Двадцать пять страничек, исписанных аккуратным девчачьим почерком.

Двадцать пять страниц, пять месяцев. Начинается все с операции в ноябре и заканчивается в последних числах марта. Примерно за месяц до этого, в феврале, Кристен переспала с врачом, который ее оперировал. Странная история. Со дня операции прошло довольно много времени, и вдруг Кристен оказывается у хирурга дома. После вечеринки, пьяная, почти ничего не соображающая. Ее туда притащила подруга, Керри. Не хотела везти Кристен к себе в таком состоянии – боялась родительского гнева. А состояние было не очень. Коган согласился оставить девочку на ночь в спальне для гостей. А потом переспал с ней, несмотря на то что в гостиной осталась ночевать Керри.

Мэдден смотрит на фотографии Когана. Одна с водительских прав, другая из газетной заметки шестилетней давности, сообщающей, что он женится на Дженнифер Макфедден. Первую Мэдден раздобыл в своей базе данных, вторую выловил из Интернета.

Теодор Чарльз Коган. Родился в Чикаго 10 декабря 1963 года. Бакалавриат в Йеле. Диплом врача в Гарварде. Практикующий хирург-травматолог в медицинском центре Парквью.

Симпатичный, думает Мэдден. Глаза внимательные, и улыбка хорошая. Врач, особенно хирург, всегда пользуется у женщин большой популярностью. Зачем ему еще и малолетка?

Нет, поправляет себя Мэдден. Тут вопрос не «зачем?», а «почему бы и не?..». «Зачем?» – это вопрос из области логики. А вот «почему бы и не?..» – это порыв. Девяносто процентов неправильных решений принимаются под влиянием сиюминутного порыва.

Мэдден представляет, как это было. Девушка лежит на кровати в квартире Когана. Тот присаживается на краешек кровати, говорит с Кристен. Слегка касается ее. Может, случайно, а может, на реакцию смотрит. Он дотрагивается, и девушка не возражает. Рука доктора забирается к ней под рубашку. Он не спрашивает себя, зачем он это делает. Просто делает, и все. Делает, потому что это возможно. Чего же еще?

– Пап, а ты что делаешь?

Мэдден оборачивается. В комнату вошла дочка и остановилась за его спиной.

– Папа делает домашнюю работу, – отвечает он.

Она забирается к нему на колени.

– А это кто? – она тычет пальчиком в фотографию Когана.

– Это врач.

– Он что-то натворил?

– Может быть. Пока не известно.

– А что?

– Ты еще маленькая, тебе такое знать не положено.

– Что-то запрещенное? Как в кино, детям до восемнадцати?

– Вот-вот.

– А ты его поймаешь?

– Не знаю. Трудно будет доказать его вину. Я не уверен, что у меня получится.

– И поэтому ты делаешь домашнюю работу?

– Конечно. Все правильно, – улыбается он.

Дочка молчит. Папу она умаслила, пора приступать к главному.

– А можно я на компьютере поиграю?

– А ты уже завтракала?

– Ага.

– Точно?

– Спроси у мамы.

Мэдден смотрит на часы. Четверть девятого.

– Давай через десять минут, ладно? Папа еще поработает. А потом ты поиграешь. Только недолго, полчасика. Тебе пора в церковь собираться.

– Не, я на следующий уровень за полчаса не перейду, – вздыхает девочка.

– Еще как перейдешь.

– В прошлый раз я не успела.

– Ничего не знаю. Я тут ни при чем.

– А нельзя в церковь попозже сходить?

– Чем дольше ты будешь папу отвлекать, тем меньше времени останется на игру. Минуту ты уже потеряла.

Она спрыгивает с колен:

– Так нечестно! Что ж ты сразу не сказал?

Мэдден смотрит на часы. Двадцать девять минут.

– Вредина! – Она выбегает из комнаты.

10 ноября 2006 года, 6.57

Когану нужно было делать обход, и первой он решил осмотреть девушку. В принципе, обход можно было свалить на рядовых врачей, на Кима например, но Коган предпочитал, если находился в клинике, все делать сам. Он навещал своих пациентов дважды в день – утром и после обеда.

