Хосе ортега-и-гассет. Завсегдатаи концертных за- лов по-прежнему неистово рукоплещут Мендельсону и не перестают ошикивать Дебюсси

I

MUSICALIA

Завсегдатаи концертных за-
лов по-прежнему неистово рукоплещут Мендельсону
и не перестают ошикивать Дебюсси. Новая музыка,
и прежде всего та, что является новой по самой
своей сути,—новая французская музыка остается не-
признанной.

Поистине ее величество публика всегда ненавидит
все новое просто потому, что оно новое. Это заставля-
ет нас вспомнить о том, про что обычно забывают
в наши дни: а именно, что все хоть сколько-нибудь
ценное на земле было создано горсткой избранных
вопреки ее величеству публике, в отчаянной борьбе
с тупой и злобной толпой. Не так уж не прав был
Ницше, измерявший достоинство человека тем, наско-
лько он способен быть одиноким, то есть той духовной

© Перевод В. В. Симонова, 1991 г.
6* 163

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

дистанцией, которая отделяет его от толпы. Полтора
века повсеместно курили фимиам народным массам,
и если мы сегодня возьмемся утверждать, что без
немногих избранных личностей мир закоснеет в непро-
ходимой глупости и пошлом эгоизме, то утверждение.
наше будет попахивать крамолой.

Сегодня ее величество публика освистывает Дебюс-
си так же, как вчера—Вагнера. Не случится ли с пер-
вым то, что случилось со вторым? Сорок лет спустя
публика все же отважилась аплодировать Вагнеру,
и этой зимой Королевский театр едва выдержал натиск
охваченного, вагнерианским пылом племени мелома-
нов. История повторяется. Лишь когда музыка Ваг-
нера утратила новизну, когда почти и следа не оста-
лось от весенней свежести ее юного и мощного обая-
ния, когда оперы композитора в руках ростовщика-
времени превратились в унылые иллюстрации из трак-
тата по геологии—скалы, гигантские хвощи и папо-
ротники, рептилии и белокурые дикари,—лишь тогда
толпа сочла уместным расчувствоваться. Неужели то
же случится с Дебюсси?

Возможно, что и нет. Если все новое непопулярно,
то есть явления, которые продолжают оставаться та-
ковыми, даже несмотря на весьма почтенный возраст.
Существует музыка, поэзия, живопись, научные идеи,
нравственные доктрины, обреченные на девственную
непознанность.

В определенном смысле можно говорить о целых
культурах, не снискавших популярности.

Если мы сравним азиатскую культуру с европейс-.
кой, то заметим, что в азиатской культуре нет, пожа-
луй, ни одного изначального мотива, который не был
бы доступен одновременно простолюдину и эрудиту.
Философия ученого индуса, по сути, ничем не отлича-
ется от философии неграмотного парии. Произведения
китайских художников в равной степени волнуют ман-
дарина и живущего подножным кормом бездомного
кули. Старания, которые азиаты издавна прилагают,
чтобы полярно противопоставить культуру простона-
родную и элитарную, лишь подтверждают в глазах
стороннего наблюдателя их исконное тождество. Ев-
ропейской же культуре никогда не было нужды наме-
ренно подчеркивать это различие, так как оно всегда

MUSICALIA

было самоочевидно. «Илиада»—творение, с которого
начала свой долгий путь западная литература,— было
написано на искусственном, условном языке, на кото-
ром никогда не говорил ни один народ, языке, сложив-
шемся в сравнительно узком кругу профессионалов
рапсодов, и многие века дивная эпическая поэма пе-
лась лишь на праздниках греческой знати. Греческая
наука—первообраз европейского научного знания—с
самого начала выдвинула такие парадоксы, что толпа
ipso facto¹ отказалась вступить в ее таинственные чер-
тоги. Отсюда и укоренившаяся в простом народе по
отношению к творческому меньшинству ненависть,
враждебность, которая, как изжога, давала себя знать
на протяжении всей европейской истории и совершен-
но неизвестна великим цивилизациям Востока.

Но степень популярности творений меньшинства
внутри нашей культуры колеблется в зависимости от
эпохи. Так, сейчас мы переживаем момент, когда непо-
пулярность научного и художественного творчества
резко возросла. Да и как могут быть популярны со-
временная математика и физика? Идеи Эйнштейна,
к примеру, могут быть поняты (не говорю уж—оцене-
ны) едва ли несколькими десятками умов на всей на-
шей планете.

