Опять жалко нас

Жалко нас. Никто за нас не хочет пройти наш путь. Придется нам. Жалко нас. Жалко. Не надо впадать в отчаяние. Я думаю, что мы преодолеем. Мы – это, конечно, не мы теперешние, а все мы с последующими. Теперешних нас, конечно, жалко. Из того, что обещали, – ничего, ни они нам, ни мы им. Что умели – забыли. Что умеем – никому не нужно.

Живем меньше всех, болеем потому что!.. Производство потому что старое и грязное. И нам его надо выключить. Совсем… Оно нам ничего не дает, ни одежды, ни машин. А нельзя выключить, потому что мы тогда не будем похожи на державу. А сейчас похожи. И мы тогда не сумеем объяснить, чего добились за семьдесят лет. А сейчас мы говорим – посмотрите… И все, действительно, видят дымы, сполохи, составы…

– А почему же вы такие оборванные?

Этого мы объяснить не можем и тащимся на производство, а вечером домой. И не можем объяснить, почему мы утром тащимся на производство, а вечером домой?.. На производство, чтоб, значит… а домой, чтоб еще раз… Нет, наоборот.

Конечно, жалко нас, тем более что производство, обрывая старую одежду, не делает новой. А воздух отравляет… Также и хозяйство, почти не давая продуктов, здорово при этом отравляет воду навозом, то есть хозяйство практически проедает то, что производит, а производство то, что производит, тут же переплавляет, выделяя при этом газы в среду обитания, потому что им больше некуда… И было бы понятно: полно мяса и фруктов – жри, хотя там яд. Или масса авто – езжай, хоть там газ. Красивая смерть от переедания и путешествий. Но выделять яд вместо продуктов и газ вместо машин – нехорошо. И ходить на производство, чтоб там выделять еще больше яду и газу – еще больше нехорошо. Но многие ходят, чтоб не быть одному и спросить друг друга, отчего это так происходит и есть ли другой путь, кроме ранней смерти от пищевой недостаточности и воздушных отравлений? Очевидно есть, беседуют они, но как на него попасть? Чужих просить стыдно, чтоб казаться Державой, а свои могут и не понять.

Предлагают разные версии, так некому начинать. А если кто и начнет, все на него смотрят. Он силится казаться счастливым, а потом перестает и тихо подвывает, все громче переходя от рулады к руладе, чтоб привлечь к себе внимание. Но у нас несчастный внимания не привлекает, только счастливый и поющий бесплатно. Это в основном дети. Потом и они разбираются, затихают и уже живут так просто, без внимания и без видимых причин.

Конечно, сейчас жить стало гораздо интереснее, хотя и бессмысленно. Возникают довольно крупные конфликты на небольшой разнице в имуществе. Большой она быть не может. Семьдесят лет следили, старались стучать… Некоторые, потеряв интерес к замкнутому производству, догадываются, что их настоящие враги живут где-то в низине или за лесом. Они говорят, что именно эти люди мешают им жить, и на грузовиках едут их искать, и находят, и жгут их небольшое имущество, чтоб вернуться и вздохнуть свободно.

Однако ничего не скажешь, жить осталось гораздо интереснее. Только жаль, если недолго. Это будет жаль. Хотя недолго жить мы привыкли. Тем более сейчас, в переходный период от одной неясной жизни к другой…

На государство работать перестали, на себя еще не начали, поэтому много аварий. Провожая поезд с родственниками, мы уже не знаем, куда мы их провожаем.

Очень хочется подойти к образованному человеку и вежливо спросить, не знает ли он случайно, когда кончится переходный период и что для этого нужно, и нельзя ли эксперимент проводить в другом месте, где нет людей, и действительно ли нужно работать еще лучше, просто так, вдруг, с двадцатого числа, или, может быть, подождать.

Работать еще лучше – мы слышали всю свою жизнь. А так как никакого результата не было, то кажется, они хотели, чтоб мы не работали, а мучились – пришел к восьми и мучаешься до пяти; и все зрители радуются. Так что этот способ мы знаем. А нет ли другого, если поискать?

Мы бы могли забастовкой поддержать. Так вроде она уже давно идет. Осталось воду отключить. Хотя и от этого только здоровее будем…

В общем, мы можем потерпеть, но хорошо терпят, когда знают – для чего. Очень знать хочется. А не будем знать, то возникает неприятное ощущение, что на этом все кончится.

