Часть Вторая осень 21 страница

Да. Этак скоро она попросту разревется над своей горькой судьбиной. Все, пора баиньки. Допить последнюю кружечку – и наверх, в комнату, которую она оставила за собой до утра…

Тут с улицы в дверь вошел Брэшен. Обежал глазами общий зал – и немедленно обнаружил ее. На мгновение застыл на пороге… О, Альтия без труда угадала по его позе, что он был сердит. А еще – что он побывал в переделке. Под левым глазом багровел кровоподтек, обещавший назавтра превратиться в полновесный синяк. Но сердился он отнюдь не по этому поводу. Широкие плечи под чистой полосатой рубашкой были как-то по-особому напряжены, а в глубине темных глаз тлели искры. Альтия, как бы то ни было, не видела никакой причины пугаться или стыдиться. Она ведь не обещала всенепременно встретиться с ним, она лишь сказала «возможно». Так откуда же взялось это непонятное чувство неловкости?…

Брэшен широким шагом пересек таверну, высматривая свободный и несломанный стул. Такового не обнаружилось, и он присел на край скамьи, где сидела Альтия. Нагнулся к ней и заговорил отрывисто и резко:

– Могла бы просто сказать «нет». Совсем не обязательно было заставлять меня сидеть и беспокоиться, что с тобой произошло…

Она легонько побарабанила пальцами по столу. Потом подняла голову и посмотрела ему в глаза:

– Прости, господин мой. Никак не предполагал, что ты станешь беспокоиться из-за всяких ничтожеств вроде меня.

Она видела, как он метнул быстрый взгляд в сторону музыкантов. Те занимались своим делом и не обращали на них ровно никакого внимания.

– Ясно, – проговорил он ровным голосом. Глаза сказали намного больше. Она обидела его. Она совсем не хотела обижать его. Она даже не думала, что ее слова можно таким образом истолковать…

Он поднялся и пошел прочь. Альтия думала, что он совсем уйдет, но он лишь обратился к содержателю заведения, подметавшего с полу черепки битой посуды. Брэшен заполучил кружку пива и вернулся за стол. На сей раз он не дал ей возможности что-то сказать.

– Я начал волноваться и сходил назад на корабль. Я спросил старпома, не знает ли он, куда ты направилась… направился.

– Вот как…

– Вот именно так. И он мне про тебя… – Брэшен замолчал и коснулся наливающегося синевой «фонаря». – Короче, на «Жнеце» я больше не служу, – пояснил он коротко. И так глянул на Альтию, словно именно она была в том виновата: – На кой хрен ты им свое имя-то настоящее выболтала?

– Тоже старпом рассказал? – вздохнула она. Кажется, ее настроению уже дальше некуда было падать, но в этот момент так и случилось. Если старпом взялся трепать про нее направо и налево, ей, глядишь, вовсе будет не устроиться юнгой на новое судно. Альтия изведала всю бездну отчаяния.

– Нет, – сказал Брэшен. – Капитан. Старпом меня к нему привел, и они мне учинили допрос: знал ли я, что ты женщина.

– И ты сказал им, что знал? – Дело поистине становилось все хуже и хуже. Теперь они, наверное, решили, что она Брэшену за молчание платила собой…

Он ответил:

– А какой смысл был врать?

Остального ей знать попросту не хотелось – в смысле, кто стукнул его первым и что было потом. Какая разница?! Альтия просто мотнула головой, но от Брэшена было не так-то просто отделаться. Он желал довести разговор до конца. Отпил пива и потребовал у нее ответа:

– Так на кой ляд ты им настоящим именем назвалась? Неужели рассчитывала, что по такой рекомендации – с твоим на ней именем – тебя еще кто-то возьмет?

Он, кажется, поверить не мог в такую невероятную глупость с ее стороны.

– Это все для «Проказницы», – ответила она еле слышно. – Я думала использовать рекомендацию, чтобы плавать на «Проказнице»… в качестве владелицы и капитана…

– Каким это образом? – осведомился он недоверчиво.

И тогда она ему рассказала. Все как было, от начала и до конца. И, повествуя о бездумно брошенной Кайловой клятве и о том, как рассчитывала обернуть ее в свою пользу, видя, как Брэшен скептически качает головой, изумляясь наивности ее плана, Альтия думала: «Да зачем я ему все это рассказываю?»

И что в нем было такого, что заставляло ее открывать, ему душу, рассказывать ему о вещах, его-то никоим образом не касавшихся?…

Когда она закончила, он некоторое время молчал. Потом, в который уже раз, мотнул головой.

– Кайл, – сказал он, – нипочем не стал бы держать подобную клятву. Тебе пришлось бы выносить дело в Совет Торговцев. А я очень сомневаюсь, чтобы там тебя приняли всерьез… хотя бы и мать и племянник свидетельствовали в твою пользу. Всем известно – люди в гневе и не такие слова на ветер бросают. Начни Совет заставлять всех подряд выполнять такие вот клятвы – половина Удачного уже давно не своей смертью бы померла. – Брэшен пожал плечами. – А с другой стороны, вот уж чему не удивляюсь, так это твоему решению попытаться. Я всегда знал, что рано или поздно ты попробуешь «Проказницу» у Кайла отнять. Но только… не таким образом.

– А каким еще? – сердито поинтересовалась она. – Прокрасться на борт и перерезать ему, спящему, глотку?

– Значит, – заметил он сухо, – тебе это тоже в голову приходило.

Удивительное дело – Альтия ощутила, что улыбается.

