Заключительные ремарки 3 страница

Томаш написал вторую строку, расположив буквы обычного алфавита под буквами алфавита шифра.

– Теперь посмотрим, что скрывается за этим «уа ovqo» из второй строчки шарады. – Глаза его запрыгали, быстро перемещаясь между двумя алфавитами. – Буква «у» так и остается буквой «у», буква «а» становится буквой «е», «о» соответствует «р», «v» тоже не изменяется, «q» становится «r» и опять буква «о», которой соответствует «р».

Он выписал полученный результат:

– «Ye pvrp»? – пробормотал Луиш Роша. – Что это значит?

– Это значит, что ответ неправильный, – вздохнул Томаш. – И что надо искать другой путь. – Он в задумчивости почесал подбородок. – Что же за шифр такой, разрази меня гром, который может быть построен на имени Эйнштейна?

Историк перебрал еще несколько разных вариантов, но к полуночи почувствовал, что забрел в тупик. Ни одна из рассмотренных версий не работала с именем «Эйнштейн» в качестве ключевого слова.

– Ничего не получается, – прошептал Томаш. – Хоть лбом бейся о стену, все напрасно. – Он устало откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

– Вы хотите сказать, что сдаетесь?

Томаш посмотрел на физика долгим взглядом и вдруг, словно получив неведомо откуда заряд энергии, выпрямился и схватил листок с шифром.

– Нет, капитулировать я не имею права! – воскликнул он. – Мой долг найти решение. Наверное, лучше пока забыть о второй строчке. Давайте попробуем разобраться сначала вот с этим, – он указал на первую строку. – Видите, здесь написано «see sign», то есть «смотри знак». – Подняв голову от листка, историк пристально посмотрел на собеседника. – При чтении рукописи вы не заметили в ней какого‑нибудь знака?

Физик, вспоминая, вытянул губы трубочкой.

– Вроде нет. Ничего такого мне в глаза не бросилось.

– Тогда что же это за знак, на который ссылается криптограмма?

Замолчав, оба вглядывались в два слова – «see sign».

– А сама фраза не может быть знаком? – высказал предположение Луиш Роша.

У Томаша приподнялась бровь.

– Чтобы сама фраза была знаком?

– Все, забудьте, это я глупость сморозил.

– Нет, нет, почему же. Давайте попробуем рассмотреть такую возможность. – Он глубоко вздохнул. – Каким образом эта фраза в принципе может быть знаком? Гм‑м… только в одном случае – если это анаграмма.

– Анаграмма?

– Почему бы нет? Давайте‑ка взглянем, что получится, если поиграть в перестановку букв. – Он взял чистый лист для записи вариантов буквенных комбинаций. – Методика проста: из согласных и гласных составляем слоги и по‑разному состыковываем их друг с другом. Здесь есть согласные «s», «g», «п» и гласные «е» и «i». Начнем, пожалуй, с «п».

Томаш записал различные сочетания букв, входящих в состав слов «see sign», ставя во всех на первое место букву «п»:

– Нет, все это бессмысленно, – констатировал криптоаналитик. – Тогда попробуем поставить в начало букву «g»:

Ручка замерла в воздухе.

Едва слышно, как лунатик, он произнес:

– Генезис…

Следующий час пролетел в лихорадочном возбуждении. Для продолжения изысканий требовалось найти Библию. И они обнаружили ее у разбуженного среди ночи настоятеля часовни Святого Михаила. Томаш прочел и перечел первые главы Пятикнижия, пытаясь обнаружить в тексте спасительный знак – нечто вроде волшебного «Сезам, откройся!»

– «В начале сотворил Бог небо и землю», – в третий раз принялся зачитывать вслух историк. – «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один. И сказал Бог: да будет твердь посреди…»

– Послушайте, – запротестовал Луиш Роша, у которого исследовательский зуд уступил место усталости, – уж не собираетесь ли вы опять читать все это от начала до конца?

Томаша и самого уже брали сомнения.

– Я должен, – ответил он после секундного колебания. – А иначе как я найду знак?

– А вы уверены, что он здесь?

Историк помахал в воздухе листком с разгаданной анаграммой.

– Вы видите, что зашифровал Эйнштейн? Слово «Genesis». Насколько я понимаю, мы имеем дело с многослойным принципом шифрования, когда сообщение в зашифрованном и оно же в расшифрованном виде дополняют друг друга, образуя единое смысловое целое. «See sign» означает «Genesis». Получается, что Эйнштейн сообщает нам: «See the sign in Genesis». To есть: «Смотри знак в Книге Бытия».