Причина этого непонимания, на мой взгляд, пред-
ставляет серьезный интерес. Обычно непонимание при-
писывают сложности современной науки и искусства.
«Это так сложно!»—говорят кругом. Если мы назо-
вем сложным все, что нам непонятно, это, несомненно,
будет верно; но в таком случае мы ничего не объясним.
Если постараться быть более точным, сложным мы,
как правило, называем все запутанное, неясное. Но
в таком значении приписать чрезмерную сложность
сегодняшней науке или искусству—неверно. Строго
говоря, теории Эйнштейна в высшей степени просты,
по крайней мере намного проще теорий Кеплера или
Ньютона.

Думаю, что музыка Дебюсси как раз и относится
к разряду явлений, обреченных на непризнанность. Все
заставляет предположить, что она разделит судьбу
сходных течений в поэзии и живописи. Эта музыка—
младшая сестра поэтического символизма Верлена
и Лафорга и импрессионизма в живописи. Что ж,

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

Верлен (так же как для нас—Рубен Дарио) никогда не
сравняется в популярности с Ламартином или Сори-
лъей, а Клод Моне всегда будет иметь меньше поклон-
ников среди простых смертных, чем Мейсонье или
Бугеро. И все же мне кажется бесспорным, что искус-
ство Верлена гораздо проще, чем искусство Виктора
Гюго или Нуньеса де Арсе, так же как импрессионисты
несравненно проще Рафаэля и Гвидо Рени.

Следовательно, речь идет о сложности иного рода,
и как раз музыка Дебюсси лучше всего поможет
объяснить, в чем она состоит. Никто, думается мне,
не станет отрицать, что признанные Бетховен и Вагнер
несравненно более сложны, чем непризнанный автор
«Пелеаса»². "Cest simple comme bonjour"³, как вы-
разился недавно Кокто, говоря о новой музыке. Про-
изведения Бетховена и Вагнера, с их наисложнейшей
архитектоникой, напротив, лишний раз доказывают,
что ee величество публику не смутит даже самая
утонченная, мудреная сложность, если по своему ду-
шевному складу художник близок толпе. В этом,
на мой взгляд, вся разгадка того, почему так трудно
слушать новую музыку: средства ее более чем просты,
но духовный склад ее творцов диаметрально про-
тивоположен складу толпы. Таким образом, она не-
популярна не потому, что сложна, а сложна потому,
что непопулярна.

С какой бы стороны мы ни подошли, как бы ни
трактовали этот вопрос, в конечном счете нам придет-
ся признать, что искусство—это выражение чувств.
Разумеется, не только это; но именно выражение
чувств и составляет суть искусства. Что останется—и
прежде всего от той же музыки,—если мы отбросим её
способность выражать эмоции.

Строго говоря, тема художественного произведе-
ния, особенно музыкального, всегда сентиментальна,
а изменения стиля связаны с переходом от выражения
одних чувств к выражению других.

Возьмем любой пример; представьте, скажем, весен-
нюю лужайку, на которой воцарился флореаль⁴. Оказав-
шись на ней, и мирный коммерсант, и добродетельный
профессор, и простодушный чиновник дадут увлечь себя

MUSICALIA

буйному потоку упоительных эмоций. Подобные чувства
охватят любого среднего человека, овеянного дыханием
цветов и трав, очарованного светлым, праздничным
одеянием, в котором, с похвальной обязательностью,
являет нам себя каждый год Природа. Возьмите велико-
го музыканта и заставьте его облечь в звуки все эти
вульгарные, пошлые, филистерские переживания. Резуль-
татом будет одна из частей Шестой симфонии, озаглав-
ленная «Приятные впечатления от загородной прогул-
ки» ⁵. Отрывок восхитителен; вряд ли можно с большим
совершенством выразить совершенно банальные эмоции.

Но вот на лужайке появляется тонко чувствующий
человек, истинный художник. Если в нем случайно
зародятся свойственные посредственности примитив-
ные эмоции, он со стыдом подавит их в себе и даст
развиться лишь тем вибрациям, которыми отзовется
на пейзаж художественная сторона его души. Истреб-
ляя реакции посредственности, он постарается отоб-
рать и удержать лишь то, что чувствует в нем худож-
ник. И если композитор меньшего масштаба, чем
Бетховен, даст гармоническое ' выражение этим
исключительно эстетическим ощущениям, мы получим
«Послеполуденный отдых фавна» Дебюсси⁶.

