Тайна булата

ШМЕЛЬ

Апрельское солнце пробилось через замерзшую слюду оконца, озарило Горазда, склонившегося над работой. Фома спустился с полатей, подошел к мастеру, заглянул ему через плечо и невольно залюбовался на гибкие пальцы мастера, с великим терпением сплетавшие тонкие провощенные веревки в чудесный сквозной узор.

– Давно, Гораздушка, хотел я тебя спросить: пошто ты эдак хитро вервие сплетаешь?

Мастер вздрогнул, отдернул руки и, лишь убедившись, что ни один завиток плетенья не пострадал, оглянулся на Фому, засмеялся.

– У, домовой! Сижу, работаю, в избе тихо, и вдруг над ухом рык медвежачий. Это я накладку на ножны делаю.

– Веревочную?

– Сказал! Я вервие сплету, потом узор глиной закрою, высушу, прокалю. Пенька и воск сгорят…

– Зола останется.

– Нет! Золу вытряхнуть надо да продуть как следует, чтоб ни порошинки не осталось.

– А потом?

– Потом, известно, серебро расплавлю, залью. На сафьяновых ножнах узор серебряным кружевом ляжет. Паучиха с великой корыстью ножны продаст, а мне шиш пожалует, на тот шиш и жить буду.

– Во! Во! – откликнулся Фома. – Довольно мне твой хлеб есть.

Горазд и руками развел.

– Окстись, Фома, нешто я про тебя.

– Знаю, не упрекнешь, да ведь и я не слеп, все вижу. Меня вы подкармливаете, а у самих, окромя пареной репы, ничего нет. Машенька твоя совсем осунулась, в лице ни кровинки не осталось, а была бабенка, как яблочко наливное. Опять же, и обносились вы, вишь, ни у тебя, ни у нее и валенок нет, в лаптях всю зиму топаете.

– Ну, это ты зря, – возразил Горазд, – в валенках у нас только тиун Евдоким да еще малое число боярских псов щеголяют, а мастеровщина вся в лапотках. И про репу зря. Весеннее время – голодное, что мужика, что волка спроси, одно скажут. Мы с Машенькой о том и не кручинимся. А работать тебе рано, болящий ты.

Фома положил руку на грудь, надавил, весело тряхнул косматой головой:

– Был болящий, хватит!

– Неужто совсем зажила рана?

– Совсем не совсем, надавишь – так больно, а все же хватит!

– Вот медведище упрямый! Заладил: хватит да хватит, а того не подумал, что до весны тебе делать нечего.

– Это почему?

– Господь тебя упаси в кузню попасть! На землю просись. На земле смердам куда легше, а в кузнях – смерть. Еще мне в полбеды, я мастер, златокузнец, на всю усадьбу единственный, меня боярыня подкармливает, а в кузнях молотобойцам или там подмастерьям, прямо говорю, – смерть!

Фома с сомнением покачал головой:

– Полно, Гораздка, не все ли равно, на каком деле холку мять.

Но Горазд стоял на своем:

– Не погуби себя, Фома, просись на землю. Смерда боярыне пошто вконец разорять, ей справный мужик нужен – вот и дерет она с мужиков одну шкуру, а в кузнях с людей семь шкур сдерут и смотрят: нельзя ли осьмой поживиться. Паучиху бес попутал – торгует она боевым припасом с Ольгердом Литовским, а потому, сколько ни сработай, – все туда уйдет, и несть алчности Паучихиной ни конца, ни края.

– Ладно, поберегусь, – обещал Фома и добавил: – Я на улицу выйти хочу.

– Иди, подыши на воле, но пуще всего берегись тиуна Евдокима. Этот Змий Горыныч на сажень под землю видит, ему попадешься – вмиг поставит к мехам горн раздувать. Ты посошок возьми, будто еще совсем немощный, а меня спросят, я тебя не выдам.

– Ладно, возьму… – Фома взялся за дверную скобу, но вдруг оглянулся, постоял в раздумье и спросил: – Коли пошло у нас с тобой начистоту, так скажи, Гораздушка, почему, когда нас привезли, ты меня сам выбрал да как за родным ходил?

Горазд ответил сразу, не задумываясь, словно давно ждал этого вопроса:

– А потому, что ругал тебя Евдоким, дескать, коробчатый панцирь ты утопил.

– Ну, утопил. А тебе в том корысть какая?

– За корысть такие дела и не делают. Ты пошто его утопил?

– Чтоб ворогам не достался!

– Во, во! И я про то ж. Кабы не ты, облачился бы Ольгерд в коробчатый панцирь.

– Вишь ты каков, – сказал Фома и, толкнув дверь, вышел из избы. Несколько мгновений стоял он зажмурясь, не в силах сразу после сумрака избы вынести блеск снега, покрытого ледяной корочкой.

