Дилемма технологической политики 2 страница

тической экономики, а как продукт споров и решений о трудовых, организационных и производственных формах. Совершенно оче­видно, что в первую очередь речь здесь безусловно идет о влас­ти в сфере производства и на рынке труда, о предпосылках и нормах ее осуществления. По мере того как в процессе произ­водственной рационализации возникают субполитические сво­боды формирования, социальная структура предприятия поли­тизируется. Не столько в том смысле, что вновь вспыхнут классовые стычки, сколько в том, что якобы «один-единствен­ный путь» индустриального производства становится формиру­емым, лишается своего организационного единообразия, дестандартизируется и плюрализируется. В ближайшие годы на повестке дня дискуссий между менеджментом, советом предприятия, профсоюзами и персоналом будут стоять внутрипроизводствен­ные «модели общества». Грубо говоря, будет сделан либо шаг в направлении «повседневного трудового социализма» на почве постоянных отношений собственности, либо шаг в противопо­ложном направлении (причем возможно даже, что эти альтерна­тивы уже не исключают одна другую, поскольку понятия, в ка­ких они мыслятся, более не соответствуют ситуации). Важно, что от предприятия к предприятию, от отрасли к отрасли могут про­пагандироваться и опробоваться самые разные модели и полити­ки. Возможно, дело дойдет даже до этакого «контрастного душа» модных течений в сфере трудовой политики, где верх одерживает то одна концепция, то другая. В целом, судя по тенденции, плюрализация жизненных форм распространяется и на сферу произ­водства: возникает плюрализация рабочих миров и форм труда, в которых соперничают «консервативные» и «социалистические», «сельские» и «городские» варианты.

А это означает, что производственная деятельность в доселе невиданных масштабах подпадает под нажим легитимации, полу­чая новый политический и моральный размах, казалось бы чуж­дый сути экономической деятельности. Эта морализация индуст­риального производства, в которой отражается и зависимость предприятий от политической культуры, в какой они ведут про­изводство, станет, вероятно, одним из интереснейших развитии

грядущих лет. Дело в том, что она основана не только на мораль­ном давлении извне, но и на четкости и эффективности, с какой организованы контринтересы (в том числе интересы новых соци­альных движений), на том мастерстве, с каким они способны представить чуткой общественности свои интересы и аргументы, на рыночном значении дефиниций риска и на конкуренции предприятий между собой, где легитимационные изъяны одной стороны суть конкурентные преимущества другой. В определен­ном смысле при таком «завинчивании легитимационных гаек» общественность приобретет влияние на предприятия. Тем самым производственная формирующая власть отнюдь не упразднится, но утратит свою «априорную» объективность, необходимость и общеполезность — словом, станет субполитикой.

Необходимо осознать это развитие. Технико-экономическая деятельность по своей конституции остается защищена от при­тязаний демократической легитимации. Но одновременно она теряет и свой неполитический характер. Она не есть политика и не есть неполитика, она представляет собой нечто третье, а имен­но экономически проводимую деятельность группировок, кото­рая, во-первых, параллельно с исчезновением латентности рис­ков выявила свой изменяющий общество размах, а во-вторых, в множестве своих решений и пересмотров решений потеряла ви­димость объективной необходимости. Повсюду проблескивают рискованные последствия и другие возможности формирования. В той же мере проступает и односторонняя соотнесенность инте­ресов в производственных расчетах. Везде, где возможны не­сколько решений с совершенно различными импликациями для различных людей или для общности, производственная деятель­ность во всех своих деталях (вплоть до технических приемов и методов финансовых расчетов) в принципе становится доступна для публичных обвинений, а тем самым обязана оправдываться. Иными словами, деятельность предприятий тоже становится дис­курсивной — или теряет рынки. Не только упаковка, но и аргумен­ты становятся отныне главными предпосылками самоутвержде­ния на рынке. Если угодно, можно сказать, что оптимистическое;

утверждение Адама Смита о том, что в рыночно зависимой дея­тельности своекорыстие и общее благо вследствие этого совпадают, исто­рически ушло в прошлое ввиду порождения рисков и доступно­сти формирования производства для решений. Здесь отражаются и упомянутые изменения в политической культуре. Влияние раз личных центров субполитики — общественного мнения СМИ, гражданских инициатив, новых общественных движений, кри­тичных инженеров и судей — может мгновенно сделать решения предприятий и производственные технологии мишенью публич­ного обвинения и под угрозой рыночных убытков вынудить их к неэкономичному, дискурсивному оправданию своих мероприятий.