– Но какой знак?

Томаш взглянул на лежавшую перед ним Библию.

– Не знаю. Но должен найти, вы понимаете?

– И думаете, что найдете, если триста раз перечитаете Книгу Бытия?

– А вы хотите предложить другой вариант?

Луиш Роша указал на вторую строку зашифрованного пассажа.

– Другой вариант – попытаться расшифровать вот это… «!уа ovqo».

– Но у меня не получается сломать этот шифр…

– Извините, конечно, но только что я видел, как у вас прекрасно получилось сломать шифр первой строки.

– Это была анаграмма – гораздо более простая вещь.

– Неважно. Раз вы расшифровали первую строку, у вас получится расшифровать и вторую.

– Мне кажется, вы не совсем понимаете суть проблемы. Вторая строка представляет собой шифр значительно более высокой степени сложности, нежели…

Закончить фразу Томашу не дал внезапно зазвеневший мобильный.

Первым его порывом было, не отвечая, выключить телефон. В голове у него вихрем пронеслось: «Чтобы успеть до восьми утра, меня ничто не должно отрывать от дела. Я не могу допустить, чтобы Ариану отправили в Иран, и обязан во что бы то ни стало сломать последний шифр. А поскольку мне для этого нужна максимальная собранность, мобильник надо вырубить».

Телефон продолжал звонить.

«А вдруг это Грег с новостями относительно Арианы?»

– Да, слушаю! – решил все‑таки отозваться на звонок Томаш.

– Профессор Норонья?

Голос в трубке принадлежал не Грегу.

– Да, это я. С кем имею честь?

– С вами говорит Рикарду Гоувейа из университетской больницы. Вам необходимо срочно прибыть сюда.

– Что стряслось?

– Приезжайте поскорее. Ваш отец… думаю, он до утра не доживет…

В больнице Томаша уже ждали. Дежурная сестра сразу отвела его к отцу. Шел второй час ночи, и госпитальные помещения, через которые они проходили торопливым шагом, были погружены в темноту, нарушаемую только желтоватым тусклым светом плафонов ночного освещения. По стенам плясали фантасмагорические тени; с разных сторон то и дело доносились сухой кашель и хрипы, беспокоившие больных даже во сне.

Доктор Гоувейа вышел к Томашу с озабоченным видом.

– У него был очень серьезный кризис, – коротко сообщил врач, жестом приглашая в палату. – Сейчас он в сознании, но сколько это продлится, не могу сказать.

– Моя мать?

– Ее оповестили, она скоро будет.

Томаш вошел в палату и в полумраке ночника различил очертания тела под белым одеялом. Голова старого профессора покоилась на громадной подушке. Он тяжело дышал. Глаза были тусклыми и безжизненными, но когда вновь прибывший наклонился над кроватью, в них вспыхнул едва заметный огонек.

Томаш, не находя слов, поцеловал отца в лоб и молча опустился на стул у прикроватной тумбочки. Взяв руку умирающего в свою и ощутив, какая она холодная и немощная, сын нежно сжал ее, словно пытаясь через это прикосновение влить в отца живительную энергию. В ответ Мануэл Норонья слабо улыбнулся.

– Привет, папа! – заметив эту тень улыбки, заговорил Томаш. – Ну как ты?

Старый математик, собираясь с силами, два раза с трудом глубоко вздохнул, прежде чем ответить.

– Мне больше не протянуть, – устало прошептал он. – Скоро конец.

Томашу показалось, что это прошелестел ветерок. Пряча наворачивающиеся на глаза слезы, он прильнул щекой к груди отца и обнял его.

– Ну что ты, пап…

Старик ласково провел ладонью по спине сына.

– Не надо меня обманывать, сынок. Я на последней остановке…

– Ты… тебе не страшно?

Мануэл слегка качнул головой.

