Часть II 2 страница. Проведя еще одну ночь у Мельникова, отпросился у него отец на день раньше и поехал домой, захватив сына от Обер-Носа

* * *

Проведя еще одну ночь у Мельникова, отпросился у него отец на день раньше и поехал домой, захватив сына от Обер-Носа. Вот она и Клиновка. Хаты здесь стоят так, как кому понравилось их ставить - и вдоль, и поперек улицы. Вчера прошел дождь, а после того крепко припекло солнце, середи­на улицы, нещадно взрытая колесами телег, будто вспахана огромным плугом, вся в кочках, колдобинах. Плетней, забо­ров почти нигде нет, хаты кривые, крыши покосились, соло­ма на домах и катухах раздергана ветром, ворота, где они есть, стоят открытыми, жерди на них либо поломаны, либо оторваны. Вот она - голь-матушка. Здесь не видно ни души, лишь с другого конца села доносится нестройное пение:

Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья,
А завтра рано, чуть светочек,
Заплачет вся моя семья...

Отец встрепенулся:

- Ага, гляди, да ведь это у них проводы новобранцев.

- А что такое новобранцы?

- Эх ты! Да это же по-русски то, что у нас называется - служивые. И говорят они, что не на службу они идут, а что забрили их.

- Как так - забрили?

- А это у них еще из старины, когда таким вот новобран­цам в первый раз в жизни космы в порядок приводили, стриг­ли и брили, принимая в армию.

Вывернувшись из проулка, попадают они прямо в густую толпу перед кабаком. Площадь гудит от пьяных голосов, кри­ков и смеха, бабьих причитаний, пиликанья гармошки и треньканья балалаек. Разноцветные платки и юбки баб, му­жичьи рубахи, кафтаны, посконные штаны, почти все они либо на взводе, либо вовсе пьяны.

Заплачуть братья мои, сестры,
Заплачить мать моя, отец.
Еще заплачить дорогая
С которой шел я под венец.

Гульба, видно, достигла высшей точки, лица красны и исступлёны, глаза мутные, блуждают бессмысленно и тупо. Вдруг возле самого кабака, взорвав и без того бурлящую, как котел, площадь, хватив сразу в две гармошки, охнула и вор­валась в народ «барыня».

Эй, барыня-барыня,
Сударыня-барыня.
А барыня угорела,
Много сахара поела...

Два мужика, один в красной, другой в белой рубахе, и с ними три волчками крутящиеся бабы, расчистили себе место для танца. Подскакивают еще молодые парни, толпа наседа­ет поближе, сбивается к кабаку, проезжим неожиданно от­крывается возможность проскочить дальше, да не тут-то было!

- Сто-ой! Трр. Кто ты есть, добрый человек? Тпр-ру-у-у! Лошади останавливаются, к ним подбегают три мужика, один из них сразу же хватает правого коня под уздцы, вто­рой, заскочив слева, хватает узду другой лошади, а третий, подбежав к отцу, глядит ему прямо в лицо, и выражение глаз его из сосредоточенно-злобного постепенно становится улыб­чивым и веселым.

- Гл-ля-аа! Бр-ратцы! Сам Сергий Ликсевич к нам на проводы новобранцев прибыл. Э-эй, нар-ро-од! Господин капитан Пономарев в гости пожаловал!

Державшие лошадей подскакивают к отцу и тоже широко улыбаются. Кланяются чуть не в пояс:

- Премного вас за честь благодарим. Откушайте с нами водочки, с ребятами нашими, што за царь-отечество погибать идут, - и обернувшись к толпе: - Ти-и-шшаа! Нар-род право­славный, сам барин Пономарев к нам препожаловал.

Отец шепчет что-то ему на ухо, и тот орет снова:

- Брр-раты-ы! Их благородия нам, по случаю войны, три ведра водки становит!

Бабьи и мужичьи голоса сливаются в оглушительном кри­ке:

- Ур-ра-а!