В Шестой симфонии и мирный коммерсант, и до-
бродетельный профессор, и простодушный чиновник,
и барышня de comptoir узнают себя, свои привязан-
ности и почувствуют трогательную благодарность.
«Послеполуденный отдых фавна», напротив, обратит-
ся к ним на языке чувств, которым они никогда не
пользовались и который им непонятен. Нет ничего
более сложного для нехудожника по природе, чем уло-
вить то редкое расположение человеческого духа, ту
прихотливую траекторию, двигаясь по которой он лу-
чится и играет своими художественными гранями.

Такова, по моему мнению, основная причина непо-
пулярности, на которую обречена новая французская
музыка. В «Послеполуденном отдыхе фавна» Дебюсси
описал лужайку, увиденную глазами художника, а не
доброго буржуа.

Композиторы-романтики, в том числе и Бетховен,
посвящали свое музыкальное дарование выражению

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

исконных, первообразных чувств, которые моментально
и безоговорочно пленяют доброго буржуа. К тому же
стремились и поэты, писавшие до-1850 года. Роман-
тизм— одно из многочисленных детищ политических
и идеологических революций XVIII века. Они же подго-
товили явление буржуазии. Торжественное, в теории,
провозглашение прав человека на деле обернулось тор-
жеством прав доброго буржуа. Когда в борьбе за
существование людям предоставляются равные усло-
вия, наверняка восторжествуют худшие из людей, ибо их
большинство. До сих пор демократия ревностно и кич-
ливо, с маниакальным упорством превозносила предо-
ставленные каждому равные права. Полагаю, что этот
опыт закончится провалом, если идея демократизма не
будет дополнена. Признание прав должно сопровож-
даться признанием обязанностей. Утонченнейшие умы
нашего времени, которым претит видеть вокруг толпы
людей, грозно потрясающих своими правами, с отрадой
обращают взор к Средним векам, противопоставившим
идее права идею долга. "Noblesse oblige"⁸—таков был
девиз той кипучей, бурной эпохи, избравшей непрямой
и тяжкий путь подвижничества и творчества. Демокра-
тия выбрала права; аристократия—-обязанности.

Итак, подобно тому как демократия признала за
каждым права, данные ему от рождения, романтизм
наделил художественными полномочиями каждое чув-
ство, поскольку оно рождается в человеке. Свобода
всегда предполагает определенные преимущества: пра-
во на неограниченную экспансию личности плодотвор-
но в искусстве прежде всего тогда, когда личность,
предпринимающая подобную экспансию, незаурядна.
Но эта же свобода может стать пагубной, если чувства,
которым она неограниченно предоставлена, оказыва-
ются низкими, пошлыми.

Романтическая музыка и поэзия представляют не-
скончаемую исповедь, в которой художник, не особен-
но стесняясь, повествует о переживаниях своей частной
жизни. Иногда это частная жизнь выдающегося пред-
ставителя человеческой породы, одаренного благород-
ными чувствами, мощным влиянием, гениальностью.
Тогда—как в случае с Шатобрианом, Стендалем, Гей-
не—романтизм приносит плоды, вкус которых отби-
вает вкус к прочим художественным направлениям. Но

MUSICALIA

так как гораздо проще быть великим художником, чем
интересным человеком, нередко случается, что музыка
и поэзия с блеском описывают нам (в расчете на наше
сочувствие) переживания приказчика из аптеки.

Представьте, к примеру, человека, потерявшего
возлюбленную и решившего вновь посетить то озеро,
где год назад любящие сердца уединились под сенью
струй для веселой воскресной пирушки. Более чем
вероятно, что чувства этого человека будут пугающе
тривиальны. Даже в лучшем случае это не будут пере-
живания эстетического порядка. И современный поэт,
которому тоже не чужды некоторые чувствованьица,
в подобной ситуации ощутит то же, что ощутил бы на
его месте любой другой далекий от искусства муж-
чина. Но понимая, что искусство — это не просто пре-
красное украшение, не род toilette⁹, который наклады-
вается на внехудожественную тему, он, подобно Апол-
лону-Мусагету, в святом гневе отвергнет даже самую
мысль о том, чтобы рифмовать такого рода эмоции.
Ламартин, напротив, на удивление отважно, не упус-
кая ни единой, перекладывает их в стихи—и вот перед
нами сколь знаменитое, столь же и несносное «Озеро»:

«О lac!, l'аnnee a peine a fini sa carriere,
Et, pres des flots cheris qu elle devait revoir,
Regarde!, je viens seul m'asseoir sur cette pierre
Ou tu la vis s'asseoir!»¹⁰

Именно такова и. романтическая музыка—сентимен-
тальные общие места, нежащие слух мирного коммер-
санта, муниципального служащего, добродетельного
профессора и всех барышень de comptoir.