– Нет, я не боюсь. – У него перехватило дыхание. – Странно, раньше меня от страха в дрожь бросало. От страха, что не смогу дышать, что задохнусь и мне будет очень больно. А еще от страха неизвестности, куда предстоит шагнуть, от страха встречи с небытием, от страха стать одиноким странником на окутанном сумерками пути. – Он снова замолчал, переводя дыхание. – Теперь мне уже не страшно. Я осознал, что это конец. И готов его принять. – Чувствовалось, что говорил он из последних сил, но не говорить не мог, поскольку желал излить душу. – Знаешь, я отстранился от мирской суеты. Меня уже не волнуют ни подковерные игры факультетской профессуры, ни глупости политиков. Все это для меня перестало существовать. – Он медленно повел ладонью в сторону окна. – Теперь мне больше нравится слушать щебетание ласточки и шелест деревьев на ветру. Эти звуки мне говорят гораздо больше, чем бестолковая и бессодержательная людская разноголосица. – Мануэл ласково погладил сына по руке. – Хочу попросить у тебя прощения за то, что был не лучшим отцом.

– Не надо, ты был прекрасным отцом.

– Нет, не был, и ты это знаешь. – Он замолчал, пытаясь успокоить дыхание. – Я был отсутствующим отцом, и на тебя мне никогда не хватало времени. Я жил в своем мирке, не видел ничего, кроме уравнений и теорем, не беспокоился ни о чем, кроме собственных исследований.

– Не наговаривай на себя. Я всегда гордился тобой. Гордился, что мой отец ищет тайны Вселенной и описывает их в уравнениях. Не так, как другие отцы, которые сами не знают, что ищут.

Старый математик улыбнулся, словно открыв источник энергии там, где не рассчитывал ее обнаружить.

– О да. Многие бредут по этой жизни подобно лунатикам. Они одурманены второстепенным, не видят главного. Стремятся приобрести новый дорогой автомобиль, роскошную виллу, одежду от лучших кутюрье. Мечтают похудеть, моложаво выглядеть и вызывать у окружающих восхищение. – Отец несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, восстанавливая дыхание, и посмотрел на сына. – И знаешь, отчего все это?

– Отчего?

– Оттого, что они жаждут любви. Авто, недвижимость, наряды, драгоценности… все это сублимация. – Он покачал головой. – Деньги, власть, обладание дорогими вещами… ничто не заменит любви. Купив машину, дом или модную шмотку, они испытывают недолгое удовлетворение. И тут же принимаются искать, чем бы еще себя потешить. – Мануэл Норонья опять сделал паузу, чтобы отдышаться. – Люди торопятся что‑то найти, но не находят. Купив то, о чем мечтали, чувствуют опустошенность. Людям нужна любовь, не вещи.

– Но ты не был таким…

– Да, я участвовал в другой гонке. Мне никогда не было дела до вещей, собственности, богатства, это правда. Свою жизнь я прожил в поисках знаний.

– Это разве не лучше?

– Конечно лучше. Но какова цена этого «лучше»? Она равна тому, что я недодал тебе. – Он попытался в который раз утихомирить дыхание. – Знаешь, я прихожу к выводу, что самое главное – быть чутким и заботливым. Преданным своим близким. Внимательным к окружающим. Только это по‑настоящему важно.

– Ты разве не находил смысла в своей работе?

– Находил.

– Вот видишь! Значит, игра стоила свеч.

– Того, что стоили эти свечи, недополучила моя семья…

– О, это ты зря. Мне не на что пожаловаться. И мама не жалуется. И… мы тобой гордимся.

В палате на миг воцарилась тишина.

– Я никогда не понимал, почему люди не замечают очевидного и с самозабвением размениваются на пустяки. Ссорятся, обижаются, занимаются мышиной возней, растрачивают себя на мелочи. И знаешь, это в определенной мере повлияло на мой выбор, на то, что я замкнулся в математике. Я внушил себе, что нет ничего более важного в жизни, чем познание сущности окружающего мира.

– И ты именно это искал в математике?

– Да. Я шел стезей поиска сущности вещей. И теперь вот обнаружил, что, оказывается, все это время искал Бога… Через математику…

– И ты нашел Его?