Если сегодня это еще не проявляется или проявляется лишь в начатках (например, в дискуссиях с химической промышлен­ностью, которая вынуждена отвечать на публичные обвинения многостраничными «лакировочными» оправданиями), то здесь опять-таки отражаются массовая безработица и льготы, а так­же властные шансы, которые все это означает для предприятий. В таком смысле воздействие другой политической культуры на технико-экономические процессы производственных решений покуда прячется в абстрактном примате экономического подъема.

8. Обобщение и перспективы: сценарии возможного будущего

При всей своей противоречивости современная религия про­гресса ознаменовала собою целую эпоху и до сих пор знаменует эпоху там, где ее обещания совпадают с условиями их невыпол­нения. Ведь именно ощутимая материальная нужда, слаборазви-тость производительных сил, классовое неравенство всегда опре­деляли и определяют политические разногласия. В конце 70-х годов эта эпоха завершилась двумя историческими развитиями. Меж тем как политика по мере строительства социального госу­дарства, наталкиваясь на имманентные границы и противоречия, утрачивает свой утопический напор, возможности общественных изменений сосредоточиваются во взаимодействии исследований, технологии и экономики. При институциональной стабильности и постоянных компетенциях формирующая власть смещается из сферы политики в сферу субполитики. В нынешних дискуссиях надежды на «другое общество» связываются уже не с парламен­тскими дебатами по поводу новых законов, а с внедрением мик­роэлектроники, генных технологий и информационных средств.

Место политических утопий заняли гадания о побочных по­следствиях. Соответственно утопии приняли негативный харак­тер. Формирование будущего в смещенном и закодированном виде происходит не в парламенте, не в политических партиях, а в исследовательских лабораториях и управленческих инстанци­ях. Все остальные — в том числе самые компетентные и инфор­мированные политики и ученые — в большей или меньшей сте­пени пробавляются обрывками информации, падающими с куль­манов технологической субполитики. Исследовательские лабора­тории и руководство предприятий в перспективной индустрии стали «революционными ячейками» под маской нормы. Здесь, во внепарламентской неоппозиции, без программы, с позиций чуж­дых целей прогресса познания и экономической рентабельнос­ти внедряются новые структуры нового общества.

Ситуация грозит обернуться гротеском: неполитика начинает прибирать к рукам ведущую роль политики. Политика же стано­вится публично финансируемым рекламным агентством, расхва­ливающим светлые стороны развития, ей неизвестного и непод­властного ее активному формированию. Полнейшее его незнание еще усугубляется принудительностью, с какой оно вторгается в жизнь. Политики, стремясь внешне сохранить свой статус-кво, осуществляют прорыв к обществу, о котором не имеют ни малей­шего понятия, и одновременно винят в систематически раздува­емых страхах перед будущим «культурно-критические махина­ции». Предприниматели и ученые, которые в своей повседневной деятельности занимаются планами революционного свержения нынешнего общественного строя, с невинно-деловитой миной уверяют, что никоим образом не несут ответственности за все во­просы, поставленные в этих планах. Но доверие теряют не толь­ко эти лица, то же касается и ролевой структуры, в которую они включены. Когда побочные последствия принимают размеры и формы эпохального социального перелома, исконный характер модели прогресса открыто обнажает всю свою опасность. Разделе­ние властей в самом процессе модернизации становится текучим. При этом возникают серые зоны политического формирования будущего, которое мы ниже эскизно наметим в трех (отнюдь не исключающих друг друга) вариантах: 1) назад к индустриальному обществу («реиндустриализация»), 2) демократизация технологи­ческого преобразования и 3) «дифференциальная политика».

