Маска красной смерти 1 страница

К дому Бэвердейджей на Пятой авеню Шерман и Джуди подкатили в черном «бьюике», нанятом на весь вечер от фирмы «Мэйфер таун кар, инкорпорейтед» прямо в комплекте с седовласым шофером. Собственно, Бэвердейджи живут от них всего в шести кварталах, но о том, чтобы идти пешком, не может быть и речи. Во-первых, Джуди не так одета. На ней платье с голыми плечами и с короткими пышными рукавами в виде китайских фонариков. В поясе перетянуто, а юбка такая вздутая и подсобранная внизу — настоящий аэростат. В приглашении, правда, значилось: «туалеты не вечерние», но весь свет, tout le mond, знает, что в этом сезоне не вечерние дамские туалеты для фешенебельных обедов гораздо вычурнее, чем вечерние для балов. Во всяком случае, идти в таком платье по улице невозможно. Небольшой встречный ветер и юбка запарусит, с места не сдвинешься.

Но есть еще одна причина, даже важнее, почему необходим автомобиль с шофером. Было бы вполне прилично им подъехать к «хорошему дому» (принятый термин) на званый обед в такси. И стоило бы это меньше чем три доллара. Но тогда как возвращаться? Как они, миссис и мистер Мак-Кой, преуспевающая пара, выйдут на улицу из дома, где живут Бэвердейджи, и будут отчаянно, униженно, отреченно тянуть руки, призывая такси? На швейцаров надежды никакой, им не до того, надо рассаживать tout le mond, весь свет, по лимузинам. Вот почему Шерман нанял этот «бьюик» вместе с седовласым шофером, который отвезет их за шесть кварталов, прождет часа три с половиной — четыре, доставит обратно и отбудет. И за все про все, включая пятнадцать процентов чаевых и налог с продажи, это обойдется в 197 долларов 20 центов или 246 долларов 50 центов, смотря по тому, как засчитают, за четыре часа или за пять.

Доллары… Кровь из жил! При том что он, может быть, уже вообще остался без работы!.. Тихо. Не раздувать страхов. Лопвитц… Не выгонит же его Лопвитц за каких-то три несчастных дня… И за 6 миллионов долларов, кретин несчастный!.. Надо начать себя ограничивать… с завтрашнего дня… Но сегодня без машины с шофером никак не обойтись.

В довершение неприятностей оказалось невозможно подъехать вплотную к тротуару, все места были уже заняты лимузинами. Шоферу пришлось парковаться вторым рядом. Шерман и Джуди пробираются к подъезду дома между черными боками машин… Зависть… зависть. По номерам видно, что эти машины не наемные. Они собственные, принадлежат тем гладким, лощеным господам, которых они сюда доставили. Шофер, хороший шофер, готовый работать двойной рабочий день и в ночное время, это минимум 36000 в год; место в гараже, техобслуживание, страхование еще по меньшей мере 14000; итого 50000 долларов, без всяких налоговых скидок. Я зарабатываю миллион долларов в год и, однако же, не могу себе этого позволить!

Вот и тротуар. А это что за фигура в полутьме, вон там, слева? Фотограф! Точно.

Какой ужас!

Моя фотография в газетах!

Тот, второй, верзила, увидит — и обратится в полицию! А полиция… два сыщика, один жирный, другой с перекошенной рожей… Ах, Мак-Кой по гостям разъезжает, на званые обеды? Ну теперь-то мы ему покажем.

Вне себя от страха, он уперся взглядом прямо в камеру…

Но оказывается, что это вовсе не фотограф, а человек прогуливается с собакой. Остановился вблизи подъезда с козырьком поперек тротуара… И смотрит вообще даже не на Шермана, его заинтересовала другая пара, впереди… старик в темном костюме и молодая блондинка в коротком платье.

Спокойнее, бога ради! Не сходить сума. Не превращаться в параноика.

Но ему слышится издевательский, оскорбительный голос: «Есть что-то, в чем вы хотели бы признаться и облегчить душу?»

Шерман и Джуди уже под навесом, всего в трех-четырех шагах от старика с блондинкой, которые как раз входят в подъезд. Швейцар в белой крахмальной манишке распахивает перед ними двери. У него и перчатки белые.