На крыльце кабака появляется какая-то фигура, в крас­ной рубахе, посконных штанах и сапогах бутылками. Это ка­батчик. Пробившись сквозь толпу, подбегает он к экипажу, останавливается у передка, быстро кланяется в пояс и момен­тально выпрямляется. Отец вынимает пачку ассигнаций из портмоне:

- А ну-ка, Матвей, вот тебе на всю честную компанию. Матвей поворачивается и хочет идти, но стоящие возле экипажа три мужика моментально хватают его за руки, сра­зу же вырывают деньги и, подняв их высоко над головами, машут ими в воздухе:

- Нна-р-ро-од! Вид-да-али! В-о-о! Для наш-шего бр-рата! Ишо раз «ура» его благородию!

- У-ра-а-а!

Один из мужиков подхватывает кабатчика под руку.

- А таперь пошли мы все вместях, штоб без обману. Знаем мы тибе. Выноси народу водку под нашим глазом.

Едва протиснувшись через толпу, исчезают все в дверях кабака.

- Премного вам, батюшка-барин, благодарны. Вовек мы этого не забудем, што удостоили вы нас, необразованных... - и он тоже молниеносно кланяется в пояс, чуть не ударив лбом о колесо: - Народ, сами видите, гуляет нонче. Ить с Клиновки нашей, поди, десятка два завтри на Царицын по­везем. На станцию «Лог» поедем, во какое дело. И Ванюша, сынок мой, знаитя вы яво, он к вам на мельницу сроду пше­ничку молоть возит, идет. Забрили. - Мужик всхлипывает и вытирает нос рукавом рубахи, поднимая синие, тусклые от старости, замутненные слезами глаза: - Слышь, барин, а ска­жи ты мине, ну чего энтому германцу надоть? Што, у нас свово горя мало, што ли?

А с крыльца кабака уже раздают поблескивающие на сол­нце бутылки «белой головки». Народ жмет к входу в кабак, начинается давка, поднимается такой крик и гам, что лоша­ди испуганно прядут ушами, нервничают.

- Ишь, чёрт лысай, два раза норовит!

- Тю, гля, вострая какая, и она, мокрохвостка, туды же лезет!

- Стой не разбей, туды твою в гриву!

- Да куды-ж ты прешь, в гроб, в спасение...

- Тащи, пока пристав с запретом не прискакал. Ить от дню набилизации пить боле не приказано!

Кабатчик подбегает снова и протягивает отцу бутылку водки:

- Вашсокларродия! Выпейте и вы с народом!

Страшно понравился тут отец Семену. Схватив из рук ка­батчика водку, повернул он бутылку в левой руке, ударил в ее донышко ладонью правой, быстро и ловко, так как это и мужики делают, пробка летит высоко в воздух, а отец, став во весь рост в экипаже, кричит в толпу:

- За здоровье ваших новобранцев. Чтоб всем им живыми домой вернуться!

И, приложившись прямо к горлышку, пьет водку, как воду.

Мужчины приходят в восторг:

- Ну, вот это булькотить!

- Правильный барин!

- Видать, выпить не дурак!

Говор, смех и шутки, снова навизгивает гармошка:

И-э-эх, рассукин сын, камаринский мужик,
З-загалил... иё, по улице бежит...

Отдав недопитую бутылку кабатчику, садится отец на си­денье и смотрит на сына:

- К «Камаринской» не прислушивайся особенно... выра­женьица есть неудобоваримые для возраста твоего, впрочем, в самой распатриотической русской опере «Камаринская» эта ведущим мотивом...

Взмахнув кнутом, трогает отец лошадей.

- Ур-ра-а барину? У-р-ра-а!

Отец машет снятой с головы фуражкой, тарахтя и прыгая по ухабам, катится экипаж всё дальше и дальше. Вот и пос­ледняя изба. На заваленке сидит какая-то древняя старушка, быстро-быстро перебирает она пальцами оборку кофты, смот­рит перед собой, ничего не видя и не замечая текущих по щекам слёз. Не замечает она и экипажа. А вслед ему несется пение сотни голосов, визг баб, звон балалаек, пиликанье гар­мошки.

З-заплачуть братья мои, сестры,
Заплачить мать моя, отец,
Иш-шо заплачитъ дорогая,
С которой шел я под венец...

Но всех перебивает разухабистая и звонкая:

И-эх, барыня угорела,
Много сахару поела.
Барыня, ты мая,
Сударыня, ты мая!

- Папа, а почему тот мужик тебя капитаном назвал, разве ты во флоте служил?

- Так это же по-русски, а по-казачьи это есаул. Всё, что у нас своего осталось, у казаков - чины. Понял?