II

Все мои упреки романтической музыке в целом не
значат, что я недооцениваю романтизм. Я тем более
далек от такого взгляда потому, что эта бурная духо-
вная революция всегда казалась мне одной из самых
славных и героических авантюр в истории. До роман-
тиков чувства, которые часто называли «страстями»,
«pathos», то есть «аффектами», обычно приводили че-
ловека к патологии, в лечебницу для душевнобольных,

в исповедальню или даже прямой дорогой в ад. В кру-
ге втором, по Данте, обитают души, обуреваемые
страстями, те, «que la raggion somettono al talento»¹¹,
причем под «вожделениями» подразумеваются все те
же чувства. И вот, наказанные за свою одержимость,
увлекаемые неистовым черным вихрем, проносятся пе-
ред нами вечной чередой страстные души, и «как скво-
рцов уносят их крыла, в дни холода...»¹² И вот тут-
то и проявляется глубоко укоренившийся в каждом из
нас романтик: когда мы видим, как Паоло и Франчес-
ка, словно две сцепившиеся крыльями черные птицы,
ломано кружат в смятенном, сумрачном воздухе, их
пылкая одержимость сообщается нам, и мы стремимся
вслед их роковому полету, и порывы, адского вихря
хлещут нас по лицу. Так охваченные воинственным
пылом мальчишки, заслышав звуки полкового оркест-
ра, готовы тут же примкнуть к чеканящим шаг
рядам.

Романтизм выпустил на волю обитавшие в нас
чувства. Благодаря тому, что чувства наконец получи-
ли свои права, в литературе начиная с 1800 года про-
явились два замечательных качества, раньше полно-
стью отсутствовавшие,—цвет и тепло. За несколькими
поистине гениальными исключениями, вся поэзия
и проза, созданная до романтизма, сегодня кажется
мертвой, безжизненной плотью, не согретой пьянящим
биением крови. Возьмите любой отрывок греческого
или римского автора—и на вас повеет мраморно-бро-
нзовой стылостью. Гете и Шатобриан дали искусству
слова способность чувствовать: героические подвижн-
ки, они вскрыли себе вены, и живительный поток их
крови через поэтическое русло устремился к разветв-
ленному устью новой эпохи*. Все мы, ныне пишу-
щие,— более или менее правоверные внуки этих двух
полубогов. Даже творчество Барохи, который терпеть
не может Шатобриана, лишь продолжение мечта-

* Незадолго до смерти, подводя итог своей жизни, Гете сказал: «Если бы
мне пришлось определить, чем я был для немцев, и особенно для молодых
немецких поэтов, я вполне мог бы назвать себя освободителем, поскольку на
моем примере они убедились, что подобно тому, как человек живет из себя
вовне, художник должен творить из себя вовне, ибо, что бы он ни делал, он
способен выразить лишь самого себя».

MUS1CALIA

тельных прогулок французского виконта по окрест-
ным лесам Комбура¹³. И разве герой его последнего
романа, «Извращенная чувственность», не тот же
Рене, только страдающий артритом, без родового
герба,— Рене, на которого дамы уже не обращают
внимания?

Но первый этап узаконения чувств—эпоха роман-
тическая sensu strictu¹⁴—имел и свои изъяны. Как
уже было сказано, провозгласив права, романтизм
забыл о связанных с ними обязанностях, без кото-
рых любое право несправедливо и бесплодно. В искус-
стве каждый имеет право выражать то, что чувствует.
Но лишь тогда, когда эти чувства к чему-то обя-
зывают.

Свобода—будь то в искусстве или в политике—
оправдана только как переход от несовершенного по-
рядка к порядку более совершенному. Политический
либерализм освобождает людей от ancien regime ¹⁵, то
есть несправедливого порядка, для чего признает за
каждым некие минимальные прирожденные права. За-
держиваться на этой переходной стадии, которая име-
ет смысл единственно как отрицание несправедливого
прошлого, все равно что располагаться на жительство,
не дойдя до конца пути. Отсюда тот странно незавер-
шенный отпечаток, проявляющийся в облике всех со-
временных демократических институтов. Необходимо
идти дальше, к созданию nouveau regime¹⁶—нового
порядка, новой социальной структуры, новой иерар-
хии. Недостаточно признания минимальных, уравни-
тельных прав, под покровом которых все кошки серы;
нужны права максимальные, различительные, нужна
табель о рангах. Кризисы, которые потрясают сегодня
мир, необходимы для того, чтобы в обществе сложи-
лась новая аристократия.