Блондинка проходит первая. Старик едва ли выше ее ростом. Лицо сонное, хмурое, жидкие серебристые волосы зачесаны гладко назад. Нос крупный и веки приспущены, похож на индейца, как их изображают в кино. Минутку… Кажется, я его знаю… Ну не знаю, но видел где-то. Только где? Ну да… На портрете… Это барон Хохсвальд, немец-финансист. Только этого Шерману и не хватало… Чтобы именно вот сегодня, после трех дней кошмарного невезения, когда вся его уолл-стритовская карьера висит, может быть, на волоске, подгадала судьба столкнуться с этим человеком, чей успех так полон, так неизменен, чье богатство так огромно и прочно, — воочию увидеть этого несокрушимого, самоуверенного старого немца…

Может, барон просто живет в этом доме,.. Господи, сделай так, чтобы он не направлялся на тот же званый обед, что и они с Джуди!..

Но в это мгновение барон с глухим европейским выговором произнес фамилию «Бэвердейдж». Белая перчатка швейцара пригласительно указала в глубину вестибюля.

Шерман сразу затосковал. Чего можно ждать от нынешнего вечера и вообще от жизни? Ну почему было полгода назад не перебраться в Ноксвилл? В маленький дом, построенный на старинный лад, с машинкой для сдувания листьев с газона, с бадминтонной сеткой на заднем дворе, для Кэмпбелл… Но нет! Ему обязательно надо тащиться за этим желтоглазым немцем в квартиру каких-то пошлых, надутых Бэвердейджей, преуспевшего коммивояжера и его достойной супруги.

Шерман тоже называет швейцару фамилию «Бэвердейдж», отчетливо и с нажимом, пусть знает: ему, Шерману, никакого дела нет до того, что сам великий барон Хохсвальд минуту назад назвал ее же.

Барон, блондинка, Джуди и Шерман шествуют к лифту. Кабина лифта отделана старинным красным деревом густого, мягкого оттенка. Оно лоснится, сияет. Барон входит первым, Шерман слышит, как он говорит лифтеру: «Бэвердейдж». И Шерман, входя следом, тоже говорит: «Бэвердейдж», — пусть барон видит, что Шерман едет куда едет, а присутствие посторонних ему совершенно безразлично.

Все четверо знают, что приехали на один и тот же званый обед. И теперь им надо принять решение поступить ли попросту, по-добрососедски, как принято в Америке и как, безусловно, поступил бы всякий, произойди эта встреча в таком же здании, но на Бикон-Хилл в Бостоне или на Риттенхаус-сквер в Филадельфии, да и в Нью-Йорке тоже, если бы обед задавали приличные, порядочные люди вроде Ролли или Полларда (по сравнению со здешним обществом даже Поллард вдруг оказался хорош, все-таки из старых уважаемых «никкербоккеров»), — то есть обменяться приветливыми улыбками и назваться друг другу… или же вести себя как вульгарные снобы, тупо смотреть в затылок лифтеру и притворяться, пока красная карета лифта везет их вверх, будто не догадываются, что едут в одну и ту же квартиру?

Шерман искоса оглядел Хохсвальда и его даму. Блондинка затянута в узкое черное платье, подол короткий, много не достает до колен, туго охваченные пышные бедра и соблазнительный провал внизу живота, а вверху, по кромке декольте, оборка в форме цветочных лепестков. Сексуальная штучка! Сливочные плечи и груди так и рвутся наружу, кажется, ей не терпится сбросить тесный чехол и бегать нагой средь бегоний… Светлые волосы зачесаны назад, и напоказ — большущие рубиновые серьги… Молодая, лет двадцать пять самое большее… Лакомый кусочек. Горячий зверь!.. У старого черта губа не дура… На Хохсвальде черный в рубчик костюм, белая вечерняя сорочка с мягким воротником и черный шелковый галстук, завязанный огромным, можно даже сказать — залихватским узлом… Все какое-то… малоприличное… Шерман благодарен Джуди, что заставила его надеть синий костюм и синий галстук… Но у барона, конечно, вид шикарней.