– Не знаю… Я нашел нечто весьма странное, нечто… необычайное: разумность в устройстве мироздания. Это неоспоримый факт. Вселенная устроена с умом. Бывает, занимаясь расчетами, мы обнаруживаем что‑то любопытное, какую‑то забавную деталь, которая, на первый взгляд, не имеет значения. Однако потом приходим к пониманию, что этот математический курьез играет фундаментальную роль в строении какой‑либо созданной природой вещи. Самое удивительное в природе – это то, что даже совершенно разнородные вещи, не имеющие друг к другу никакого отношения… даже они связаны между собой. Когда мы думаем, в мозгу перемещаются электроны. Это ничтожно малое изменение оказывает влияние, пусть микроскопическое, на ход истории в целом… Клетка, формирующая ткани моей руки, не думает, ее можно сравнить с камнем: у нее нет сознания. А вот нейроны мозга – думают. Может быть, они относятся ко мне так, словно я Бог, и не сознают, что я – это все вместе взятые они. Точно так же мы, люди, сами того не сознавая, возможно, являемся нейронами Бога. Считаем, что мы особенные, отделяем себя от остальных, когда на самом деле все вместе составляем часть всего. – Он улыбнулся. – Эйнштейн верил, что Бог – это все, что мы видим, а также все, что не видим.

– Откуда ты знаешь?

– Аугушту рассказывал… Бедняга Аугушту… Он верил в Бога. А я играл роль скептика, который всегда ищет доводы против.

– И что же он говорил?

– Часто цитировал своего учителя. Эйнштейн был для него кумиром. – Отец мучительно улыбнулся. – Знаешь, он бережно хранил все, что получил из его рук. Когда Аугушту исчез, его помощник передал мне запечатанный сургучом пакет с бумагами… Знаешь, я ведь его распечатал… Там листок с автографом Эйнштейна. На нет трижды повторялся выписанный в строчку алфавит, а сверху, над этими строчками, стояло имя Эйнштейна по‑итальянски. Видишь, Аугушту даже такие безделицы хранил…

Отец вдруг с хрипом вдохнул и бросил взгляд в сторону двери.

– А где мать?..

– Идет. Скоро будет.

– Ты заботься о ней, слышишь? Если придется отдать ее в дом престарелых, выбери самый лучший…

– Папа!..

– Дай договорить… Не обижай мать, будь к ней внимателен. – Он закашлялся. – Помоги ей достойно дожить… Мысль о смерти несет умиротворение, – прошептал Мануэл. – Уйти хочется с миром… Простить других и чтобы тебя простили… – Он снова задыхался. – Люди страшатся смерти, ибо не отождествляют себя с природой, думают, что мы – это одно, а Вселенная – другое. Но в природе все умирает. Каждый из нас в некотором роде вселенная, и поэтому мы тоже умираем. – Мануэл нащупал руку сына. – Хочешь, я открою тебе секрет?.. Вселенная циклична… Аугушту рассказывал, что, согласно индуизму, все в мире циклично, в том числе Вселенная. Она рождается, живет, умирает и вновь рождается. Круговорот этот бесконечен, и его называют Днем и Ночью Брахмана. – Мануэл Норонья широко раскрыл глаза. – И знаешь что?.. Индуисты правы…

В тот миг открылась дверь, Томаш увидел мать и вдруг остро осознал, что эта встреча родителей – последняя, что им остаются какие‑то мгновения, прежде чем они расстанутся навсегда. Не в силах больше сдерживаться, Томаш заплакал и порывисто обнял отца.

По небу медленно ползли низкие тучи, застилая утренний свет. Вершины кипарисов гнулись от порывов ветра словно в прощальном поклоне.

Университетский капеллан закончил поминальную проповедь, сотворил крестное знамение и глубоким, проникновенным голосом начал распевно читать «Отче наш».

Дона Граса тихо плакала, прикрывая лицо кружевным платочком. Томаш крепко обнимал ее за плечи.

Гроб из полированного орехового дерева стоял на сырой земле у отверстой могилы. Вокруг компактной группой расположились родственники, друзья, знакомые, студенты и ученики Мануэла Нороньи, пришедшие проститься с усопшим. В торжественной тишине звучали слова молитвы: «Отче наш, иже еси на небесех. Да святится Имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. Аминь».

Из уст присутствующих нестройным хором вырвалось ответное «аминь». Священник осенил гроб крестным знамением. Могильщики приподняли гроб и медленно опустили в могилу. Мать громко зарыдала. Томашу стоило большого труда держать себя в руках. Перед глазами у него встал образ отца – ученого мужа, в уединении кабинета занятого решением загадок Вселенной. Великого при жизни и теперь обратившегося в ничто.

Ему неоднократно приходилось слышать, что мужчина становится мужчиной только после смерти отца. Однако в тот миг Томаш не почувствовал прилива мужественности. Более того, услышав, как падают комья земли на крышку гроба, он ощутил себя осиротевшим ребенком, оставшимся во враждебном мире без покровительства того, кто своей любовью надежно ограждал его от невзгод.