Еще Когану надо было осмотреть О’Двайера, здоровенного мужика, которого в баре боднул в спину стул, и бедняга чуть не лишился почки. И Санчеса – этому приятель прострелил ногу, поскольку они «не сошлись во мнении по денежному вопросу». Пуля прошла в опасной близости от мошонки. И Харта, мастера на все руки, который как-то вечером свалился с крыши собственного дома. И Трейнора, веб-программиста, придумавшего какой-то супер-пупер сайт. Этот неблагодарный говнюк упал с мотоцикла второй раз за два года. Когда его привезла «скорая», Коган даже не узнал Трейнора, настолько тот был искалечен. Три хирурга оперировали поганца двенадцать часов и заново собрали его по кусочкам. Через несколько часов Трейнор очнулся в реанимации, и только тут Коган осознал, что знает этого парня.

– Слушай, это не тебя пару лет назад я сшивал после аварии? – спросил Тед.

– Дежа-вю у тебя, док! – ответил двадцатипятилетний сопляк, рассказывавший всем сестрам, что он стоит десять миллионов долларов. – Бля буду, дежа-вю!

Вторая авария его, похоже, тоже ничему не научила, никакой благодарности к спасителю он по-прежнему не испытывал. Тед давно зарекся с ним пререкаться, но тут все-таки не удержался.

– Слушай, если ты всерьез решил регулярно падать с мотоцикла, так хоть деньги за это бери. Застрахуйся от переломов и живи на выплаты.

– Это ты, типа, пошутил?

– Нет, это я тебе вежливо намекаю, что мотоцикл пора на время поставить в гараж. На очень продолжительное время. Навсегда. Как-то у тебя с ним не складывается.

– Тебе деньги платят, чтоб ты советы давал?

– Я на общественных началах.

– Вот и не страдай херней, занимайся своим делом. А я – своим.

– Это что же у тебя за дело, интересно?

– Свалить отсюда на хрен!

– В таком деле я бы и сам поучаствовал. Шепни мне, если там еще место будет. Акции-то выдают?

– Если бы не давали, меня бы там не было.

Обход шел своим чередом. Коган осматривал своих пациентов. После выписки он еще встретится с ними пару раз, проверит, что все пришитое не отвалилось, и передаст их терапевтам или более узким специалистам.

Теперь надо осмотреть пациентов, которых он оперировал вне травматологического отделения. Четыре дня в неделю Коган оперировал в травме, и, кроме этого, он еще работал с пациентами в отделении торакальной (то есть легочной) хирургии. Во многих больницах хирургам-травматологам, оперирующим в других отделениях, платили отдельно за каждую проведенную операцию, и врачи таким образом подрабатывали. В Парквью Когану платили фиксированную зарплату, поэтому прямой выгоды от таких пациентов он не имел. Однако ему было важно не утратить навыков, а заодно заработать репутацию во всей больнице, а не только в травме, и создать о себе благоприятное впечатление у начальства. Увольняться Коган пока не собирался, но понимал, что когда-нибудь захочется сменить место работы, а чтобы иметь возможность выбирать, ему понадобятся хорошие рекомендации.

Иногда Коган сомневался, стоит ли так надрываться. В конце дежурства, когда он валился с ног, хотелось вообще уйти из профессии. Если становилось совсем тяжко, Тед сам себе прописывал отпуск. Однако последние года полтора работать ему было все менее и менее интересно. Даже после того как Коган увеличил дозу до целого месяца отдыха, старая депрессия навалилась на него уже через несколько дней после возвращения.

Тед старался не обращать внимания на дурацкие мелочи вроде этого мелкого засранца, который зарабатывал больше него. Или на геморрой миссис Эллен Рихтер. Но ничего не получалось.

Миссис Рихтер была первой из трех пациенток легочного онкологического отделения, которых Когану нужно было осмотреть во время обхода. Ей было шестьдесят пять, и Коган пару дней назад удалил ей опухоль, а заодно и треть правого легкого. Прогноз был благоприятный. Лет пять она еще проживет. Однако этим утром у нее обнаружился геморрой. Теперь у миссис Рихтер болело и сверху, и снизу, и она желала знать, может ли Коган что-нибудь с этим поделать. Просила, чтобы он ее снова прооперировал. Прямо-таки требовала даже.

– Неужели нельзя как-нибудь… лазером?

Вот это Когана доставало больше всего. Ей бы радоваться, ведь она выжила во время операции. Опасной для жизни операции. Ей опухоль из легких удалили. Может, Коган ее и не вылечил окончательно, но помог – это точно. Могла бы хоть какую-то благодарность испытать. Так нет же, семь утра, а она требует, чтобы он бежал оперировать ее геморрой.