«Уж до чего пригожи такие предвесенние лазоревые дни», – думал Фома, шагая по селу. У ближайшей кузницы свернул с тропы, зашел в раскрытые двери, поклонился. Кузнец торопливо кивнул ему в ответ, но от наковальни не отошел. Молотобоец даже не оглянулся, продолжал ковать.

«Правильно, – подумал Фома, – куй железо, пока горячо». Но и потом, когда меч был откован, молотобоец не взглянул на Фому. Уйдя в глубину кузни, он зачерпнул из кадушки воды и жадно припал к ковшику. Кузнец ворошил раскаленные угли в горне, прикрикнул на мужиков, качавших меха. Те, будто пара коней под кнутом, рванулись из последних сил. Только и видны были их сгибающиеся спины да летящие, мокрые от пота патлы волос. Пламя над горном поднялось сильным, гудящим столбом. Кузнец повернул полосу железа в горне и только теперь оглянулся на Фому.

– Ты бы шел, добрый человек, недосуг нам. Не дай бог, налетит тиун, и тебе и нам попадет от толстого дьявола. – Отвернулся, выхватил поковку из горна, бросил на наковальню. Молотобоец швырнул ковш. Тот, булькнув, ушел на дно кадушки.

Фома только головой покачал и пошел из кузни. «Гораздка–то прав. Людей здесь не щадят». И лишь сейчас заметил, что на улице пустынно, только три костлявых мужика сидели на завалинке. Зато из всех кузниц несся дробный стук молотов. Повернул к мужикам, подойдя, снял шапку. Мужики глядели настороженно. Фома будто того и не заметил, присел рядом, первый заговорил:

– Што, ребята, видать, весна скоро?

– Знамо, весна! С чего ты эдакий веселый?

– Как с чего? Весна – солнышко, теплынь…

– Тебе Паучиха покажет теплынь, вспотеешь. Жди, скоро пахать, к тому времени и таких, как мы, полудохлых, боярыня на землю посадит.

– А я в кузню задумал проситься, – сказал Фома, а сам зорко взглянул на мужиков: «Как они?» – Мужики ахнули.

– В кузню? Очумел ты аль нет? Да ты давно ли тут живешь?

– С осени.

– Ну, значит, из москвичей!

Фома даже удивился. Откуда мужики могли о том узнать?

– А как же, – зачастил один из них, точно читая его мысли, – таким, как ты, после битвы подобранным, и невдомек, что коли попал ты под боярский жернов, ищи ямку, иначе измелет. Я вот к кабале привычен, еще батька мой закупом был, а ныне продал меня боярыне Василисе мой боярин…

– Замолол, – сердито прервал его Фома. – Ты суть говори! Почему на земле лучше?

– А как же? Вот, к примеру, посадит меня боярыня на землю. Осенним временем спросит с меня оброк. Отдам я ей жита да гречи сполна. Теля с меня по первому году не спросят. Окромя того, пошлют на усадьбу поработать, ну да и татарские деньги, само собой, припасти придется. Конешно, поначалу запашку большую не осилишь, и жита останется мне маловато. Годик, а то и два хлебец пополам с корой поесть придется, а там, авось, подымусь, окрепну.

– Позавидовала кошка собачьему житью, – засмеялся Фома. – Жито боярыне отдашь, сам хлеб с корой лопать станешь. Живи да радуйся. Не за это ли боярыню Паучихой прозвали?

Мужик не понял насмешки:

– Паучихой ее кузнецы зовут. Она их… – не договорив, мужик всполошился: – Святители! Никак боярыня сюды едет!

Обитый красным сукном боярский возок под ярким солнцем пламенел, будто яхонт. Ничего не скажешь – богатый у боярыни возок! Мужики упали на колени. Будто из–под земли вынырнул тиун Евдоким, стоял на дороге простоволосый; по прогону резво, не жалея ног, спешили два десятника, шапок на них тоже не было.

Фома посмотрел на эту суматоху и… повернувшись к возку спиной, принялся мух ловить. Немало их сидело на теплой от солнца стене избы. Ожили, грелись. По храпу коней понял: возок близко!

Мужики заговорили вразброд:

– Будь здрава, боярыня!

– Будь здрава, боярыня Василиса!

Тиун злыми глазами следил, как Фома, затаив дыхание, подводил пригоршню к дремавшей на стене мухе. Рука тиуна сама ухватилась за плеть. Только мигни боярыня! Но Паучиха, вылезая из возка, бровью повела. Евдоким понял, опустил плеть. С привычной притворной ласковостью боярыня откликнулась на приветствие холопов:

– И вы, мужички, здравствуйте! Будь и ты здрав, детинушка! – обратилась она к Фоме.