К нему подходили люди в темных траурных одеждах, со скорбными лицами, растрепанными ветром волосами. Ему пожимали руку, выражали соболезнования, говорили подобающие случаю слова утешения и ободрения. Кое‑кого он знал – приехавших издалека двоюродных братьев и сестер, дядьев и теток, некоторых коллег отца по университету, но большинство были ему незнакомы.

У выхода с кладбища внимание Томаша привлек запаркованный поодаль черный лимузин с дипломатическим номером. Скользнув взглядом в сторону, он увидел мужчин в темных костюмах и неуместных в ненастный день солнцезащитных очках. Незнакомцы, томясь бездельем, переминались с ноги на ногу у садовой скамейки. Приметив Томаша, они повернулись к нему и замерли. За их спинами Томаш различил стройную женщину в голубом, которая неотрывно, словно гипнотизируя, смотрела на него медовыми глазами, маня к себе как магнит.

Ариана.

Они медленно приблизились друг к другу и крепко обнялись. Томаш гладил ее черные волосы, плечи, спину, целовал бархатистые щеки, нежные уста, глаза. Почувствовав, что она заплакала, сильнее прижал к себе, ощущая тепло ее трепещущего тела, жар волнующейся груди.

– Я соскучился по тебе, – прошептал он ей на ухо.

– А я по тебе, – тихонько всхлипнув, ответила она тоже шепотом.

– Они не обижали тебя?

– Нет. – Ариана, отстранившись, с сочувствием посмотрела на него. – А ты как? Такое горе…

– Ничего, я справлюсь.

– Hi, Томаш, – послышался рядом знакомый голос.

Это был Грег.

– Да, добрый день…

– Сожалею по поводу кончины вашего отца… понимаю, вам сейчас не до того… но у нас с вами есть одно незаконченное дело, не так ли?

Томаш выпустил Ариану из объятий.

– Да, это так.

– Надеюсь, вы понимаете, я пошел на большой риск, отменив вылет борта ЦРУ в Исламабад. Когда вы мне позвонили, мы уже направлялись в аэропорт…

– Чего вы ждете? – сухо спросил Томаш. – Что я брошусь благодарить вас?

– Нет, ничего подобного я не жду, – ответил Грег, сохраняя сугубо деловой тон. – Я жду, что вы сообщите мне содержание зашифрованного фрагмента рукописи Эйнштейна. Мистер Беллами уже дважды звонил и интересовался результатом.

На землю упали первые, пока еще робкие капли дождя. Томаш оглянулся по сторонам, ища, где бы укрыться от надвигавшегося ливня.

– Послушайте, нам бы найти укромное местечко, чтобы спокойно сесть и…

Американец указал на огромный посольский «кадиллак».

– Пройдемте в машину.

В просторном салоне были удобные, во всю ширину лимузина сиденья, посредине – маленький столик. Томаш и Ариана сели, плотно прижавшись друг к другу, спиной к длинному боковому стеклу, по которому извилистыми дорожками стекали капли дождя. Грег устроился рядом и захлопнул дверцу. Другие американцы, видимо, из службы безопасности посольства, остались мокнуть под уже неистовыми потоками воды.

– Виски? – предложил Грег, открывая минибар.

– Нет, спасибо.

Грег плеснул себе «бурбона» в стакан со льдом и повернулся к историку.

– Ну? Где же текст?

Томаш достал из кармана измятый листок.

– Вот.

Взглянув на листок, Грег увидел только уже знакомые слова: «See sign /!уа ovqo».

Томаш указал на первую строчку.

– Это анаграмма. Поменяв буквы местами, мы получаем «Genesis». То есть Эйнштейн тем самым хотел сказать следующее: «see the sign in Genesis». Смотри знак в Книге Бытия.

– Какой знак?

– В том‑то и проблема. Ответ, очевидно, должна была дать вот эта буквенная комбинация. – Он указал на «!уа ovqo» во второй строчке. – В данном случае, однако, речь шла уже не об анаграмме, а о подстановочном шифре, что серьезно затрудняло задачу, поскольку для расшифровки требовался ключ. Мне подсказали, что ключом является имя Эйнштейна, то есть что мы имеем дело с разновидностью шифра Цезаря. Тем не менее попытки сломать его, используя в качестве ключа слово «Эйнштейн», оказались безрезультатными.

– А какая же попытка дала результат?