– Я понимаю, какие неудобства это доставляет вам, миссис Рихтер, – говорил Коган. – Но поверьте мне. Операция вам сейчас не нужна. Нам с вами сейчас нужно всеми силами постараться избежать операции. Давайте я вам лучше мазь выпишу.

– Мне мазь не помогает.

– Значит, попробуем другую. Скажите лучше, как у вас с шариками. Получается?

Он имел в виду спирометр, прибор для измерения объема выдоха, лежащий на прикроватном столике пациентки. Сквозь прозрачный пластиковый корпус были видны три шарика, которые, если сильно подуть в трубку, поднимались вверх.

– Ну-ка, покажите мне, как вы выдыхаете, – попросил Тед.

Миссис Рихтер взяла спирометр и дунула в него изо всех сил. Один шарик поднялся только до середины коробочки, два других вообще остались на месте.

– Ну что ж, – сказал Коган, – уже лучше, чем вчера.

Ей надо дышать в эту коробочку по пятнадцать минут каждый час, напомнил он миссис Рихтер. Нужно увеличить объем легких и постараться избежать инфекции.

– Я к вам зайду после обеда, и чтобы шарики у вас к тому времени уже танцевали.

– Знаете, как это трудно?!

– Знаю. Но зато сколько будет радости, когда у вас получится. Вот увидите, вам понравится.

Следующей была пятидесятилетняя Гриер, особа мнительная и постоянно к себе прислушивающаяся.

– Знаете, ощущения такие же, как тогда; помните, вы доктора Файна привели ко мне на консультацию? – сказала она, описывая боли в груди. – Все время температура 38, только вчера и позавчера вечером не поднималась. И соски набухли, я их постоянно чувствую. Может, это инфекция?

Вопреки больничным правилам, на ней была собственная пижама, довольно тонкая и расстегнутая почти до пупа. Наверное, миссис Гриер ее не застегивала, чтобы легче было постоянно демонстрировать грудь. Накануне Коган осматривал сорокадвухлетнюю пациентку, которую швырнуло на руль во время аварии. Вот эта ужасно стеснялась и врача, и сестер. Миссис Гриер не стеснялась никого.

Вчерашняя жертва аварии получила множественные ушибы, даже сердце пострадало. Бюст у нее был весьма внушительный, и выставлять его напоказ ей было неприятно. Коган сразу напрягся. Он и так старался никаких подозрительных сигналов при осмотре пациенток не подавать, а с некоторыми из них вел себя особенно осторожно.

Коган непременно брал с собой медсестру или женщину-врача. Он беспокоился не только за своих пациенток, но и за себя. Если больная напишет жалобу, у него хотя бы будет свидетель женского пола. Коган работал в Парквью уже два года, и за это время уже два врача вылетели с работы за «фривольный», с точки зрения пациенток, осмотр.

Тед не стал прикасаться к Гриер.

– Вы ведь вчера какие-то болеутоляющие пили? А сегодня? Не стали?

– Вечером принимала, да. Но знаете, если не считать боли в груди, я себя хорошо чувствую. И шарики у меня танцуют. Все три.

– Правда? Ну-ка, покажите.

Она взяла спирометр со стола и выдохнула.

– Здорово! – похвалил Тед. – А вон в той палате лежит женщина, которая еле-еле один шарик поднимает.

– Так ведь я тоже решила, что вы с ума сошли, когда вы мне его только дали.

– Ну вот и отлично. Я скоро вернусь.

Последняя пациентка была самая тяжелая и самая молодая. Всего тридцать шесть. Эмигрантка из Сальвадора. Трое детей. Коган очень расстраивался из-за нее, потому что знал, что она точно «пойдет на препараты». То есть скоро умрет. Когану ужасно не понравилось это выражение, когда он его впервые услышал, но за годы работы привык. Лучше так, чем говорить про смерть.

Рак молочной железы и легких. Диагностировали поздно, и теперь несчастную женщину всю искромсали в надежде спасти. Удалили обе груди и одно легкое. Весила она уже килограммов тридцать пять, не больше. Будь она лет на пятнадцать постарше, Коган вообще не стал бы ее оперировать. Но ей было тридцать шесть, и трое детей. Коган решил, что сделает все возможное, хотя для этого ему пришлось пободаться с начальством. А вот теперь ее состояние начало ухудшаться. Появились боли в плече, и Коган боялся, что это метастазы. Легкое он удалил три недели назад, а опухоль продолжала распространяться. «Не жилец».

– Доброе утро, миссис Домингез! Как вы себя чувствуете?