Назад к индустриальному обществу

Этой опции в различных вариантах следует ныне преоблада­ющее большинство в политике, науке и общественном мнении — причем наперерез партийно-политическим противоречиям. Фак­тически для этого существует целый ряд веских причин. В пер­вую очередь это ее реализм, который, с одной стороны, как буд­то бы учитывает уроки без малого двести лет критики прогресса и цивилизации, а с другой стороны, опирается на оценку желез ных рыночных принуждений и экономических отношений. Ар­гументировать, а тем паче действовать против них — значит, по этой оценке, быть полным невеждой или мазохистом. В этом смысле мы сейчас имеем дело всего лишь с оживлением «контр­модернистских» движений и аргументов, которые всегда как тень сопутствовали индустриальному развитию, никоим образом не препятствуя его «прогрессу». Одновременно экономические необходимости — массовая безработица, международная конку­ренция — резко ограничивают всякую свободу политических дей­ствий. Отсюда следует, что (с определенными «экологическими поправками») все будет развиваться именно так, как якобы под­тверждает знание о «постистории», о безальтернативности инду­стриально-общественного пути развития. Оправдание, которое всегда обеспечивалось ставкой на «прогресс», говорит в пользу этой опции. На вопрос, который заново встает перед каждым поколением: что нам теперь делать? — вера в прогресс отвечает:

то же, что всегда, только с большим размахом, быстрее, много­численнее. Стало быть, многое говорит за то, что при таком сце­нарии мы рассматриваем вероятное будущее.

Сценарий и рецепты, определяющие мышление и деятель­ность, ясны. Речь идет о тиражировании индустриально-обще­ственного опыта, накопленного начиная с XIX века, и проециро­вание его на век XXI. Согласно этому, риски, порождаемые индустриализацией, не являются по-настоящему новой угрозой. Они были и суть самосозданные вызовы завтрашнего дня, моби­лизующие новые научные и технические творческие силы и тем самым образующие ступени лестницы прогресса. Многие в этом смысле чуют открывающиеся здесь рыночные шансы и, доверяя давней логике, сдвигают опасности сегодняшнего дня в сферу, какой придется технически овладевать в будущем. При этом они совершают двойную ошибку: во-первых, неверно толкуют харак­тер индустриального общества, считая его домодернизированным, а во-вторых, не понимают, что категории, в которых они мыслят, — модернизация традиции — и ситуация, в которой мы находимся, — модернизация индустриального общества — принад­лежат двум разным столетиям, в ходе которых мир изменился, как никогда. Иными словами, они не видят, что там, где речь идет о модернизации, т. е. о константности новшеств, мнимо одинаковое в своей протяженности может означать и порождать нечто совершенно иное. Покажем это прежде всего на примере принуждений противоречивых последствий, к которым приводит это мнимо естественное «делание, как раньше».

На первом плане здесь стоят экономико-политические при­оритеты. Их диктат захватывает все прочие тематические и про­блемные поля, что справедливо даже там, где ради политики за­нятости главная роль отдается экономическому подъему. Такой базисный интерес как будто бы вынуждает поддерживать приня­тые инвестиционные решения, в силу которых без выяснения Что и Зачем, закрыто, приводятся в движение технологическое, а значит, и экономическое развитие. Тем самым устанавливаются две стрелки: на полях технологической субполитики сосредоточи­ваются властные потенциалы переворота в общественных отно­шениях, которые Маркс некогда назначал пролетариату, — разве только они могут использоваться под протекторатом власти го­сударственного порядка (и под критическим взором профсоюз­ной контрвласти и обеспокоенной общественности). С другой стороны, политика оттесняется на роль легитимационного про­тектората для чужих решений, которые коренным образом изме­няют общество.