Шерман заметил, что немец тоже украдкой смерил взглядом его и Джуди. Их глаза на мгновение даже встретились. Но сразу же оба снова уставились в лифтерский загривок

Так они и поднялись на один из верхних этажей — лифтер и четверо глухонемых. То есть выбор был сделан в пользу вульгарного снобизма.

Лифт останавливается, и четверо глухонемых выходят на лифтовую площадку квартиры Бэвердейджей. Она освещена двумя букетами миниатюрных лампочек по обе стороны большого зеркала в золоченой раме. Дверь в квартиру открыта… густой розовый свет… жужжание возбужденных голосов…

Они входят в холл квартиры. Голоса жужжат. Блеск! Смех! Шерману грозит крушение карьеры, распад семьи — вокруг него кружит полиция, — и все-таки, все-таки, все-таки на звуковую волну этого улья отзывается все его нутро. Лица! Лица! Ослепительно белеют оскаленные зубы! Какие мы тут счастливцы, мы, избранные, в этих апартаментах, осиянные багряным светом наших нимбов!

Холл поменьше, чем в квартире Шермана, но у него, по замыслу жены-декоратора, оформление величественное, торжественное, а здесь все сверкает и переливается.

Стены обтянуты пунцовыми шелковыми полотнищами, полотнища обиты резным золотым багетом, багет обведен широкой желтой тесьмой, а тесьма снаружи опять же забрана в золотой багет, в золотой резьбе и пунцовых шелках отражается свет бронзовых канделябров, и золотисто-алые отблески играют на улыбающихся лицах и ослепительных туалетах.

Шерман оглядывает толпящихся гостей и сразу чувствует, что в этой сутолоке есть свои законы. Он их улавливает, почти видит, presque vu, presgue vii! Но сформулировать их ему не под силу. Гости разбиты на группы, на, так сказать, разговорные букеты. Одиноких, оторвавшихся нет. Все лица — белые. (Черные могут иногда мелькнуть на благотворительном банкете, но не на званом обеде в фешенебельном доме). Нет мужчин моложе тридцати пяти и очень мало моложе сорока. Женщины имеются двух разновидностей. Первая — лет под сорок и старше, дамы «определенного возраста», все как одна — кожа да кости, сухие ребрышки и атрофированные зады, доведенные посредством голода почти до совершенства. Отсутствие соблазнительной пышности они восполняют, прибегая к услугам модельеров. В этом сезоне в ход идут любые ухищрения: оборки, воланы, клёши, плиссе, гофре, жабо, банты, турнюры, кружева, вытачки, припуски, чем больше, тем лучше. «Ходячие рентгенограммы», как один раз по наитию обозвал таких дам Шерман. Другая разновидность — «лимонные конфетки». Редко старше тридцати, преимущественно блондинки (отсюда — лимонные) — вторые, третьи и четвертые жены или «живущие» любовницы мужчин, которым за сорок, за пятьдесят, а то и за шестьдесят (и даже за семьдесят); так называемые «девочки». В этом сезоне «девочки» демонстрируют свои возрастные преимущества, открыв ноги выше колен и обтянув узкой юбкой зады (которых у «рентгенограмм» нет в принципе). А вот каких женщин у Бэвердейджей вообще не увидишь, так это не слишком молодых, но еще и не старых, женщин, успевших обзавестись подкожной жировой прослойкой, круглых и румяных, чей уютный облик без слов говорит о домашнем очаге, ужине, дымящемся на столе, о книжке, читаемой на сон грядущий, и о задушевных разговорах до последней минуты, когда добрый волшебник уже порошит песком детские глаза. Короче, кого сюда не приглашают, это…

Мать.

Внимание Шермана привлек букет восторженных лиц на переднем плане. Двое мужчин и одна безупречно засушенная женщина окружили кольцом улыбок крупного молодого блондина с вихром на лбу… Где-то я его видел… только где? А, ну да!.. Очередная газетная знаменитость. Провинциальный Самородок, Золотой Пастушок.. Такие прозвища… На самом деле этого жирного борова зовут Бобби Шэфлетт, он — новая звезда в «Метрополитен-опера», свалившаяся всем на голову откуда-то с Аппалачского нагорья. Какой журнал, какую газету теперь ни откроешь, обязательно наткнешься на его портрет.