Она не ответила, только поморщилась и пожала плечами. То ли не поняла его, то ли просто не хотела разговаривать. По-английски она говорила плохо, и Коган старался брать с собой на обход переводчика. Две медсестры этого отделения говорили по-испански, вот их он обычно и просил помочь.

Сегодня с ним пришла Клаудиа.

– Спросите ее, болит ли у нее что-нибудь? – попросил Тед.

Клаудиа перевела. Миссис Домингез сразу оживилась и затрещала на испанском.

– Она говорит, ей трудно дышать. И у нее болит грудь. И руки. И спина.

– Спросите, она с утра обезболивающее принимала?

– Да, принимала, минут тридцать назад.

– Помогло?

– Немножко.

– Понятно. Скажите ей, пусть не стесняется звать сестер, когда у нее боли. Я приду и увеличу дозу. Ладно?

– Ладно, – ответила миссис Домингез, выслушав перевод.

– Скажите, что я хочу осмотреть шишку на плече.

Миссис Домингез кивнула, и Коган опустил рукав пижамы. Шишка на ощупь была упругая, размером примерно с мячик для гольфа.

– Переведите ей, что я хочу взять анализы. Только попозже, сейчас пусть отдохнет. Я вернусь после обеда, и мы все сделаем.

Клаудиа перевела.

– Она спрашивает, будете опять резать?

– Надеюсь, биопсия не понадобится. Я просто воткну туда иглу и посмотрю, что там внутри. Может, лаборатории будет достаточно жидкости из этой шишки. Прямо так переводить не надо. Объясните ей суть, но помягче.

Бог его знает, что уж там Клаудиа перевела, но миссис Домингез явно успокоилась.

– Спасибо, Клаудиа! – Тед повернулся к миссис Домингез: – Держитесь, о’кей?

– О’кей, – ответила она.

– Хорошо. Я вернусь после обеда.

Всякий раз, общаясь с тяжелыми раковыми больными, Коган вспоминал доктора Лю, онколога, известного своей грубостью и прямотой. Он родился в Китае и по-английски говорил без ошибок, но с сильным акцентом, который еще больше усугублял впечатление от его откровенности.

К примеру, пациент, у которого вновь обнаружили опухоль после короткой ремиссии, дрожащим голосом спрашивал доктора Лю, как обстоят дела, и тот спокойно отвечал: «У вас рак легких. Вы умрете». Вот так. Никаких тебе подслащенных пилюль, никакой деликатности.

Многие покидали его кабинет в слезах, недоумевая, как мог лечащий врач направить их к страшному доктору Лю на консультацию. Однако, как это ни странно, были и такие, которые не сердились на онколога. Некоторые даже благодарили его. Некоторым он нравился, поскольку был прекрасным специалистом и знал обо всех новейших достижениях медицины. Лю постоянно читал статьи и постоянно возился со своими пациентами. Помнил все нюансы их историй болезни. И пациенты были благодарны ему за это.

– У вас рак. Вы умрете.

– Спасибо большое, доктор! Спасибо, что вы мне об этом сообщили.

Нет, Коган так не мог. Пускай многие считают такой подход правильным. Тед не мог захлопнуть дверь у пациента перед самым носом. Ну хоть щелочку-то надо оставить?!

– Знаешь, я бы предпочла знать, что умираю, – как-то сказала Теду его бывшая жена. – Лучше так, чем тратить время и деньги на бесполезное лечение с ужасными побочными эффектами.

– Ты так говоришь, потому что здорова, – ответил Тед.

Эти несчастные отчаянно надеялись. Они страстно желали обрести хотя бы призрачную надежду, и отнимать у них возможность поверить в чудо было бы жестоко.

– Я говорю им правду, – сказал тогда жене Тед. – Иногда, когда форма рака не оставляет ни малейшего шанса, я говорю, что лечение почти наверняка не подействует. Но они ничего не желают слушать. Они говорят: «Ну ведь что-то же можно сделать». И, сказать по правде, что-то действительно сделать можно. Всегда. В этом и заключается весь ужас современной медицины.

– Нет, Тед, – ответила его жена, – это ты не хочешь смириться. Это ты ничего слушать не желаешь. Ты знаешь правду, но позволяешь своим больным убедить тебя поступать по-другому.

– Может, и так. Только разницы все равно никакой нету. Результат один и тот же.

– Однажды может оказаться, что разница есть.

– Однажды я сам окажусь на их месте.

– Я не это имела в виду.

– Знаю, – ответил Тед. – Я тебя понял.

Дата добавления: 2015-05-06