Этот откат к только легитимации усиливается условиями мас­совой безработицы. Чем дольше экономическая политика опре­деляет курс и чем отчетливее этот факт благодаря борьбе против массовой безработицы обретает вес, тем больше становятся диспозиционные возможности предприятий и тем меньше - свобо­да технолого-политических действий правительства. В итоге по­литика попадает на наклонную плоскость - сама лишает себя власти. Одновременно обостряются ее имманентные противоре­чия. В полном блеске своей демократической власти она сама сводит свою роль к рекламированию развития, чиновное при­украшивание которого всегда вызывало сомнение в силу безаль­тернативной естественности, с которой оно так или иначе начи­нается. В обращении с рисками эта публичная реклама чего-то, что совершенно невозможно знать, становится откровенно со­мнительной, одновременно оборачиваясь угрозой с точки зрения поддержки избирателей. Такие риски попадают в ведение госу­дарственной деятельности и, в свою очередь, будут принуждать к воздержанию от вмешательства в обстоятельства возникнове­ния промышленного производства, от которых люди как раз пу­тем экономико-политической унификации сами и отказались. Соответственно к одному заранее принятому решению добавля­ется и другое: риски, которые имеют место, существовать не вправе. В той же мере, в какой растет общественная восприим­чивость к рискам, возникает и политическая потребность в ис­следованиях безобидности. Они должны научно обезопасить легитимационную, «наместническую» роль политики. Когда же риски все-таки минуют стадию своего социального признания («гибель лесов») и призыв к политически ответственным дей­ствиям приобретает решающее для выборов значение, бессилие, назначенное политикой для самой себя, проявляется открыто. Политика постоянно сама себе мешает найти политический вы­ход из затруднений. Чехарда с внедрением «катализаторных ав­томобилей», ограничением скорости на магистральных шоссе, законодательством в целях сокращения вредных и ядовитых ве­ществ в продуктах питания, воздухе и воде дает тому множество наглядных примеров.

Причем такой «ход вещей» отнюдь не настолько неизбежен, как зачастую утверждают. И альтернатива заключается вовсе не в противопоставлении капитализма и социализма, которое домини­ровало в прошлом и нынешнем веке. Решающее значение имеет, скорее, то, что упускаются из виду и опасности, м шансы, имею­щие место при переходе к обществу риска. «Изначальная ошибка» стратегии реиндустриализации, которая переходит из XIX столе­тия в XXI, состоит в том, что антагонизм между индустриальным обществом и модерном остается нераскрытым. Неразрывное отождествление условий развития модерна в XIX веке, сосредо­точенных в проекте индустриального общества, с программой развития модерна не дает увидеть по крайней мере два момента:

1) на центральных полях проект индустриального общества при­водит красполовиниванию модерна, 2) таким образом, цепляние за опыт и принципы обеспечивает модерну продолжительность и шанс преодолеть ограничения индустриального общества. Конк­ретно это выражается: в наплыве женщин на рынке труда, в разволшебствлении научной рациональности, в исчезновении веры в прогресс, во внепарламентских изменениях политической культу­ры, где особенно ярко проявляются притязания модерна, направ­ленные против его индустриально-общественного располовинивания, даже там, где до сих пор еще нет новых жизнеспособных институционализируемых ответов. Даже потенциал опасностей, высвобождаемый модерном в его индустриально-общественной систематике без всякой предусмотрительности и вопреки претен­зии на рациональность, которой он подчинен, мог бы стать стиму­лом творческой фантазии и человеческим формирующим потен­циалом, если бы его в конце концов восприняли как таковой, т. е. восприняли всерьез, а привычное индустриально-общественное легкомыслие более не переносили на условия, которые на самом деле уже не допускают такой страусовой политики.

Исторически ошибочная оценка положений и тенденций раз­вития проявляется и в деталях. Не исключено, что в эпоху инду­стриального общества подобная «смычка» экономики и полити­ки была возможна и необходима. В условиях же общества риска таким образом лишь путают таблицу умножения с возведением в степень. Структурная дифференцированность положений, пере­секающих институциональные границы экономики и политики, выпадает из поля зрения точно так же, как и различные собствен­ные интересы особых отраслей и групп. Так, например, не может быть и речи о единообразии экономических интересов в отношении дефиниций риска. Интерпретации рисков, скорее, вбивают клинья в экономический лагерь. Всегда есть такие, кто теряет на рис­ках, и такие, кто от них выигрывает. А это означает: дефиниции рисков не отнимают политическую власть, а позволяют ее испол­нять. Они представляют собой чрезвычайно эффективный ин­струмент управления и выбора экономических развитии. В этом плане справедлива и статистически достаточно документирован­ная оценка, что учет рисков лишь избирательно противоречит экономическим интересам, т. е., например, экологический вари­ант вовсе не обязательно потерпит крушение на рифах затрат.