Толстяк вдруг широко разинул рот и разразился звучным деревенским хохотом — хо-хо-хохо-хо! — а улыбки окружающих стали еще ослепительнее, еще восторженнее.

Шерман вздернул свой йейльский подбородок, расправил плечи, вытянулся во весь данный ему судьбой рост и принял величественный вид: он же воплощает собой старый добрый Нью-Йорк, Нью-Йорк своего отца, Льва «Даннинг-Спонджета».

Перед Шерманом и Джуди внезапно возник лакей и осведомился, что они желают пить. Джуди попросила «искристой водички» (называть воду «Перрье» или каким-нибудь иным законным именем теперь считается чересчур банальным). Шерман думал вообще ничего не пить, не опускаться до этих Бэвердейджей и всего, что их окружает, включая их напитки. Но вокруг гудел улей, весело гоготал Золотой Пастушок.

— Джин с тоником, — ответил Шерман Мак-Кой с высоты своего подбородка.

Из толпы гостей, роящихся в холле, вынырнула маленькая, вся сверкающая сухонькая женщина и подошла к ним. У нее подстриженные «под пажа» и начесанные шапкой светлые волосы и полный рот мелких оскаленных зубов. Костлявую фигуру одевает черно-красное платье с немыслимыми накладными плечами, узкой талией и подолом до полу, А лицо круглое, широкоскулое — одни обтянутые кожей кости, и шея еще гораздо более тощая, чем у Джуди, ключицы так выпирают, что Шерману кажется — протяни руки, и можно ухватиться за два мосла. Сквозь ребра просвечивает электрическое сияние канделябров.

— Дорогая Джуди!

— Инее! — откликнулась Джуди, и дамы поцеловались, вернее, соприкоснулись щеками сначала с одной стороны, потом с другой — на европейский манер, что Шерман, в данную минуту наследник неколебимого «никкербоккера», патриарха старинной семьи, твердого приверженца англиканской суровости Джона Кэмпбелла Мак-Коя, счел пошлым и претенциозным.

— Инее! По-моему, вы еще не знакомы с Шерманом! — надсадно восклицает Джуди, чтобы было слышно в общем жужжанье. — Шерман, это Инее Бэвердейдж!

— Очень приятно, — буркнул львиный отпрыск.

— У меня, впрочем, такое чувство, что я с вами отлично знакома, — говорит хозяйка, глядя ему прямо в лицо, блестя двумя рядами мелких зубов и протягивая руку. Шерман недоуменно сжимает ее. — Вы бы слышали, как о вас говорил Джин Лопвитц! — Лопвитц. Интересно, когда? Шерман невольно ухватился за ниточку надежды: может быть, он завоевал такое признание, что провал с «Жискаром» не означает все-таки конца его карьеры? — И к тому же я встречала вашего отца. Боюсь его до смерти!

С этими словами она впивается пальцами в его запястье, заглядывает в глаза и разражается своеобразным, кашляющим смехом, не «ха-ха-ха», а «кхак-кхак-кхак!» — притом так искренне, так самозабвенно, что Шерман поневоле ухмыльнулся в ответ и по-дурацки спросил:

— Правда? Не может быть!

— Правда, правда! (Кхак-кхак-кхак!) Я вам не рассказывала, Джуди? — Она раскидывает руки, одной подцепляет за локоть Джуди, другой — Шермана и притягивает к себе, как будто они ее самые закадычные друзья. — Один кошмарный человек, Дердерьян, судился с Леоном, все добивался описи имущества, житья не давал. И вот как-то мы проводили уик-энд на Сайта-Каталине, у Энджи Сивелли, — она как бы походя называет имя знаменитого комика, — и за обедом Леон стал жаловаться, сколько у него мороки с этим Дердерьяном, а Энджи говорит — и поверьте, абсолютно серьезно, — говорит: «Хочешь, я возьму его на себя?» — Тут Инее прижимает себе кончик носа, намекая на Банду перебитых носов. — Я, конечно, слышала, что у Энджи есть свои ребята, хотя не верила, но он предложил совершенно серьезно. (Кхак-кхак-кхак-кхак!) — Она притянула Шермана еще ближе и смотрит прямо ему в лицо. — Потом в Нью-Йорке Леон обратился к вашему отцу, рассказал про предложение Энджи и говорит: «Может, так действительно было бы проще всего?» Никогда не забуду, что ему ответил ваш отец. Он сказал: «Нет, мистер Бэвердейдж, лучше поручите ваше дело мне. Это будет не просто, это будет не быстро и обойдется не дешево. Но мой счет вам по средствам оплатить. А тот счет… Не существует такого богача, чтобы мог расплатиться с ними. Они будут взыскивать с вас до самого вашего смертного часа».