– Как? Только что было целое общество, огромное бурное с парламентом?!

– Все… Нет больше. Кончилось.

Эпицентр – это не сам центр, а наше отношение к нему.

Он такой красивый. Его умыть, одеть и можно подавать к столу.

Снова простая вещь. Гуляешь небрежно одетый по суровому морозу в окрестностях, где живешь. Гуляешь, гуляешь. Обратно нечем. Автобуса нет. Гуляешь назад до полного околения. Случайно попадаешь домой. Раз-деваешься в тепле, садишься к письменному столу. И пишешь, пишешь и получаешь наслаждение. Не от работы, конечно, от тепла.

На дверях КГБ: «Прием граждан круглосуточно».

– А выдача когда?

Вначале были правы те, кто уехал.

Потом недолго были правы те, кто остался.

Потом долго были правы те, кто уехал.

И опять недолго правы те, кто остался.

Сейчас снова правы те, кто уехал.

Хотя когда-нибудь слова «уехать» и «возвратиться» будут значить одно и то же. Это будет зависеть от того, куда еврея поставишь лицом.

Почему здесь так коротко живут друзья? Поживут, поживут, приучат к себе и исчезают. Ни один не остается с тобой. Умирают, уезжают, превращаются в других.

Язык воспоминаний – на нем сегодня и не поговоришь.

Очень коротко живут в этой стране люди, дома, могилы.

Чуть-чуть – и не с кем, одни последние известия.

Мы жизнь не выбирали – мы в нее попали, как лисица в капкан. А будешь освобождать лисицу, она тебе лицо порвет.

У человека, вычисляющего национальность, – жизнь язвенника. Все наслаждаются, а ему того нельзя, этого нельзя…

Чего больше всего хочется, когда влезешь наверх? Плюнуть вниз.

Сам капризен и витиеват.

Сути не имею. Любовью не болею.

Слов не держу. Звоню когда хочу.

Когда хочу немею.

Когда хочу, когда могу,

Когда могу – жалею.

Неудовлетворенными остались наши вертикальные потребности.

Жизнь свелась к сбору горизонтальных благ.

Да. Вся штука в том, что ты стремишься в институт, в консерваторию, в скрипку, в науку, в спорт, лезешь наверх, напрягая все силы, чтобы доказать, что ты не еврей.

И наступает момент, когда ты становишься не евреем, а Ойстрахом, Гилельсом, Плисецкой или Пеле.

Но всегда будут люди выше или наравне с тобой, и для них ты опять еврей.

И что тебе тут посоветовать, кроме как принять, наконец, это звание и умереть среди своих.

У нас в Приднестровье воевать труднее, чем в Афганистане.

Форма одинаковая, лица одинаковые, язык одинаковый.

– Так чего же вы воюете?

– Чтоб ответить на этот вопрос.

– Папа, – сказал сын антисемиту. – Я еврей!

– Как?

– А вот так.

Когда чувствуется, что весь мир лжет? Когда тебе в самолете объявляют, что разница во времени между Москвой и Нью-Йорком всего 8 часов.

– Я впервые в вашей стране, – сказала американка.

– Мы тоже, – сказали мы.

– Не представляю, – сказала американка.

– Вот, вот, вот, – сказали мы.

– Вы знаете, я бы здесь, наверное… – сказала американка.

– Вот, вот, вот, – сказали мы.

– Как вы здесь живете?

– Надо! Кому-то надо, – сказали мы.

– И это вы?

– И это мы, – сказали мы.

И со всех сторон пошло уважение.

А иностранцы думают, что у нас видеомагнитофонов нет, за овощами очередь, вода с перебоями, мяса нет, купаться нельзя, надеть нечего. Ну и черт с ними.

Чего их переубеждать.

Я дошел до того, что могу позвонить в Америку, сказать, что у меня хорошее настроение, и положить трубку.

Прогноз погоды: во второй половине дня кратко-временный дождь, гроза, ураган, град, катаклизм, ужас, конец света, спасайтесь!

У нас с женой договор: поймаешь – стреляй!

Дата добавления: 2015-06-04