* * *

Сегодня первый взявшийся сазан чуть не утащил с собой удочку, лишь в последний момент, схватив ее, подсек сазана и выводил и, подхватив сачком, вытащил на берег.

Бралась и плотва и, увлекшись поплавками, не заметил он как, поднимаясь все выше и выше, стало солнце в дерево. Клев кончился, пора сматывать удочки, звать гоняющегося по камышам за лягушками Жако и отправляться домой. Бы­стро взбежав на крутой склон, видит он своих разуваевских друзей, тоже возвращающихся с рыбалки. Они ловили в пру­ду, повыше плотины. Все казаки прекрасно знают, что кому принадлежит, и собственность чужую уважают крепко, ни­когда не запашут чужого пая, не угонят скотину, не увезут стога сена или копны люцерны, не пустят коней на чужой луг. Но вот насчет рыбальства дело совсем иное - по воскресе­ньям всем хутором, без всякого спроса, отправляются они на пруд господина есаула и ловят рыбу, совершенно не заботясь о правопорядке, по их мнению, рыба-то, она - известное дело - Божья! Ну так какие же могут быть разговоры! А к тому же, признаться надо, что в пруде ее столько, что хоть и целое Войско Донское на этот пруд рыбалить явится, и тогда всем хватит.

- Ге-эй, Семка, здорово ночевал?

Гришатка, по-прежнему чубатый, курносый и белобры­сый, первым видит Семена и бежит к нему навстречу. Ого! - да они, почитай, все тут: Саша, внук Гаврила Семеныча, Миш­ка Ковалев, Мишатка и Петька, а последним прибегает Паша. У каждого в руке либо ведерко, либо кукан с уловом. Все тут же усаживаются в холодок под вербами - солнце начинает здо­рово припекать, а здесь, опустив ноги в воду, можно еще и поразговаривать. Первым выпаливает новость Петька:

- А мой братеня письмо с войны прислал.

- Да ну? А что пишет?

- Прописал он нам, што в Пруссии энтой вместе с конем чуть не утоп, спасибо, соскочить успел, а конь, как был с седлом, с сумами переметными, со всем, как есть, в один мент в той болоте на дно пошел. Тольки забулькатело да хлюп­нуло, и враз сравнялось так, будто коня там и не было. Кину­лись, было, казаки того коня вытаскивать, да чудок сами не потопли. И пишить он нам, што страсть одна война эта. А коня яму так жалко, ну так жалко, ху! Знаешь, ты коня яво, помнишь, как скакали мы летось. Ишо тогда платка я не поднял. На нем я скакал, помнишь, - рыжий, здоровый, правда, трошки вроде чижолый был. Ну, брату мому и мине вроде как третий брат он у нас считался. Как прочел то письмо папаня, так и заплакал, и маманя тоже, ну, и я закричал...

Петькин голос обрывается, сам он глядит в сторону и всем ясно видно, как, скатясь по щеке, медленно сбежала в траву светлая слезинка. Все ребята молчат, смотрят под ноги, тихо. Мишатка кладет руку на плечо Петьки и старается повер­нуть его к себе:

- А ты не кричи. Другого коня брательнику твому купитя, ишо получше энтого, слава Богу, што брательник твой выкрутилси.

- Да-ть так и папаня гуторють, тольки страсть как коня нам того жалко. Говорю вам, он у нас в семье как третье дите был. А другого покупать нам ня надо, из лизерьва там брату мому коня дали, пишить, што неплохой, тольки нашего Чер­тогона никаким другим не заменить.

- А што ишо пишить?

- А што он писать могёть - вон и Кумсков писал, вон и Сулин пишить, все они об одном: конец бы ей, войне, да домой. Тольки нельзи этого исделать, покель царя Вильгель­ма не побьють. Так начальство говорить. А брательник про­сить, штоб маманя яму две пары новых пагленок послала. Ить зима идёть. Всем кланяться велел и табе, Сёма, с отцом-матирей.

- Вот спасибо, ты ответь ему, что и мы все ему кланяемся.