Томаш изобразил смущение.

– Видите ли… вообще‑то никакая.

Лицо американца побагровело.

– Но вы же сказали, что нашли ключ!

– Да, нашел, не беспокойтесь! Просто у меня не было времени завершить расшифровку, и мы сделаем это сейчас, вместе с вами…

Томаш достал из кармана старый, допотопного образца конверт и, отогнув клапан со сломанной сургучной печатью, вынул из него небольшой листок. На пожелтевшей от времени бумаге на одной стороне значилось «Die Gottesformel» и ниже стояла подпись Эйнштейна, а на оборотной – чернильной ручкой было написано следующее:

– Что это? – спросил Грег, скорчив гримасу. – Ключ от шифра?

Томаш указал на слово вверху листка с ключом.

– Видите это имя?

– Альберти. И что?

– Человек непосвященный, попадись ему на глаза этот листок, подумает, что речь идет об имени Эйнштейна, написанном шутки ради на итальянский манер. Но специалист по криптографии сразу сообразит, что речь идет о Леоне Баттисте Альберти, флорентийском гуманисте XV столетия. Он был выдающейся личностью итальянского Возрождения. Философ, композитор, поэт, зодчий и художник, автор первого научного исследования о перспективе, а также, наряду с этим… трактата о домашней мухе. – Томаш улыбнулся. – По его проекту в Риме был построен первый фонтан Треви.

Грег оттопырил нижнюю губу и покачал головой.

– Никогда о нем не слышал.

– Это не суть важно, – махнув в сторону рукой, заметил криптоаналитик. – Однажды, гуляя по садам Ватикана, Альберти встретил своего друга, работавшего у папы. В дружеской беседе они коснулись в том числе и некоторых интересных моментов тайнописи, что побудило Альберти написать позднее труд, посвященный криптографии. Он так заинтересовался данной темой, что изобрел новый тип шифра. Альберти предложил использовать одновременно два шифроалфавита и по очереди брать из каждого буквенные символы, соответствующие буквам обычного алфавита. Это была гениальная идея, поскольку одна и та же буква обычного алфавита, повторяясь в тексте, не обязательно обозначалась в шифровке одним и тем же буквенным символом, что затрудняло взлом шифра и вводило в заблуждение дешифровщика.

Томаш взял листок с ключом и указал на строчки с алфавитами.

– Вот и здесь в первой строке выписан обычный алфавит, а ниже – два шифроалфавита. Использование двух шифроалфавитов позволяет минимизировать распознание букв стандартного алфавита, затрудняет их идентификацию с символами шифроалфавитов. Эйнштейн в своей записке дал знать, что использовал шифр Альберти, и привел оба шифроалфавита.

Томаш взял ручку и, словно примериваясь, сопоставил каждый символ с буквами алфавита.

– Итак, посмотрим, что означает это «!уа ovqo». Символ «у» из первого шифроалфавита соответствует букве «i», а символ «а» из второго шифроалфавита соответствует букве «l». Гм‑м… «о» дает нам «r», a «v», стало быть, равнозначно «s». Затем следует «q», это на самом деле «v», и, наконец, «о», которое в данном случае это уже «b».

На бумаге получилось: «Il rsvb».

– Ничего не понятно, – Грег нахмурил брови. – Что это?

– Текст, зашифрованный Эйнштейном.

Американец поднял глаза от листка и вопросительно взглянул на криптоаналитика.

– Но это же ничего не значит…

– Ну да.

– И что?

– Надо продолжить расшифровку.

– Разве это еще не все?

– Очевидно, что нет, – Томаш показал на последнее слово в записке Эйнштейна, в самом низу, под шифроалфавитами. – Видите это? Можете прочитать?

Грег наклонился над листком.

– «Atbash»… Что это за штука?

– Атбаш – это традиционный иудаистский шифр подстановки, применявшийся для сокрытия значений в Ветхом Завете. Принцип его действия прост: первая буква алфавита заменяется последней, вторая – предпоследней, третья от начала – третьей от конца и так далее. Таким образом, буква «с», то есть третья с начала, обозначается буквой «х», то есть третьей с конца. В Ветхом Завете имеется несколько примеров атбаша. В Книге пророка Иеремии пару раз встречается слово «Сесах», или «Шешах», которое по‑еврейски пишется при помощи двух букв «шин» и буквы «каф». Так вот, «шин» – это предпоследняя буква еврейского алфавита. Заменив ее на вторую букву алфавита, получим «бет». А «каф» – это двенадцатая буква с конца, поэтому мы заменим ее двенадцатой от начала, то есть буквой «ламед». И в результате вместо «шин»‑«шин»‑«каф» выйдет «бет»‑«бет»‑«ламед», то есть «Сесах» превратился в «Бабель», иначе говоря – Вавилон.