Глаза Инее Бэвердейдж смотрят на Шермана с близкого расстояния глубоко и многозначительно. Он почувствовал, что обязан как-то ответить.

— Ну, и… как поступил ваш муж? — поинтересовался он.

— Разумеется так, как посоветовал ваш отец. Разве его мог кто-нибудь ослушаться? — Кхак-кхак-кхак-кхак! — громкий раскат смеха.

— А счет? — спросила Джуди, довольная тем, что может на правах своего человека принять участие в обсуждении дел его несравненного папаши.

— О, счет был потрясающий. Прямо фантастический! Кхак-кхак-кхак-кхак! — Взрыв смеха, словно извержение Везувия, Кракатау и Мауна-Лов. Он заражает несмотря ни на что. Разве можно устоять? Джин Лопвитц тебя любит! — твой несравненный папаша! — твое аристократическое происхождение! — какую бурю восторга ты рождаешь в моей костлявой груди!

Шерман понимал, что все это вздор, но поневоле оттаивал, распалялся, пьянея, возносился на седьмое небо. Он сунул за пояс пистолет осуждения и приказал своему высокомерию смирно лечь у очага. В самом деле, какая обаятельная женщина! Никогда бы не поверил после всего, что проходилось слышать про этих Бэвердейджей. Конечно, тоже «ходячая рентгенограмма», что верно, то верно, но, в конце концов, можно ей это простить. Ведь она такая сердечная, и говорить с ней — одно удовольствие.

Как и большинство мужчин, Шерман ничего не смыслит в уловках, которыми пользуются, привечая гостя, светские хозяйки. На первые сорок пять секунд, иногда даже дольше, каждый вновь прибывший становится самым близким, дорогим, остроумным старым другом, с которым связывают самые уморительные воспоминания. Если гость — мужчина, ему непременно с сердечностью слегка пожимают запястье (другие части тела не так доступны). На каждом госте, независимо от пола, задерживают проникновенный взгляд, выражающий восхищение — вашим умом и талантом, вашей красотой, общими былыми переживаниями.

Возвратился лакей с напитками для Джуди и Шермана. Шерман сделал глоток джина с тоником, джин пошел круто вниз, попал в самую точку и поднялся кверху сладким можжевеловым привкусом, и стало можно расслабиться, допустить до себя счастливое жужжание улья.

— Кхак-кхак-кхак-кхак! — закатывалась Инее Бэвердейдж.

— Хо-хо-хо-хо! — гоготал Бобби Шэфлетт.

— Ха-ха-ха-ха! — смеялась Джуди.

— Хе-хе-хе-хе! — присоединился Шерман.

Улей гудел и жужжал.

Затем Инее Бэвердейдж подвела их к букету, сердцевину которого занимает Золотой Пастушок. Кивки, приветствия, рукопожатия под благосклонным взглядом Инее, новообретенного лучшего друга. Но не успел Шерман опомниться, как Инее увела его жену в какой-то внутренний салон, и он остался один в обществе жирной аппалачской звезды театральных подмостков, двух мужчин и одной «рентгенограммы». Шерман по очереди оглядел их всех. Двое мужчин и дама смотрели в рот белобрысому тенору, а тот рассказывал какую-то историю, которая произошла с ним в самолете:

— …сижу и жду Барбару, она должна была лететь со мной в Нью-Йорк? — Его манера заканчивать утвердительные предложения с вопросительной интонацией напомнила Шерману Марию… Марию и жирного хасида! Этот белобрысый ком сала очень похож на давешнего борова из домовой конторы — если он правда приходил от домовладельцев, а не… Шерман похолодел и передернулся… Кольца вокруг него все сжимаются… — Сижу на своем месте, у меня место у окна? И вдруг по трапу входит ну просто немыслимый, невероятный чернокожий тип. — Он говорит с таким нажимом, так взмахивает толстыми лапками, что у Шермана возникло подозрение, не гомосексуалист ли этот многопудовый Пастушок. — В горностаевой шубе?., прямо до полу?., на голове шляпа, тоже из горностая?., все пальцы в кольцах, почище, чем у Барбары, и за ним свита из трех человек?

Великан продолжает что-то плести, двое мужчин и женщина слушают с застывшими улыбками, не отводя глаз от его жирного, круглого лица, и сам он, рассказывая, смотрит только на них, а Шермана не удостаивает ни единым взглядом. Пролетают секунды, Шерману становится беспощадно ясно, что он для них просто не существует. А какому-то жирному провинциальному козлу внимают точно завороженные. Он отпивает три больших глотка джина с тоником.

Рассказ Шэфлетта сводится к тому, что великолепный негр, усевшийся с ним рядом, оказался мировым чемпионом по боксу в «крейсерском» весе Сэмом Ассинором, по прозвищу Убийца Сэм. Шэфлетту слова «крейсерский» вес представляются очень смешными, — хо-хо-хо-хо! — и оба его слушателя-мужчины тоже закатываются таким визгливым смехом, что Шерман и их зачисляет в гомосеки. Убийца Сэм не знал, кто такой Шэфлетт, а Шэфлетт не знал, кто такой Убийца Сэм. Смех в том, что из всех пассажиров первого класса не знали этих двух знаменитостей только сами Шэфлетт и Ассинор! Хо-хо-хо-хо! Хи-хи-хи-хи!.. и вдруг — ага! — на память Шерману как нельзя более кстати приходит одна чрезвычайно ценная деталь: Оскар Сьюдер Оскар — Сьюдер! имя это отозвалось болью, но Шерман не отступает, — Оскар Сьюдер является членом синдиката, который финансирует Ассинора и распоряжается его собственностью. Как удачно он вспомнил! Разговорная находка! С такой можно теперь и в общий разговор ввязаться.

Как только стихает смех, Шерман говорит, обращаясь к Бобби Шэфлетту:

— А вы знаете, что всеми контрактами Ассинора и всем его имуществом, вполне возможно, что и горностаевой шубой тоже, владеет один синдикат бизнесменов в Огайо, главным образом из Кливленда и Коламбуса?

Золотой Пастушок посмотрел на него как на уличного попрошайку.

— Хмм, — вот все, что он произнес в ответ. В смысле, что я, мол, понял, но нисколько не интересуюсь. И снова к той троице:

— Ну, и я попросил, чтобы он подписал мне меню, они там раздают такие карты? И…

Этого с Шермана Мак-Коя довольно. Он снова рвет из-за пояса пистолет осуждения. И поворачивается на каблуке спиной к этой публике.

А они — ноль внимания. И пчелиный зуд не смолкает, отдается в ушах.

Как ему быть дальше? В этом улье он оказался один-одинешенек, и негде голову приклонить. Он только теперь осознал, что здесь все общество разбито на эти кружки-букеты и оказаться вне их — значит, быть отщепенцем, социальным ничтожеством, неудачником.

Шерман начинает озираться. Кто это, вон там? Рослый красивый мужчина, самодовольное выражение лица… окружен кольцом обожания… А! Вспомнил… писатель один… Наннели Войд. Романист… Его как-то показывали по телевидению, отвечал на вопросы… находчиво, язвительно… А это дурачье вон как на него взирает… К их кружку лучше не примазываться… Получится, вернее всего, то же, что с Провинциальным Самородком… А вон там кто-то вроде знакомый… Нет, просто еще одна знаменитость… балетный танцор — Борис Королев… И тоже вокруг восторженные лица… взопревшие от обожания…