Горя глазами, как двумя раздутыми угольками, расска­зывает Гришатка:

- В хуторе Гурове один ранетый казак домой пришел, нам всем от брательника, от Ивана, поклоны привез, а мине кас­ку немецкую. Кто хотить, можеть поглядеть прийтить. Ох, и красивая, черная, наверху вроде пики у ей прилажено, поди, из чистого золота, должно, тыщи каска такая стоить. Папаня ее в переднем углу на гвоздик пониже икон повесил. Нехай народ глядить. А твои браты пишуть ай нет?

- Нет, мы еще ничего не получали.

- И очень даже просто. Ить офицерья они, им делов поболе, чем нашим ребятам. Папаня мой говорил, што на войне там времени для писанины много нет... эх, домой пора, ма­маня пораньше приттить велела.

Все поднимаются, как по команде, вытаскивают из воды куканы и по очереди протягивают Семену руки:

- Покамисть! А ты когда в Камышин?

- Послезавтра едем.

- Когда вёрнисси, и войне конец будить. Обратно в Кури­чью Балку поедем.

Забросив голову назад, ударив ногой по траве так, как это норовистые кони делают, Паша сначала пятится боком, бьет еще раз в теплую землю голой пяткой, и с места берет наметом:

- А ну - хто перьвым в хуторе!

Гремя ведрами, мотая в воздухе длинными таловыми уди­лищами, мелькая черными пятками, понеслась вся компа­ния по широкому лугу. Тяжело поднявшись, то и дело оглядываясь, идет Семен домой. Вон, далеко, совсем уже возле первых дворов, мелькнула Гришаткина фуражка и исчезла за слогами на алферовском гумне.

* * *

Под вечер на хутор приехали братья Задокины, крепкие хозяйственные мужики из села Липовки, которых отец дав­но знает. Старик Задокин, их отец, уже совсем седой, но еще живой и расторопный мужик, вырастил двух сыновей, хотел их к крестьянству приспособить, да как-то так вышло, что получили они интерес к торговле, стали прасольничать, сби­ли деньжата и, говорят люди, что ездят они теперь в Москву, возят туда скот, скупая его за Волгой. Что побывали они за два года до войны в Лондоне и в Гамбурге, и планы имеют большие.

Старый Задокин ругаться пробовал, по-хорошему отгова­ривал, да как показали ему сыновья толстый пакетик пере­вязанных суровой ниткой сторублевок, так и замолчал. А в помощь по хозяйству нанимал двух работников. Братьев же Задокиных встречали все с уважением, и ни на что народ так не дивился, как на их одежду. Носили они серые, английс­кого сукна, костюмы, брились аккуратно, усы подстригали коротко, зачесывались по-городскому, и прозвали их Липовскими лордами. Говорили, не торопясь, умели выслушать собеседника, не перебивая, вели себя с достоинством, чёрт по­бери, и откуда у них всё это взялось? Не мотались ли они ребятишками без штанов по Липовке, как и все остальные? А теперь, поди-ка ты, иной и барин таких пальто не имеет!

Разговорчики эти братьев нисколько не смущали. Посме­ивались они в усы и говорили без улыбки:

- А нехай брешут, кому охотка. Ить и брехунам как-то себя оправдать надо.

Вот эти братья Задокины и приехали.

Солнце уже к западу клонилось, когда подкатил казанс­кий тарантасик с парой бойких сибирских лошадок к черно­му крыльцу пономаревского дома. И мать, и отец приняли гостей радушно, велено было ставить самовар, стол для чае­пития вынесли в сад, под вишни, погодка-то уж больно хоро­шая, на вольном воздухе оно сподручней. И расселись все вокруг стола, заставленного всем тем, что послал Господь на казачьи хутора для христиан православных. Стоящие на сто­ле разносолы исчезают быстро, не раз приходится посылать Мотьку, как по-новому выражается отец, за подкрепления­ми. Поставлен уже третий самовар, солнце припекает, гости разомлели, чай - кипяток, пот льет градом, и лежащие на коленях полотенца мокрыми стали, чаёвники не успевают вытирать выступающий на лицах пот. Ух, благодать - о ка­кая! Слава Тебе, Господи!

Наконец выпита последняя чашка, перевернута на блюд­це вверх дном и недогрызенный кусочек сахара положен сверху - знак, что гости чая напились. Всё со стола убирает­ся, братья закуривают трубки, а отец достает папиросы, на­битые любимым его табаком «Султан-Флор». Все предаются отдыхновению от трудов праведных, а в курятнике поднима­ется страшный переполох - кухарка гоняется там за какими-то петухами, никак не желающими понять, что по такому случаю решено их принести в жертву.