Тот махнул рукой, сцапал муху и, будто только сейчас заметил боярыню, оглянулся, сдернул левой рукой шапку. Боярыня пристально поглядела на него. Поджала тонкие губы старушечьего, ввалившегося рта:

– Ты чего, детинушка, кулак сжал? Аль на кулачки со мной биться вздумал, бесстыжий?

– Нет, боярыня! Такой дурости мне и в ум не взбредало. Добыча у меня в кулаке. Слышишь? – Фома поднес кулак к самому уху боярыни. Василиса сердито топнула.

– У, ненадобный! Совсем чина не знаешь. Нешто пристойно боярыне в ухо эдакую дрянь совать?

Фома отступил на шаг:

– Прости, боярыня Василиса, чаял я, нет слаще тебе слышать, как пойманная муха жужжит.

Знала боярыня, что кузнецы ее Паучихой зовут, и намек поняла сразу. Хотелось ткнуть Фому посохом, да нельзя при холопах показать, что насмешку поняла. Подумала: «Погоди… ужо поквитаемся», а вслух сказала:

– Больно ты игрив, Фомушка. Аль должок принес?

– Какой должок? – спросил Фома, разом стихнув.

– Ах! Ах! Память–то у тебя коротка. Аль забыл, что мужу моему, боярину Авдею, ты три рубли с полтиной остался должон, да и убег, не отработав? Ну, а ныне, ежели считать в год росту рупь на рупь, с тебя за осьмнадцать лет, окромя долгу, еще шестьдесят три рубли причитается. – Боярыня прищурилась. – Опознать мы тебя, Фомушка, давно опознали.

Фома стоял оглушенный. Старая кабала паутиной охватила его. Рядом шептались мужики, видно, о его горькой доле. Но годы воли не прошли даром. Фома зло стряхнул с себя липкую паутину страха, сказал:

– Было такое – ловил паук муху, а поймал шмеля, ну паутина и лопнула! Ты, боярыня, меня ее пужай. Ты вон их пугани, – кивнул он на мужиков, – вишь, как мухи, жужжат, шепчутся, не приведи, дескать, бог разгневать боярыню. Боятся, в кузню пошлешь.

– А ты, небось, не боишься?

Фома взглянул в злобно прищуренные глаза старухи, отвечал спокойно, веско:

– Нет! Не боюсь!

– Ин будь по–твоему, Фомушка! Мужичков я в поле пошлю, а тебе быть молотобойцем! Кувалдочкой помахаешь, авось спесь с тебя посойдет!

Мужики только вздохнули: «Сам себя загубил человек», – а Фома вдруг подбоченился, захохотал:

– Ой, боярыня, пощади! Меня? Молотобойцем? Не бывать тому! Не бывать!

Старухе надоело слушать, как Фома куражится, оглянулась на тиуна, приказала:

– В кузню его, немедля! Работу спрашивать без пощады!..

– А харчи? – перебил ее Фома.

– Ты никак рядиться со мной вздумал? Каков? На хлеб, на воду посажу. Будешь работать, пока долг не отработаешь, а только, пожалуй, так и помрешь – должником.

– Зря огневалась, боярыня Василиса, – уже без смеха сказал Фома. – И молотобойцем мне не быть, и щец наваристых ты мне пожалуешь, ибо кузнец я изрядный, каких ты и не видывала. Твоим кузнецам у меня в молотобойцах ходить не зазорно, но не каждого я к своей наковальне допущу.

Старуха насторожилась:

– Чем же ты, кузнец, знаменит?

– Ведома мне тайна булата. Мечи мои…

Боярыня не дослушала, махнула на него рукой, затряслась беззвучным смехом:

– Брешешь!

– Отродясь не брехал, да и какая мне в этом выгода, суди сама, за брехню ты меня, чаю, не погладишь?

– Погладить поглажу, да только против шерсти. Обдеру кнутом.

– Не обдерешь, боярыня. Сказал я правду.

– Ну, а коли правду, коли ты мне тайну булата откроешь – озолочу.

Фома опять захохотал:

– Пошто? Кому я, золоченый, нужен? – Разжал кулак, выпустил муху, пробормотал: – Вот и разорвал шмель паутину! – Потом сказал сурово, деловито: – Ты, боярыня, не сулись. Меня на посулы не купишь, да и не обещал я тебе тайну булата открывать…

И так же деловито откликнулась Паучиха:

– Половину долга тебе прощу!

– Это за тридцать три рубли тебе тайну продать? За весь долг тайны не открою!

Грозно нахмурилась Василиса, но все же спросила:

– Чего же ты хочешь?