Подобным же образом коренное устремление ро-
мантизма заключается в вере в то, что чувства состав-
ляют более глубокий пласт человеческой души, чем
воля и разум—единственные силы, которые призна-
вало прошлое,—и, подобно им, способны создать по-
рядок, систему связей, иерархию; в конечном счете—
культуру. В этом смысле все мы—и я первый—сегод-
ня романтики. Когда Данте противопоставлял
raggion¹⁷ чувству, он имел в виду интеллект. Но дело

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГACCET

в том, что существует чувственный разум, то, что
Паскаль называл raison du coeur¹⁸, который в силу
своей сердечности отнюдь не менее разумен, чем ин-
теллект. Появление его на свет и-развитие — одна из
величайших проблем нашей эпохи, которую предвидел
еще Конт, настаивавший на organisation des
sentiments¹⁹.

За первой, раскрепощающей стадией романтиз-
ма следует вторая, которая уже давно заявила о се-
бе в искусстве и девиз которой—иерархия и отбор.
Поэтому нам не совеем безразлично, что нравится
и что не нравится в современной музыке. Необхо-
димо воспрепятствовать анархий вкусов, которая па-
губно отразилась на уровне восприятия европейской
публики.

Искусство необратимо развивается, последователь-
но очищаясь, иными словами, изживая в себе то, что
не является беспримесно художественным.

У Педро умерла невеста, и он, как то и полагается,
охвачен глубокой скорбью. Эта скорбь есть некое пер-
вообразное чувство, рождающееся в самом процессе
жизненных отношений, а потому—не художественное,
не эстетическое. Если Педро покажется, что выражать
свою скорбь так, как это делают все простые смерт-
ные, недостаточно и он сочинит о ней сонатину, то он
лишь даст художественное выражение чему-то неэсте-
тическому.

Сердобольный Пабло и художник Хуан становятся
свидетелями несчастья, постигшего Педро. Следуя
свое натуре, Пабло проникается печалью друга, сочув-
ствует ему, сердце его сжимается от боли, он допод-
линно переживает горе ближнего. Хуан, будучи худож-
ником, противится такому воздействию и, установив
между собой и чувством скорби некую духовную ди-
станцию, становится зрителем, и только зрителем, но
при этом зрителем-художником. Боль, которую исто-
чает сердце убитого горем влюбленного, возбуждает
в нем вторичные чувства—уже не чувства участника
сцены, а эстетические эмоции стороннего наблюдате-
ля. И если затем он придаст этим своим эмоциям
ясный строй и лад, то мы получим произведение,

MUSICALIA

в котором художественными будут не только средства
выражения, но также и сама тема.

Вряд ли бы мне удалось с большей ясностью и от-
четливостью сформулировать разницу между роман-
тической и новой музыкой: между Шуманом и Мен-
дельсоном, с одной стороны, и Дебюсси и Стравинс-
ким—с другой. Скорбящий жених Педро—это
Мендельсон; Хуан, возможно, Дебюсси; что касается
сердобольного Пабло, то его лицо то и дело мелькает
среди публики, восхищенной мелизмами²⁰ скорбного
Педро.

Все прочие расхождения между старой и новой
музыкой, особенно в том, что касается техники, лишь
производные от этого коренного различия: речь идет
о двух стилях, выражающих два весьма далеко друг от
друга залегающих пласта чувств. Для одного искус-
ство—прекрасная оболочка, скрывающая нечто ба-
нальное Для второго искусство есть жесткое, катего-
рическое условие для достижения цельности и красоты.
Таким образом, они автоматически занимают разные
уровни в эстетической иерархии. Свободы выбора
здесь нет. Предпочитать Мендельсона Дебюсси—эсте-
тическая диверсия, которой чревато всякое восхвале-
ние низшего в ущерб высшему. Достопочтенная публи-
ка, рукоплещущая «Свадебному маршу» и освистыва-
ющая выдающееся творение современности —
«Иберию»²¹,— совершает террористический акт в от-
ношении искусства.

Ту же разницу эстетических уровней между роман-
тиками и новыми композиторами мы обнаружим, если
от рассмотрения стиля перейдем к вопросу о том, как
воспринимают ценители ту и другую музыку.

Ибо произведение искусства, как и пейзаж, раскры-
вается во всей своей красоте, лишь когда на него
смотрят с определенной точки. Более того, думаю, что
в целях спасения музыки и живописи от грозящего им
краха следует безотлагательно разработать учение об
их восприятий, систему приемов наслаждения искус-
ством—искусство об искусстве.

Но, оставив в стороне столь сложную задачу, я хо-
тел бы только отметить, что, наслаждаясь музыкой,

Дата добавления: 2015-05-09