Лишь выбив свою трубку о каблук, окончательно придя в себя и отдышавшись, прерывает молчание старший брат Петр Задокин:

- А мы, господин есаул, Сергей Алексеевич, к вам по делу.

- Ну, и признавайтесь в чем оно, дело ваше.

- А как известно вам, занимаемся мы с братцем торгов­лишкой. По части скотинки. Всё больше ездим в Камышин, оттуда через Волгу в слободу Николаевку, а там у одного нашего человечка троечка лошадок припасена. На ней и прошныриваем мы степи заволжские. А там, в степях, тоже люди живут и им пить-есть надо, и они обороты кое-какие делают, но пока еще всё больше по старинке, дальше носу свово не видят. У того народца, наших и иных разных вер, вот у них, скотинку мы, когда зима заходит, и кормить ее не всякому сподручно, и покупаем. И сгоняем ее поближе к той Николаевке, да, пока Волга замёрзша, на этот бок скотинку перего­няем, ну а потом по чугунке в Москву. Дело это прибыльное. И вот порешили мы с братцем, особенно теперь, когда война началась, расширить его. Потому думаем мы с братом Михайлой так: коли уж что-нибудь делать, так уж без того, чтобы зазря кишки свои по бездорожью растрясать, а чтобы настоящий антирес получался. Камышинский воинский на­чальник, господин полковник Кушелев, дай ему Бог здоро­вья, присоветовал нам куда и к кому в губернии сходить надо, и с чем сходить сказал. Вот воинской службы нести мы и не будем, а по снабжению армии работать станем. Спро­ворили мы это дельце, да и господина полковника не забы­ли. И вышло у нас так, что и мы армии нужны, и что госпо­дин полковник нам нужен. И от нас ему польза. Вот оно, слава Богу, всё по-хорошему и устроилось. Одно только те­перь у нас: делами-то заняться мы решили, а когда копееч­ки наши подсчитали - ан, глядь, нехватка у нас получается. И большая. Посоветовались мы с отцом, туды-сюды поприкинули, и вот порешили к вашей милости обратиться, не ссудите ли вы нас деньжатами? В заём, под предбудущий антирес. А мы значит, как зимнюю кампанию нашу прове­дем и скотинку ту в Москве продадим, когда ей настоящая цена будет, так сразу же тогда и к вам, должок назад предо­ставим, и тот антирес, который сами поимели, и вам упла­тим. Скажем, вышел у нас заработак рупь на рупь, столько же и вы получаете, вышло на рупь по полтине - и вы полти­ну вашу так же, как и мы, имеете. Вот и просим мы у вас тысячонок с двадцать, более нам не надо, а с меньшим свя­зываться расчету нам нет... - старший Задокин говорит с достоинством, медленно, глядя то на отца, то на брата, и, окончив, вытирает с лица вновь проступивший пот: - Ух, благодать-то какая, душе радость!

Уже по выражению отцовских глаз видно, что просьбу Задокиных он исполнит. Так оно и есть. Расспросив братьев подробнее об их планах, пожалев, что сам он инвалид и ни в какие дела вступать не может, тут же обещает дать нужные им деньги, скажем, в среду на следующей неделе, так как выезжают они в Камышин в понедельник утром, там у него деньги в Казначействе на текущем счету лежат.

За ужином сидят долго. Братья Задокины в шутливом на­строении, рассказывают о своих приключениях в Москве и за Волгой, и, совсем разболтавшись, не щадят и собственного папашу:

- Старик он у нас с норовом, свой, отцовский, аторитет блюдет, одно ругается да выговаривает, да учит, как посту­пать, что делать, как и куда повернуться надо. И порешили мы папашу нашего проучить, штоб дюже не задавался. Для этого однажды пригласили папашу с нами в Москву-матуш­ку поехать, в церквах Богу помолиться, на царя поглядеть, в Кремль сходить, в Царь-колокол позвонить, с Царь-пушки пальнуть. Словом, столько ему наговорили, что дал он нам свое согласие. А должны мы вас упредить, с тех пор, как родился он, дальше Липовки нигде не был. Шестой десяток пошел, а он по железной дороге не ездил. Как стерег маль­чишкой скотину по нашим буграм, так и дожил до седых волос, кроме тех бугров ничего не видавши. Вот и повезли мы его сначала в Камышин. Приодели там, как полагается, штаны ему черные, жилетку, рубаху, спинжак купили, но­вые сапоги справили, никак он в ботинках ходить научиться не мог, всё осклизался. Часы ему с цапком купили, марки «Павел Буре», стальные, топором их бей - не разобьешь. По­грузили его во второй класс и везем в Москву, как цацу. И, поди ж ты, сразу он во вкус вошел: шумнём мы в вагоне проводнику, чтобы он нам со станции кипяточку принес, ан, глядь, не прошло тому много времени, и папаша наш покри­кивать начинает. Денег от нас потребовал, в жилетный кар­ман пятерку сунул, форсить зачал. Ну, думаем, погоди. В Москве, в хорошей гостинице, сняли номер на троих, для экономии, это папаше понравилось. Наутро переморгнулись с братом и действовать начали. А должон я вам сказать, что с большим он недоверием к нам был, боялся впросак попасть, что мы над серостью его мужичьей номер какой выкинем. И что бы мы не делали, за всем он в оба глаза глядит и лишь после того, как хорошо приглядится, лишь тогда действовать начинает. Да, вот утром встал я, подошел к рукомойнику, руки под кран подставил горстью, да так, не дюже громко, и говорю:

- Ваня, пусти-ка водицы!

А умывальники там, в Москве, в номерах энтих, такие, что под ним педаль приделана, когда надо вам воды, то толь­ко ногой на нее наступить, а вода и текет. Да, сказал я это, протянул ладошки под крант, а воды нету. Вот я второй раз, погромче:

- Ива-ан, чёрт глухой, водицы пусти!

И на педаль ту надавил. Вода и потекла. Умылся я, по­брился, всё, как есть, в порядке сделал, вот и брат подходит к тому умывальнику с тем же:

- Ванюша! Плескани-ка и мне!

Надавил незаметно на педаль, умылся, как полагается, и отошел в сторонку, в чемодане роется, а я вроде что-то в запис­ной книжке пишу. Вот встает родитель наш, а надо сказать, что лежать-то в кровати лежал он, вроде и глаза не раскрыл, а хитрющий старик за всем следил, что мы делали, подвоху боясь. Ну, через стол ног наших не видал. Вот и подходит он к умывальнику, да этак фельдфебельским своим голосом:

- Иван! Воды дай!

Крикнул это он, стоит у рукомойника, а вода не льется. Ждал он, ждал, вспомнил, как у меня было, да снова:

- Иван, оглох, скотина! Воды давай!

Не выдержали мы с братом, попадали в кровати, смеемся, как полоумные. А он, волосы растрепаны, в одних портках, рубаха из штанов сзади вылезла, стал посередь номера, как тот петух, которому ветер в зад дунул, и ничего понять не может. Тут, со смеху лопаясь, подошел я к рукомойнику и говорю папаше:

- А вы вперед вот эту педальку ножкой надавите, а то Иван-то, чёрт, без того не слышит.

Батюшки мои, как он взбеленился - всё понял. В драку кинулся. Ей-богу. «Нехристи, - шумит, - над собственным отцом издеваться хотите. В аду вам таким за непочтение к родителям место уготовано». Ухватил свои узлы, хотел враз же из Москвы домой в Липовку ехать, насилу мы его убла­жили. Ох и серчал! Только когда нам в номер самовар при­несли, да свелели мы полбутылочки «белой головки» для аппетиту прихватить, да полфунтика икорки, да французс­ких булок, да маслеца коровьяго, да хватили по единой, да по другой, отошел он трошки.

А после всего, уж в Липовке, попробовал, было, мой бра­тельник пошутковать, вышли мы на базы, а отец мой как раз навоз из конюшни выгребал, вышли мы это, а братень мой глядит на него, глядит, да как зашумит:

- Иван! Плесни-ка водицы!

Эх, как кинулся он, как замахнул вилами, едва мы от него убегли, на што старый, а догони он нас, беспременно теми вилами попереполол бы. Ей-богу!