– Приставь мне молотобойца из пленных москвичей. Твоих людей мне не надобно, ибо булатные мечи ковать тебе буду, а тайны булата, сказал, не открою, не прогневайся. Чаю, и без тайны тебе корысть будет великая.

Старуха хмуро глядела на Фому: «С холопом, с рабом торговалась, стыдобушка!» – Спросила, как оборвала:

– Когда первый меч скуешь?

– Недельку дай на разгон. Приспособиться надо.

– Быть посему! А как меч будем испытывать?

– Известно, как булат пытают. Ты плат кинешь, а я его на лету рассеку.

– Рассечешь?

– Рассеку!

– Ну, смотри, берегись! – Пошла вперевалку к возку, а Фома прищурился, сказал ей вслед, будто так, без умысла, будто само вырвалось:

– Эх! И здоров шмель! Лопнула паутина!

На околице усадьбы, там, где дорога из Волока Ламского давала развилку на Тверь и на Микулин, холопы по приказу боярыни Василисы спешно, в пару дней, построили для Фомы новую кузницу.

«Вот и ладно, – рассуждал сам с собой Фома, – здесь простор, не то что в тесноте на усадьбе, и речка рядом, и от боярских хором подальше. Хорошо!» – Фома возился в кузне, ладил мех к горну, когда в дверях показались три парня.

– Вы пошто сюды забрели? – спросил неласково Фома.

Парень, стоявший первым, бойко зачастил:

– К твоей милости, мастер Фома. Боярыня нас прислала. Мне велено быть молотобойцем, а вон они меха качать станут. Уж и наслышаны мы про твое искусство, уж и наслышаны…

– Ладно, – прервал его Фома. – Москвичи?

– А как же! Само собой! Все по твоему слову.

– Вот это дюже складно получается, – сразу помягчал Фома. – Как звать тебя, парень?

– Ванькой.

– Ты, Ванька, отколь?

Парень не понял:

– Из Москвы, мастер Фома.

– Москва велика, Ванюша. В Москве отколь?

– С Кузнецкого верху. Может, слышал двор кузнеца Есифа?

Фома задумался.

– Нет, не припомню. Далеко ли Есифин двор от реки?

– От Москвы–реки? – спросил парень.

Фома удивленно поднял голову:

– От Москвы–реки знаю, что далече. От Неглинной далеко ли? От Кузнецкого моста?

– А… от моста! Нет! От моста недалече. Туточки, на подъеме.

Фома пристально посмотрел на парня. Стоит пригожий, ладный. Темные волосы аккуратно схвачены ремешком, глаза смышленые, каждое движение мастера ловят. Фома присел на наковальню, задумался, потом тряхнул головой:

– Нет, не припомню. Где же это? В Замоскворечье, што ли?

– Во, во! В Замоскворечье!

– Ну, тогда другое дело, – сразу согласился Фома и повернулся к другому. – Ты тоже из кузнецов?

Парень молча кивнул.

– Как же это ты брюхо, у горна стоя, отрастил? Откуда ты, толстомордый?

Парень не торопясь шагнул вперед:

– А мы с Ванькой по соседству.

– Ладно, коли так, – Фома соскочил с наковальни, шагнул к третьему. Этот стоял как–то на отшибе. Был он высок, жилист и костляв. Лицо испуганное, желтое.

– Ты им тоже сусед, небось?

– Нет! Я и не московский даже. Серпуховский я. Звать Никишкой.

Парень говорил каким–то надтреснутым голосом. Фома приглядывался к нему все строже:

– А ранен ты куда?

Сухими, чуть подрагивающими пальцами Никишка расстегнул ворот рубашки, открыл на груди багровый, едва успевший зарубцеваться шрам. Парни начали перешептываться.

– Вы чего? – оглянулся на них Фома.

– Мы ничего. Ты мастер, ты и гляди, много ли у тебя такие мощи наработают.

– Поработает, сколь мочи будет. Вишь, он от раны не оправился. А вы, кузнецы московские, в какие места ранены? Показывайте!

Парни переглянулись и подались к двери, но уйти им Фома не дал. Будто и не ходил еще недавно скрюченный. Одним прыжком он настиг парней, ухватил обоих за волосы, стукнул лбами, потом так пнул первого, что тот вылетел головой в сугроб. Толстомордый вывернулся из рук Фомы, кубарем перелетел через своего приятеля и с воем припустился вдоль села.

– Держи его! – рявкнул вдогонку Фома…

– За что ты их так? – робко спросил Никишка.

– А как же! Они, вишь, замоскворецкие, с Кузнецкого моста, а за Москвой–рекой такого моста и нет! Подосланы, гладкие дьяволы, тайну булата выведать. Да не на того попали! Накося, выкуси!..

Дата добавления: 2015-06-26