Идиоты! Ничтожества! Что за манера пресмыкаться перед танцовщиками, романистами и толстозадыми бабами-тенорами? Ведь они — просто придворные шуты, чья обязанность — развлекать… развлекать Властителей Вселенной, которые стоят у рычагов управления миром… А эти идиоты кланяются им, как посланцам высших сил на земле… А его, Шермана, знать не желают… Им неинтересно, кто он, да и сказать — не поймут, где им…

Он перешел к другой группке… Тут, по крайней мере, обошлось без знаменитостей, нет никакого ухмыляющегося шута в середке… Рассказывает рыжий толстяк, с сильным английским акцентом:

— Он лежит на улице, представляете, с переломанной ногой… — Щуплый парнишка с детским лицом, Генри Лэмб.

Да ведь он пересказывает ту газетную статью! Хотя минутку. «С переломанной ногой»?.. — Лежит и повторяет: «Надо же, какая досада! Надо же, какая досада!» — Нет, это он про какого-то англичанина, ко мне не имеет ни малейшего отношения… Остальные смеются… Среди них — женщина лет пятидесяти, лицо густо покрыто слоем розовой пудры… Смехотворный вид… Стоп! Он же ее знает. Дочь известного скульптора, театральная художница. Как ее?.. Ах да, Барбара Корналья… Двинулся дальше… Один в толпе… Несмотря на все, несмотря на то, что полиция сжимает кольцо, он с болью ощущает свой провал… Как бы сделать вид, будто он нарочно держится особняком, будто он пробирается по улью один-одинешенек просто потому, что так ему больше нравится? А улей все жужжит и жужжит.

Рядом с дверью, за которой скрылись Джуди и Инее Бэвердейдж, стоит старинная консоль и на ней два маленьких китайских пюпитра, на обоих — по красному бархатному кругу, и в прорезях бархата — именные карточки. Карточки указывают, кто где должен сидеть за обедом. Шерману Мак-Кою, йейльскому выпускнику и Львиному отпрыску, это тоже кажется пошлостью. И однако же он стал перед консолью и разглядывает карточки. По крайней мере, можно притвориться, будто занят, будто стоишь в стороне от всех, потому что хочешь знать, как расписаны места за столом.

Столов, выходит, будет два. А вот и карточка с его фамилией: «м-р Мак-Кой». И сидеть ему предстоит — ну-ка, посмотрим — между некоей миссис Ротроут, неизвестно кто такая, и миссис… Раскин! У Шермана екнуло сердце. Неужели… Мария? Не может быть!

Почему же не может? Очень даже может. Как раз на таких обедах и должны бывать Мария и ее богатый малопочтенный супруг. Шерман одним глотком допил джин с тоником и шагнул в соседнюю комнату. Мария! Необходимо поговорить с ней. И необходимо удержать Джуди от нее подальше! Еще только этого не хватало вдобавок ко всему остальному.

Он очутился в гостиной Бэвердейджей, вернее, в салоне, поскольку это помещение предназначалось специально для роскошных приемов. Огромная, просторная комната, но вся набитая мягкими предметами, диванами, валиками, подушками, пуфами, вздутыми креслами с кистями, с каймой, с бахромой… даже стены покрыты какой-то стеганой обивкой в красно-сиренево-розовую полосу. Выходящие на Пятую авеню окна завешаны пышноскладчатыми шторами из той же ткани, они раздвинуты, и виднеется розовая подкладка и полосатая оторочка. И во всем убранстве — ни намека на двадцатый век, даже свет и то лучится лишь из нескольких настольных ламп под розовыми абажурами, так что весь этот мягкий цветной мирок тонет в переливчатой полутьме.

Но пчелиный рой жужжит и здесь, в эйфории восторга среди пышных, розовых, медвяных полутеней. «Кхак-кхак-кхак-кхак!» — доносится откуда-то лошадиный смех Инее Бэвердейдж. И повсюду — букеты лиц… сверкающих улыбок… белокипенных зубов… Перед Шерманом возник лакей и осведомился, не желает ли он чего-нибудь выпить. Шерман заказал еще один джин с тоником. И остался стоять на месте, обводя взглядом полутемные розовые глубины.

Мария.