* * *

Город захватил всех непривычной суетой, шумом, гамом на улицах, грохотом и криками на пристанях. Очень изме­нился он после начала войны. Чаще забегали пароходы, над­садней гудели буксиры, таща целые караваны барж; глуши­ли грохотом окованных колес тяжелые фуры, целыми ряда­ми катившиеся по булыжной мостовой; быстрее забегали по хлюпким доскам сходней потные, полуголые грузчики с ог­ромными тюками. В городе появился воинский начальник. На широком лугу меж кладбищем и реальным училищем с самого раннего утра обучали бравые унтеры неумелых ново­бранцев штыковому бою, бежал такой вчерашний пахарь, дер­жа наперевес винтовку, а трое других накатывали соломен­ные чучела на него со всех сторон так, что должен был он отразить одно из них ударом приклада, второе проколоть шты­ком, третье снова отбить прикладом же. А после занятий, когда возвращалась пехота в город, вызывают командиры рот песенников наперед. Громко заводят они боевую песню, и пляшут перед марширующими солдатами обвешанные лопатками, котелками и флягами ротные плясуны. Бегут за пехо­той мальчишки, стараясь попасть в ногу идущим широким шагом солдатам, и подпевают с восторгом.

Звонко дрожа в воздухе, ведут мелодию молодые тенора и, размашисто шагая, вторит им огромная, бесконечно текущая по улицам колонна: «Ага-ага-ага-ага!».

В классе тоже новость: старый, сухонький, страшно не­рвный, зорко следивший за реалистами отец Михаил ушел на покой. Годы и болезни сделали свое и, отслужив после­днюю обедню, передал он свою паству новому священнику отцу Николаю. Никто не пожалел об отце Михаиле, особенно Семен. Слишком уж требователен был он, слишком строг и наказывал учеников своих за малейшие прегрешения. Стоя во время службы в алтаре, осторожно приоткрыв завесу, на­блюдал он за стоящими в церкви реалистами, и горе было тому, кто шепнул слово соседу, или, упаси Бог, засмеялся. Быстро манил он Семена пальцем, шепча ему зло и громко:

- Приведи-ка мне Курсекова.

Было страшно неприятно выходить из алтаря, шумя ши­роким блестящим стихарем под взглядами всех молящих­ся, протискиваться меж рядами реалистов и, забрав греш­ную душу, тянуть ее в алтарь на расправу. Даже не глянув на приведенного, громко, чуть ли ни на всю церковь, шипел отец Михаил:

- Сорок один поклон!

Отведя грешника в угол, ставил его Семен на колени, и бил тот лбом в пол поклоны, каждый раз поднимаясь снова во весь рост. И так до сорок одного раза. Совершенно выбив­шийся из сил реалист отпускался после этой процедуры из алтаря с миром и должен был снова идти на свое место, сто­ять и дальше всю службу до конца, не шевелясь, не проронив ни слова.

Новый священник, отец Николай, сначала, под горячую руку, прозванный Николаем Вторым, оказался совсем иным. Был он тих, никогда не повышал голоса, служил так, что весь город стал ходить в школьную церковь, особенно же ве­ликим постом к вечерне, ставил отметки хорошие, и Закон Божий преподавал очень интересно.

- Слушайте всё, что говорится, поется и читается в церк­ви. Наблюдайте людей, животных, рыб, весь мир Божий и всякую тварь Его и размышляйте, будя душу свою. А ежели окажетесь в рядах тех, кого маловерами называют, не осо­бенно яро собственную свою правду доказывайте. И я верить вас не заставляю, только предлагаю вам веру мою. Размыш­ляйте паче и паче, и поймете, сколь огромно, сколь велико всё, нами видимое, и не нам объяснить или понять, или из­менить течение вещей. Будьте счастливы, ежели пошлет вам Господь Бог веру. Не отчаивайтесь, коли нападет на вас со­мнение. Придет время, и каждый из вас обрежет место свое в мире этом.

А когда узнали в городе о поражении в Восточной Прус­сии, на уроке своем опустился на колени отец Николай пе­ред иконой, велел всем оставаться сидеть на своих местах и молиться с ним вместе, склонив головы на положенные пе­ред собой руки.