– Гениально! И Эйнштейн применил в своей шифровке атбаш?

– А разве не об этом сообщает оставленная им записка? Слово «атбаш» означает, что теперь нам следует заняться поиском букв, симметричных тем, которые присутствуют в наборе «il rsvb». Значит так, «i» – девятая с начала, – забормотал Томаш, – а девятая с конца это… ну да… «r». Буква «1» у нас двенадцатая, следовательно… ага… ей соответствует «о». Вместо «r» получается… «i», «s» превращается… в «h», далее «v», зеркальным отражением которой является… «е», и наконец «b», вторая от начала, это, соответственно… «у».

Он показал, что получилось в результате:

– Что еще за «ro ihey»? – спросил Грег.

Криптоаналитик всматривался в написанное, но смысла в нем не находил.

– И в самом деле… – прикусив нижнюю губу, бормотал он. – Не знаю, что бы это могло быть.

– А это не может быть каким‑нибудь словом из редкого языка?

– Ну конечно же! – обрадовался Томаш. – Поскольку речь идет о знаке в Книге Бытия, это наверняка на древнееврейском! А на еврейском пишут и читают справа налево… Минутку, сейчас я это изображу.

Томаш схватил ручку и переписал «!ro ihey» в зеркальном отображении.

– «Yehi or!» – прочел Грег. – Это что‑нибудь значит?

Томаш побледнел.

– Боже правый! Неужели?! «See sign Genesis. Yehi or!» – Томаш постучал указательным пальцем по написанной им фразе. – Это и есть знак из Книги Бытия: «Yehi or!»

Томаш ошалело смотрел на Грега, пытаясь постичь грандиозность того, что ему открылось. На него мощным потоком обрушились образы, звуки, слова, представления… Вращаясь с хореографической синхронностью, в такт волшебной музыке, рожденной самым хаотичным из оркестров, они вдруг сложились воедино, и из сумерек проступила величайшая истина.

«Ом».

Создавший Вселенную первоосновный «ом», словно пропетый хором тибетских монахов, глубоким эхом отозвался в памяти Томаша. Всепроникающий звук созидательной мантры пробудил в нем череду воспоминаний о нескончаемом хороводе рождений и смертей, о божественном ритме вечного танца Шивы. Сакральный слог, вибрируя в сознании, открыл ему путь к загадке Альфы и Омеги, уравнению, делающему вселенную Вселенной, таинственному предначертанию Бога, «эндгейму» существования.

Перед ним, нацарапанная на клочке бумаги, лежала формула, попирающая небытие и созидающая все, включая самого Творца.

Криптоаналитик вновь взглянул на Грега, словно очнувшись от долгого забытья. Едва слышно, точно боясь спугнуть чудесное видение, он тихим как дыхание голосом озвучил магическое заклинание, Формулу Бога…

– «Да будет свет!» Это библейское доказательство бытия Бога. «Да будет свет!»

На лице Грега не дрогнул ни один мускул. Оно абсолютно ничего не выражало.

– Извините, но это лишено всякого смысла. Каким образом это изречение доказывает существование Бога?

Криптоаналитик нетерпеливо вздохнул.

– Послушайте, Грег. Само по себе изречение не доказывает существования Бога. Его следует толковать в контексте последних открытий науки. По этом причине Эйнштейн в свое время не пожелал предать гласности свою работу. – Томаш откинулся на спинку сиденья. – Такое подтверждение появилось, и оно показывает, что в Библии, сколь бы невероятным это ни казалось, сокрыты глубокие научные истины. Именно в этом смысле выражение «Да будет свет!» доказывает существование Бога. В Библии говорится, что мироздание началось со вспышки света. «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Эйнштейн интуитивно сознавал, что это изречение истинно. Спустя годы после его смерти открытие реликтового космического излучения доказало правильность гипотезы Большого взрыва, и это значит, что в конечном итоге в Библии написано верно: все началось, когда появился свет. Остается вопрос: кто заставил свет появиться?

Дата добавления: 2015-06-04