Стоит возле углового окна. В красном платье… с голыми плечами. Встретилась с ним взглядом и улыбнулась. Всего только улыбнулась, и ничего больше. Он тоже ответил еле заметной улыбкой. Где же Джуди?

Кружок Марии составляют незнакомая ему женщина, незнакомый мужчина и лысый мужчина, которого он откуда-то знает… Опять, должно быть, знаменитость, на каких специализируется этот зверинец… Вроде бы тоже писатель, англичанин… Имени Шерман не помнит. У него не просто лысая, а абсолютно голая вытянутая маленькая головка, без единого волоска; одна кость; череп.

Шерман обшаривает взглядом комнату в поисках Джуди. Вообще-то, что особенного, если Джуди встретит тут женщину, которую зовут Мария? Имя не такое уж редкое. Но будет ли Мария вести себя тактично? Тонкостью ума она не блещет, и есть у нее в характере эдакая скандальность… А ее место за обедом — рядом с ним!

У него опять екнуло сердце. Черт возьми! Что, если Инее Бэвердейдж знает про него и Марию и нарочно посадила их вместе? Минутку. Нельзя быть параноиком. Она бы никогда не пошла на риск безобразной сцены. И все-таки…

Джуди.

Вон она, стоит у камина и громко, нарочито смеется новым светским смехом в подражание Инее Бэвердейдж, так старается, даже волосы подпрыгивают. Получается пока не кхак-кхак-кхак-кхак, как у Инее, но все-таки уже по-новому: кхо-кхо-кхо-кхо! Джуди смеется рассказу пузатого старика с седыми вздыбленными волосами над плешивым лбом и с полным отсутствием шеи. Третий участник их кружка, элегантная стройная сорокалетняя женщина, явно не находит рассказ толстяка таким уж безумно забавным. Она стоит недвижная, как мраморный ангел. Шерман пробрался через весь улей, задевая колени сидящих на круглой восточной оттоманке, расталкивая флотилию пышных юбок, и приблизился к камину…

Лицо Джуди — маска веселья. Она так очарована разглагольствованием пузатого старика, что поначалу даже не заметила Шермана. Потом увидела. Взглянула встревоженно. Ну конечно! Подойти на званом вечере супругу к супруге — значит расписаться в собственном поражении. Ну и ладно! Лишь бы не допустить ее до Марии! Это — главное. Джуди больше не смотрит на него. Она опять упоенно воззрилась на старика, вся сияя от интереса.

— …на той неделе, — рассказывает старик, — вернулась моя жена из Италии и объявляет, что у нас теперь вилла на Комо. Комо, видите ли. Это озеро такое. Ну ладно, Комо так Комо. Лучше чем Хаммамет. В позапрошлом году был Хаммамет. — Голос у него грубый, чуть причесанный голос нью-йоркских улиц. Он держит в руке стакан с содовой и, рассказывая, переводит взгляд с Джуди на мраморного ангела. Джуди в ответ одобрительно, безудержно смеется, а мраморный ангел только слегка кривит губку, когда он ей заглядывает прямо в глаза. — По крайней мере, я знаю, где это Комо. Про Хаммамет я в моей жизни не слыхал. Моя жена помешалась на Италии. Итальянская живопись, итальянские туалеты, а теперь еще, пожалуйста, Комо.

Джуди снова разразилась автоматной очередью смеха кхо-кхо-кхо-кхо-кхо, словно ей действительно немыслимо смешно, как старик высмеивает жену с ее итальянскими пристрастиями. Так ведь это же Мария, вдруг осенило Шермана. Он рассказывает про Марию. Это ее муж, Артур Раскин. Он уже и по имени ее называл? Или только «моя жена»?

Вторая женщина, мраморный ангел, стоит молча. И вдруг старик протягивает лапу и зажимает двумя пальцами серьгу у нее в левом ухе. Женщина, ошеломленная, замирает. Она бы отдернула голову, но этот ужасный старый медведь двумя пальцами крепко держит ее за ухо.

— Классная вещь, — говорит Артур Раскин, поворачивая серьгу. — Надина. Да?

Надина Дулоччи — модная художница-ювелир.

Дата добавления: 2015-06-04