Весь урок молился он, не вставая с пола, и никто понять не мог, что же это такое? Не только молитва была это, но что-то совсем новое, когда в отчаянии обращается кто-то, совсем малый, к Кому-то недосягаемому, далекому и сильному и говорит с ним всей своей смятенной душой. И всем сердцем своим искренне высказывает обуревающие его сомнения и страх, и просит простить неразумие и дерзание его, но не благостно услышать. Услышать обязательно, потому-то ма­лым умом своим, прося за тех, кто гибнет в огне, и тех, кто, видя их бессмысленную гибель, впадает в ересь и сомнение, зрит и сам наближающуюся страшную, кровавую бурю...

* * *

Шинель на Гаврюше только накинута. Ее осторожно сни­мают, рука у него на перевязи, снимают и шапку, ведут его в столовую, сажают за стол, говорят все сразу. Мотька выносит извозчику вместе с деньгами и рюмку водки, носится то в кухню, то в столовую, Жако лает, как сумасшедший, стряпу­ха стоит в дверях столовой и плачет в фартух. Гаврюша мор­щится от боли - рана дает себя чувствовать.

- Где это тебя скобленуло?

- А в Мазурских болотах, куда нас еще в японскую войну обанкротившиеся генералы не в бой, а на убой погнали.

- Ну, успокойся, ты закуси, закуси, Гаврюша...

- А ты как, братеня двоюродный, достаточно колов домой натаскал, хватит Мотьке на зиму печки топить?

Семен нисколько не сердится, приносит тетрадь с вписан­ными в нее отметками. Одна другой лучше, только всего одна тройка, а остальные четверки и пятерки. Молча возвращает Гаврюша тетрадку ее владельцу:

- Молодец, что и говорить, зубрила из тебя вышел поря­дочный. С такими отметками, да со стихарем твоим, сразу же тебя в ольховские дьячки возьмут, с руками оторвут. А ну-ка по сему случаю плескани мне еще одну рюмочку.

Дрожащей от возбуждения и радости рукой наливает Се­мен Гаврюше. Тот высоко поднимает рюмку и нараспев, по-дьяконски, цедит:

- Бла-а-гослови, Вла-адыко-о!

Семен не теряется:

- Пр-и-мите-е!

Но отцу никак не терпится:

- Да расскажи же, как это ты там на убой ходил, ведомый обанкротившимися, а?

- Да рассказать есть что - пошли мы на фронт в полной уверенности, что вся эта чертовщина больше трех месяцев не продлится. Что с первого же удара расшибем Вильгельма, Австрия сама пардону запросит, и - славься, славься, наш русский царь! А на поверку-то и оказалось, что воевать-то как раз мы и не умеем, не горазды.

Разведка, должен тебе сказать, никудышняя у нас была. Это раз. А второе это то, что верхи наши, начальство высшее, несостоятельно, большими массами войск оперативно руково­дить не умеет, не может, неспособны, неподготовлены. Ренненкампф, старый пьяница, бросается на Пруссию, как па­ровой валёк, и, имея действительно отборные войска, не сол­дат а львов, вначале гонит немцев. А должен сказать, что задачей нашей было вторгнуться в Пруссию, Первой и Вто­рой армиям идти до нижнего течения Вислы и потом дви­гаться в направлении Познань - Берлин. Стоявшая же возле Варшавы Девятая армия должна была дополнительно ударить в том же направлении. И вот, никакой связи с Ренненкампфом не имея, попер вперед Самсонов, а Ренненкампф, сидя в штабе, о собственных войсках знал лишь то, что соприкаса­ются они с неприятельской конницей. И это всё. Гинденбург, оставив против Ренненкампфа лишь жиденькие кава­лерийские цепочки - заслон, заманивавший его всё глубже и глубже, сам со всеми силами бросается на Самсонова. А ко­мандующий всем Северо-Западным фронтом генерал Жилинский и не подумал принять мер для того, чтобы действия Ренненкампфа и Самсонова велись объединенно. И поэтому воевал каждый из них так, как ему нравилось, ничегошень­ки о соседе своем не зная. Вот и получилось: в штабе Реннен­кампфа полный хаос, войска ушли, а где они, никто не зна­ет. Связь утеряна, все сидят в немецком ресторане, а за стой­кой торчит какая-то фигура, немец-кабатчик. Тут же сидит сам Ренненкампф и громогласно отдает распоряжения, а ка­батчик на ус мотает, он, конечно же, офицером немецкого генерального штаба был, шпион.

Дата добавления: 2015-06-04