На той же линии находится раскол ситуаций между капита­лом и политикой, которые порождают риски. Как побочные по­следствия они попадают в сферу ответственности политики, а не экономики. Иными словами, экономика не несет ответственно­сти за то, что сама же и порождает, а политика отвечает за то, что она не может контролировать. Пока ситуация останется такой, останутся и побочные последствия. И все это лишь к структур­ному ущербу политики, которая не только расхлебывает непри­ятности (с общественным мнением, с медицинскими расходами и т. д.), но и постоянно должна нести ответственность за то, что отрицать все труднее, но причины и изменение чего вовсе не ле­жат в сфере ее непосредственного влияния. Этот замкнутый круг уменьшения собственной власти и потери доверия можно тем не менее разорвать. Ключ лежит в самой ответственности за побоч­ные последствия. При ином повороте политическая деятельность параллельно с раскрытием и признанием потенциальных рисков завоевывает влияние. Дефиниции рисков активизируют ответ­ственности и, согласно социальной конструкции, создают зоны иллегитимных системных условий, которые требуют изменения в интересах всех и каждого. Таким образом, они не парализуют политическую деятельность, и в этом смысле совершенно неза­чем, привлекая на помощь слепую или вчуже определяемую на уку, любой ценой прятать их от систематически обеспокоенной общественности. Напротив, они открывают новые политичес­кие опции, которые можно использовать и для восстановления и усиления демократическо-парламентского влияния.

Напротив, отрицание не устраняет рисков. Более того, заду­манная политика стабилизации может очень легко обернуться об­щей дестабилизацией. Не только сами утаенные риски способны внезапно обернуться опасными для общества ситуациями, ко­торые при индустриально-общественном легкомыслии уладить политически - а не только технико-экономически — попросту невозможно. От возросшего ввиду интериоризированных де­мократических прав чутья к необходимым действиям тоже невоз­можно долго отмахиваться, демонстрируя политически холостые ходы и косметическо-символические операции. Одновременно растет дестабилизация во всех сферах социальной жизни — в про­фессии, в семье, у мужчин, женщин, в браке и т. д. «Шок будуще­го» (А.Тоффлер) настигнет общество, настроенное на умаление опас­ностей, без всякой подготовки. Под его воздействием среди населения могут быстро распространиться политическая апатия и политический цинизм, которые быстро расширят и без того суще­ствующую пропасть между социальной структурой и политикой, политическими партиями и электоратом. Отрицание «этой» поли­тики все больше и больше захватывает не только отдельных пред­ставителей или отдельные партии, но совокупную систему норм демократии. Вновь оживает давняя коалиция между нестабильно­стью и радикализмом. Снова звучат призывы к политическому ли­дерству. Тоска по «твердой руке» растет в той же мере, в какой расшатывается окружающий человека мир. Жажда порядка и на­дежности оживляет призраки прошлого. Побочные последствия политики, которая не замечает побочных последствий, грозят пре­вратить ее в ее же противоположность. В конечном счете более нельзя исключать, что непреодоленное прошлое станет (хотя и в других формах) одним из возможных вариантов будущего.

