Майя/Варшавский 3 страница

В лице Камиля что‑то меняется. Кажется, появляются решимость, твёрдость. Но это твёрдость обречённого, идущего на эшафот.

– Что теперь? – спрашивает он.

– Теперь мне приходится подметать за вами, Камиль. До заседания Совета Европы осталась неделя. Ваши учёные уже что‑то нашли. Неделей больше или меньше, роли не сыграет, тем более операцию мне собирались делать уже после девятнадцатого. Поэтому, Камиль, многих из тех, с кем вам приходилось иметь дело, уже нет. Нет этих чиновников, этих докторов, этих специалистов по взлому. Они не нужны, потому что опасны для будущего. Пожинать лавры будет Варшавский. А я просто хочу, чтобы меня помнили.

Старик замолкает. Камиль разворачивается, но не уходит. Он стоит к Якобсену спиной и смотрит в пустоту.

– Идите, Камиль. Вы всё правильно поняли.

И Эйткен идёт по длинному коридору викторианского особняка. Идёт медленно, осматривая стены, изучая лепнину, резьбу и лепные потолки. Он минует одну комнату за другой, один кабинет за другим, и вот он уже в холле, каблуки его туфель стучат по обработанному камню. Он подходит к массивной, в несколько человеческих ростов, главной двери, которая не открывалась много лет. Он отпирает внутренние запоры, старинные, механические, один за другим, и никто ему не мешает, точно во всём огромном здании никого нет. Наконец, последний запор отброшен, и маленький бледный человечек с зализанными назад длинными чёрными волосами распахивает двери двумя руками, чтобы впустить в пыльную залу солнце. Он выходит на каменное крыльцо, вдыхает запах свежего ветра, садовых роз, зелёной листвы – потому что декабрь здесь именно такой, каким хочет его видеть Якобсен, – и спускается.

Когда он минует пятую ступеньку, раздаётся выстрел. Камиль Эйткен искупает свою вину.

Информация о том, что нелегальные опыты прекращены, обрушивается на Варшавского внезапно. Он занят составлением речи для заседания Совета Европы и штудирует труды знаменитых речеписцев прошлого. Больше всего хочется цитировать Геббельса, потому что его речи гениальны. Но этого делать нельзя. Всегда найдётся дотошный журналюга, который откопает первоисточник. А когда звучит слово «фашизм», трудно быть уверенным в каком‑либо успехе.

Раздаётся звонок по внутренней, закрытой линии.

– Да, – отвечает Варшавский.

– Добрый вечер, Анатолий Филиппович. Беспокоит вас господин Якобсен…

Варшавский немеет. Президент Европы лично звонит кому‑то?

– Да, господин Варшавский, именно так. Вы удивлены, что звонит не господин Эйткен? Не удивляйтесь. Господин Эйткен нарушил некоторые негласные правила и вынужден был срочно уйти в отставку. Я же звоню вам с одной‑единственной целью…

– Добрый вечер, господин Президент, – совершенно не к месту вставляет Варшавский, сообразив, что не поздоровался.

– Можно опустить приветствие, Анатолий Филиппович. Я сам не дал вам произнести его вовремя. Но вернусь к цели моего звонка. Дело в том, что лаборатория, о которой даже мы с вами не можем пока говорить вслух, временно приостанавливает свою работу.

– Почему?

– Потому что начало этой работы было личной инициативой господина Эйткена. Инициативой, которой я от него не ждал. Мы не можем рисковать. Поэтому ваши учёные на всю следующую неделю отправляются в вынужденный отпуск. А двадцатого числа мы даём лаборатории новый старт.

– Двадцать первого.

– Ах да. Ведь заседание – в субботу, конечно. Значит, с понедельника.

– Что мне делать?

– Вам – ничего, господин Варшавский. Просто ждать. Ждать субботы, затем победить в голосовании, затем – продолжать работу.

– Я понял.

– Тогда до свидания, господин Варшавский.

Разъединение происходит ещё до того, как Анатолий Филиппович успевает попрощаться.

Когда Варшавский стоял перед прозрачной стеной и видел содрогающееся в конвульсиях тело подопытного, он понял нечто важное. Он понял, куда клонил Якобсен, принимая идею опытов на людях и отклоняя идею эвтаназии. Варшавский осознал, что эти понятия – или взаимоисключающие, или являются одним и тем же.

По сути, поступление человека в лабораторию – это уже эвтаназия. Долгая, но, в принципе, безболезненная. Просто эта эвтаназия служит на пользу другим. С другой стороны, если больного излечивают, он уже не нуждается в услуге по прекращению страданий.

Как я мог быть так глуп? Как я не понимал этого? Как я не понимал, что даже упоминание эвтаназии в Совете сразу же восстановит против меня львиную долю представителей?

Варшавский снял вопрос об эвтаназии с повестки дня на обсуждении в Совете Верхней Москвы и ближнего космоса – и легко пропустил через депутатов закон об опытах. Не без сопротивления, но и без больших проблем.

Якобсена нужно слушать. Нельзя пропускать мимо ушей его слова и советы.