Демократизация технико-экономического развития

Данная модель развития продолжает традицию модерна, на­правленную на расширение самораспоряжения. Исходной точкой является оценка, гласящая, что в процессе обновления индустри­ального общества демократические возможности самораспоряже­ния были институционально располовинены. Вследствие этого тех­нико-экономические новшества как двигатель постоянного изменения общества были отрезаны от возможностей демократи­ческого участия, контроля и сопротивления. Тем самым в проект изначально встроены многообразные противоречия, которые ныне ярко выступают на поверхность. Модернизация считает­ся «рационализацией», хотя здесь с системой происходит нечто не поддающееся осознанному знанию и контролю. С одной сто­роны, индустриальное общество можно помыслить только как демократию; с другой — в нем всегда содержалась возможность того, что общество в силу движущего им незнания обернется про­тивоположностью постулируемого для него притязания на просве­щение и прогресс. Ввиду этой угрозы вера и неверие в прогрессив­ность начатого движения вновь вступают в противоречие с общественной формой, которая, как никогда в истории, заложи­ла в основу своего развития знание и возможность знания. Кон­фликты веры, а вместе с ними тенденции к обвинениям в ереси и к разжиганию новых инквизиторских костров определяют обще­ственное развитие, которое некогда сделало ставку на рациональ­ное разрешение конфликтов. Поскольку наука, которая во многом содействовала такому развитию, открещивается от последствий и сама прибегает к решениям, в которые модерн так или иначе пре­вращает все и вся, речь идет о том — такова здесь логика рассуж­дений, — чтобы сделать эту основу решений общедоступной, при­чем по правилам, предусмотренным в рецептах модерна, т. е. по правилам демократизации. Испытанный инструментарий полити­ческой системы предполагается распространить на условия, выхо­дящие за ее пределы. Для этого можно помыслить множество ва­риантов, и все они могут стать предметом дискуссии. Палитра предложений простирается от парламентского контроля, произ­водственно-технологических разработок, собственных «парламен­тов модернизации», где междисциплинарные коллективы экспер­тов создают, одобряют и принимают планы, и до вовлечения гражданских групп в технологическое планирование и процессы решений в области исследовательской политики.

Основная мысль такова: со- и контрправительства технико-экономической субполитики - экономики и исследований -должны вернуться в сферу парламентской ответственности. Коль скоро речь идет о соуправлении путем свободы инвестиций и исследований, нужно иметь хотя бы принуждение к оправданию перед демократическими институтами в базисных решениях «процесса рационализации». Но как раз в этом простом переносе заключена кардинальная проблема данного умственного и полити­ческого подхода: в своих рецептах он остается соотнесен с эпохой индустриального общества, хотя и в контртребовании к стра­тегии реиндустриализации. «Демократизация» в понимании XIX века изначально предполагает централизацию, бюрократиза­цию и т. д., а тем самым делает ставку на условия, которые исто­рически либо устарели, либо стали сомнительны.

При этом цели, которых нужно достичь посредством демо­кратизации, совершенно ясны: необходимо сломать последова­тельное чередование исследовательских и инвестиционных ре­шений и общественно-политической дискуссии. Требование здесь таково: последствия и свободы формирования микроэлек­троники, генной технологии и т. д. должны обсуждаться в парла­ментах до принятия принципиальных решений об их внедрении. Последствия такого развития легко предсказать: бюрократичес­ки-парламентские препоны производственной рационализации и научного исследования.

Впрочем, это лишь один вариант данной модели будущего. Образцом для другого варианта служит расширение социально­го государства. Грубо говоря, здесь аргументируют аналогиями риску обнищания XIX века и первой половины XX века. Риски обнищания и риски технологические суть последствия процесса индустриализации на разных исторических этапах его развития. Оба вида рисков индустриализации — во временном сдвиге — имеют сходную политическую карьеру, так что на опыте полити­ческого и институционального обращения с рисками обнищания можно научиться обращению с рисками технологическими. По­литико-историческая карьера риска обнищания — ожесточенное отрицание, завоеванное признание, политические и правовые последствия в строительстве социального государства — как буд­то бы повторяется и в случае глобальных опасностей, только на новом уровне и в иных профессиях. Как показывает строитель­ство социального государства в Западной Европе нынешнего столетия, отрицание — это не единственная опция ввиду опасных ситуаций, порождаемых промышленностью. Ведь их можно и перечеканить в расширение возможностей политических действий и демократических прав защиты.

Представителям данного направления мерещится экологический вариант государства всеобщего благоденствия. Причем этот вари­ант даже способен дать ответ на два главных вопроса: разрушение природы и массовую безработицу. Соответствующие правовые ре­гулирования и политические институты проектируются по исто­рическим образцам социально-политических законов и институ­тов. Чтобы эффективно побороть промышленное расхищение

природы, нужно создать ведомства и облечь их соответствующи­ми полномочиями. Аналогично социальному страхованию можно было бы выстроить систему страхования от ущерба здоровью при заражении окружающей среды и продуктов питания. Правда, для этого потребовалось бы изменить действующее законодательство, чтобы не взваливать на потерпевших дополнительное бремя и без того весьма трудноосуществимых причинных доказательств.

При этом уже выявленные пределы и последующие проблемы никоим образом не должны распространяться на экологическое расширение. Здесь тоже безусловно даст о себе знать сопротивле­ние частных инвесторов. В случае социально-государственных га­рантий они имели опору в повышающихся расходах и побочных расходах на заработную плату. Соответствующие паушальные об­ложения, которые затрагивают все предприятия, в технолого-политических инициативах, однако же, упраздняются. Они тоже кое у кого оседают в виде издержек, другим же открывают новые рынки. Издержки и шансы экспансии распределяются между от­раслями и предприятиями, так сказать, неравномерно. Отсюда одновременно следуют шансы осуществления соответствующей экологически ориентированной политики. Блок экономических интересов распадается под воздействием избирательности рисков. Могут создаваться коалиции, которые, в свою очередь, помогают политике включить анонимную формирующую власть прогресса в сферу политико-демократической деятельности. Повсюду, где ныне жизни людей и природе угрожают яды, где посредством ме­роприятий по рационализации упраздняются основы нынешнего сосуществования и сотрудничества, систематически порождаются надежды на политику, которую можно перечеканить в расшире­ние политико-демократических инициатив. Опасности такого экологически ориентированного государственного интервенцио­низма можно вывести и из параллелей с социальным государ­ством: это — научный авторитаризм и непомерная бюрократия.

Мало того, в основе такого подхода лежит заведомая ошибка, вообще характерная для проекта реиндустриализации: исходной посылкой является то, что модерн во всех его умножениях и необозримостях имеет или должен иметь политический центр управ­ления. Аргументы таковы: нити должны сходиться в политической системе и ее центральных органах. Все, что этому противоречит, рассматривается и оценивается как несостоятельность политики, демократии и т. д. С одной стороны, делается допущение, что модернизация означает автономию, дифференциацию, индиви­дуализацию. С другой же — «решение» обособляющихся при этом частичных процессов ищут в рецентрализации политической системы и в модели парламентской демократии. При этом выно­сят за скобки не только достаточно ярко проступившие теневые стороны бюрократического централизма и интервенционизма. Изначально не замечают также, что общество модерна не имеет центра управления. Можно, конечно, спрашивать, как предотвра­тить возрастание тенденции автономизации как возможной само­координации подсистем или подъединиц. Но этот вопрос не дол­жен создавать иллюзий относительно реальности отсутствия центра и управления модерном. И совершенно необязательно, что обособления, порождаемые в процессе модернизации, безальтер­нативно приведут на дорогу аномии с односторонним движением. Можно помыслить и новые промежуточные формы взаимного контроля, которые избегают парламентского централизма и все же создают вполне сопоставимые принуждения к оправданию. Об­разцы тому нетрудно найти в развитии политической культуры Германии за последние два десятилетия — открытость СМИ, граж­данские инициативы, движения протеста и т. д. Они скрывают свой смысл, пока их соотносят с предпосылками институциональ­ного центра. Тогда они видятся негодными, ущербными, неста­бильными, даже оперирующими на грани внепарламентской ле­гальности. Если же поставить в центр внимания принципиальную ситуацию размывания границ политики, то в таком случае вполне раскрывается их смысл как форм экспериментальной демократии, которые на фоне осуществленных основных прав и вычлененной субполитики опробуют новые формы прямого участия и контро­ля вне фикции централизованного управления и прогресса.

Дата добавления: 2015-05-06