Выходит, Эйткен намеренно ставил законопроект под угрозу.

Но, поставив под угрозу проект, он позволил ускорить процесс. Первые шаги уже сделаны. Осталось так мало, так мало. Самое страшное – проиграть за считаные секунды до финиша.

Нет, я не проиграю, говорит себе Варшавский.

18 декабря 2618 года, в пятницу, Анатолий Филиппович вызывает Майю.

– Привет.

– Привет!

– Как дела?

– Мои в полном порядке! Сегодня планируем в первый раз запустить машину. Скорее всего, заискрит и взорвётся, но вдруг сработает!

– А что переносить будете?

– Сначала отдельный цельный предмет. Например, металлический брусок. Потом – совокупность объектов, например, маленький портативный компьютер. Дальше дело сегодня не зайдёт в любом случае. Но потом на очереди – мышь!

– Мышь‑то не жалко? – спрашивает, смеясь, Варшавский и осекается. Завтра он собирается начать новую эру экспериментов на живых людях, а дочери задаёт вопрос, не жалко ли мышь.

И Майя хорошо чувствует его замешательство.

– Ну, мышь – это же мышь. Лучше скажи, ты готов к своему бою?

– Не знаю. Я пойму это, только когда выйду на арену.

– Удачи, гладиатор! – смеётся Майя.

Моритури те салютант, думает Варшавский. Перед его глазами ковыляют на смерть больные вринклом. Они готовы отдать свою жизнь ради жизни других. Он, Варшавский, в белых одеждах цезаря.

– Вам тоже, – отвечает Анатолий Филиппович.

– Ну, у нас рано или поздно всё получится. А у тебя – час «ч»!

– Это точно. Ладно, дел ещё много. Пока!

– Пока, па!

Майя откидывается на спинку кресла. Ей очень хорошо сейчас. Сегодня страшно интересный день. Пожалуй, самый интересный в её жизни. Наверное, завтра так же будет чувствовать себя отец.

Она проснулась очень рано, около шести утра, влила в себя чашку кофе и тут же погрязла в недрах сети. Доисторическая Новая Зеландия, тихая, спокойная, аккуратная – или всё‑таки Япония периода цивилизации, опасная, но безумно интересная? В результате к девяти Майя примерно набросала две концепции путешествия. Разум говорил: для первой проверки – Новая Зеландия. А сердце звало в Японию. Или хотя бы на японские территории, например, в Маньчжурию, под власть японцев, где в 1920‑е годы равно говорили на китайском, русском и японском языках.

В лабораторию она примчалась первой – ещё до Гречкина. Сейчас лаборатория уже бурлит. Гречкин, Певзнер и Ник корпят над машиной времени, Карл что‑то рассматривает на чертежах. Дело Майи очень простое: наблюдать.

Она подходит к клети с мышами. До них дело сегодня и в самом деле не дойдёт. Она бросает мышам кусочек сыра. Те начинают комично драться, отбирая друг у друга лакомство. Смешно.

– Ну что, пробничек? – спрашивает Певзнер.

– Договорились же в двенадцать, – морщит лоб Гречкин.

– А ты на часы посмотри.

На часах – без пяти минут.

Карл подносит брусок. Певзнер берёт его. Его руки – в резиновых перчатках.

Машина выглядит красиво. Стоящий на основании цилиндр высотой около трёх с половиной метров, диаметром метра три. Внутри – непонятные переплетения трубочек, контуров, различных геометрических фигур. Певзнер аккуратно кладёт брусок на дно приёмной камеры. Камера не слишком просторная, но при желании туда может поместиться человек.

– Карл, ты всё ввёл?

– Не ввёл бы – не подал бы объект.

– Время?

– Минус одна минута.

– Координата?

– Всё о'кей.

Координаты задаются довольно сложно, как понимает Майя. Учитывается не только положение предмета относительно Земли, но также положение Земли относительно Солнца. И даже положение Солнца в галактике. Помимо всего прочего, на машине стоит автоматический ограничитель координат: объект не может выбросить в открытый космос или внутрь Солнца. Каждая секунда имеет заданный набор возможных координат, фиксирующих положение Земли в пространстве, и только в рамках этого набора можно задать местоположение объекта.

– Географически объект должен появиться в области моего стола. На высоте около полуметра.

– Ну‑с, посмотрим.

На часах – 11.58. Все волнуются.

– А если не появится?

– Значит, мы не отправляли. Не отправим, – поправляется Марк.

В 11.59 над столом Карла ничего не появляется. Все молчат.

– Может, с расчётом ошиблись? – тихо спрашивает Карл.

В 12.00 Марк нажимает «пуск».

Управление машиной – через центральный компьютер, голографические кнопки висят в воздухе.

Внутри машины раздаются какие‑то звуки. Через секунд десять всё затихает. Индикатор показывает: отправка завершена, можно открывать.

Марк открывает дверь трясущимися руками. Брусок на месте.

– И что? – Марк грозно смотрит на Карла.

– Я не ошибся, – уверенно отвечает тот. – Точно не ошибся.

Марк вызывает данные о координатах. Через некоторое время он констатирует:

– И в самом деле не ошибся. Что‑то не так. Кстати, на камеру кто‑нибудь смотрел?

Все качают головами.

– Раздолбаи.

Он вызывает изображение с внутримашинной камеры. Брусок не шевелится. В 12.00 – то же самое. Никакого движения. Хорошо видно свечение стен: лазерные пучки носятся по «торотылке».

– Повторим.

Все смотрят на действия Марка, как на колдовской обряд. Он снова закрывает дверь камеры отправки, снова нажимает на пуск. Координаты заданы. Снова пуск.

И снова ничего.

– Чёрт, – говорит Ник.

– Попробуйте мышь, – вдруг предлагает Майя. – Хотя бы будет понятно, есть ли структурные изменения. Брусок как был так и есть, а мышь должна умереть, если что не так.

– Здраво.

Карл приносит клеточку с мышью.

– В клетке?

– Давай. Наша задача – понять, работает ли хоть что‑нибудь.

Карл извлекает брусок, ставит на дно камеры клетку.

– Давай.

На часах – 12.10.

Пуск.

Камера показывает мигание лазерных пучков. Мышь чувствует себя прекрасно. А потом мышь исчезает.

– О! – восклицает Певзнер.

– А куда мышь‑то делась? Она должна была тут минуту назад появиться, над столом… – говорит Карл.

– Да ладно. Первый блин комом, но второй хоть как‑то съедобен, – весело говорит Певзнер. – Мы же не ждали, что за два месяца с нуля построим машину времени?

– Вообще‑то, ждали, – мрачно говорит Гречкин.

Карл возвращается к своему столу.

– Попытаемся в следующий раз задать что‑нибудь другое.

В принципе, настроение не испортилось – вероятность неудачи с самого начала расценивалась гораздо выше, нежели вероятность успеха. Но надежда умирает последней.

– Ладно, господа, – подытоживает Марк. – За дело. Сейчас начало первого, у нас ещё целый день. Копаемся в схеме, пытаемся понять, что к чему. Может, попросту мощности ионного пучка не хватает, и какое‑нибудь пёрышко машина бы перенесла.

– Испытать на пёрышке?

– Нет. Теоретическая выкладка не соответствует практической, и это надо исправить путём обнаружения ошибки в теории. Кстати, что у нас там ещё из образцов неживотного свойства?

Певзнер открывает шкаф с образцами: на него вываливается целая куча всякой мелочи.

– Это что? – спрашивает он.

В куче встречаются детские игрушки – пластмассовые, электронные, детали конструкторов и так далее. Здесь же портативные приборы самого разного назначения и стопка маленьких металлических брусков‑гирек. Поверх всего лежит большая папка для пластиковых копий чертежей.

– Кто это тут устроил? Гречкин???

Певзнер сурово смотрит на Васю. Тот сжимается.

– Ну, я тут был утром, тут такой беспорядок был…

– А ты весь беспорядок для порядка затолкал в шкаф для образцов, предварительно вынув пару необходимых, чтобы не сразу заметили?

Гречкин уныло кивает.

– Вот это и причина неудачи. Раздолбайство. Гений не оправдывает злодейства. Особенно вот с этим!

Певзнер потрясает чертежами анабиозиса.

– Этому где место? Не в архивном ли шкафу? Майя! Ты куда должна была это положить?

– Ну, – Майя мнётся, – я себе в стол положила…

– Взять и положить на место!

Певзнер резким движением протягивает чертежи Майе.

– Сейчас, мастер! – комично говорит она.

Певзнер отворачивается.

Майя подходит к машине, рассматривает её. Пространство в камере – как раз для стоящего человека. Майя забирается внутрь и говорит:

– Тесновато.

В глазах Певзнера гнев.

– Может, хватит дурачиться?

Карл смеётся.

Майя распрямляется в полный рост и больно бьётся головой о верхнюю перемычку.

– Всё, выбирайся наружу! – Певзнер спешит ей на выручку.

В этот миг дверь машины неожиданно закрывается сама – перед его носом. Майя – внутри. Машина начинает жужжать, индикаторы моргают.

– Вытащите её оттуда! – кричит Певзнер.

На камере – метание пучков ионов.

Гречкин лупит по кнопке экстренной остановки агрегата.

Через пять секунд приёмная камера пуста. Ни Майи, ни чертежей.

– Она работает, – рассеянно говорит Ник. – Правда, я не понимаю, как она работает без заданных координат.

– И куда она отправилась? – Певзнер зло смотрит на Карла.

Карл с ужасом смотрит на координаты.

– Я этого не ставил, – говорит он.

Марк, покачиваясь, идёт в глубь лаборатории.

– Чёрт, чёрт, чёрт, – говорит он.

– Смотрите, – Ник показывает на клетку с мышами.

Все оборачиваются.

– Их тут десять, – говорит Ник. – Мы взяли одну для опыта, и их стало девять. А теперь – снова десять.

– У нас хоть одна камера смотрит на клетки? – зло спрашивает Марк.

Дата добавления: 2015-06-04