– Почти сразу, – подтвердила она. Потом ее улыбка увяла. – Но мне просто необходимо забрать у него «Проказницу»… Хоть я и понимаю теперь, что еще не готова стать ее капитаном… Нет, не смейся, пожалуйста. Я, может, и тупая, но я учусь. А она – моя, и подобного не будет ни с одним другим кораблем. Вот только и закон против меня, и моя собственная семья… Порознь я еще могу с ними бороться, но вот вместе… – Она умолкла и долго сидела так, опустив голову. – Я очень много думаю о ней, Брэшен…

– И я тоже, – посочувствовал он. Кажется, он хотел утешить ее, но добился противоположного: Альтия ощетинилась. С чего это он так заговорил? «Проказница» – не его семейный корабль! Мог ли он скорбеть и тосковать о ней хоть вполовину так, как она, Альтия?!

Молчание тяжело легло между ними.

Тут в двери ввалилась еще компания моряков и заняла столик по соседству. Альтия посмотрела на Брэшена и поняла, что не знает, как ему ответить. Дверь вновь отворилась, впустив троих грузчиков, и они, не успев усесться, принялись громогласно требовать пива. Музыканты завертели головами, словно проснувшись, и дружно грянули разудалую песенку, которую перед этим наигрывали.

Скоро в таверне снова будет трам-тарарам, как повсюду…

Брэшен макал палец во влажный след, оставленный на столе кружкой, и рисовал кружочки.

– Ну? – спросил он затем. – И что ты намерена дальше делать?

Вот он, тот самый вопрос, что весь нынешний день скипидарил ее.

– Домой, наверное, отправлюсь, – тихо проговорила она. – Как ты мне и советовал… сколько-то там месяцев назад.

– Почему?

– Потому что, видимо, ты был прав. Попробую наладить что можно… и как-нибудь устроить свою жизнь.

– Совсем не обязательно устраивать свою жизнь именно так, – ответил Брэшен так же негромко. – В гавани пропасть других кораблей, и направляются они во все концы света… – И с ужасно старательной небрежностью он предложил: – Мы могли бы отправиться на север. Там, в Шести Герцогствах, всем плевать, мужик ты или баба – лишь бы делалось дело. Не испортила их еще там цивилизация. И уж на кораблях условия вряд ли хуже, чем на «Жнеце».

Альтия безмолвно помотала головой. От таких разговоров ей делалось не лучше, а наоборот. И все-таки она выговорила то, что должна была:

– «Проказница» приписана к Удачному… Буду хоть видеть ее иногда, если ничего другого мне не останется. – И она улыбнулась. Получилось жутковато. – Кайл вообще-то старше меня. Надеюсь, мне удастся его пережить. И, если я буду на дружеской ноге со своим племянничком, может он разрешит своей сумасшедшей старой тетке иногда выходить с ним в море…

Брэшен от таких слов пришел в ужас.

– Да ну тебя! Тоже выдумала – посвятить свою жизнь ожиданию, чтобы кто-то другой помер!

– Я пошутила, – сказала она, но, конечно, на самом деле шутить и не думала. – Хреновый денек у меня был сегодня, – заявила она без дальнейших предисловий. – Хватит с меня… Спокойной ночи, Брэшен. Пойду спать рухну…

– Почему? – спросил он негромко.

– Потому что я от усталости на ногах не держусь, дурачок.

И это было истинной правдой. Альтия вымоталась не просто «до мозга костей», как обычно говорят, – но даже глубже, причем намного. Она УСТАЛА. От всего. Вообще от всего…

– Я не про то, – сказал он, и чувствовалось, что терпение его на исходе. – Почему ты не пришла встретиться со мной?

– Потому что не хотела ложиться с тобой, – ответила она напрямую. Она слишком устала, чтобы изобретать вежливые увертки. Он изобразил оскорбленную невинность:

– Я же тебя только поужинать вместе приглашал…

– А насчет переспать даже и в уме не держал?

Брэшен был очень близок к тому, чтобы соврать, но привычка к честности победила.

– Держал, конечно… Прошлый раз, помнишь, ты сама говорила, у нас получилось неплохо…

Ей не требовалось напоминаний. Альтия смущалась при воспоминании о немыслимом наслаждении, а еще более – оттого, что он знал: она действительно наслаждалась.

– А еще, – сказала она, – я говорила тебе: это не должно повториться.

– Я думал, ты имела в виду – на корабле…

– Я имела в виду – вообще. Брэшен… тот раз мы вымокли и замерзли, мы пили и жевали циндин… – Она помедлила, но так и не придумала красивого слова и бухнула: – Вот и все!

Его рука дернулась на столешнице. Она знала, как мучительно хочется ему коснуться ее, взять ее руку в свою. Она сунула руки под стол и плотно переплела пальцы.

– Ты уверена в этом? – В его голосе была боль.

– А ты нет? – И она прямо посмотрела ему в глаза, чтобы увидеть светившуюся в них нежность. Он отвел взгляд первым.

– Ну что ж… – Он глубоко вздохнул и сделал большой глоток из своей кружки. Наклонился к Альтии, опираясь на локоть, и заговорщицки предложил: – Если купишь еще пивка, я бы циндинчику раздобыл…

Альтия улыбнулась в ответ:

– Вот уж не думаю…

Он повел плечом, улыбка начала гаснуть, но все же он спросил:

– А если я и пиво и циндин?…

– Брэшен. – Она медленно покачала головой и постаралась рассуждать здраво: – Уж если на то пошло, мы с тобой почти не знаем друг друга. У нас нет ничего общего, мы не…

– Ладно, – перебил он. – Ладно, уговорила. Я круглый дурак. Но не надо осуждать меня за попытку, хорошо? – Он допил пиво и поднялся. – Пойду, пожалуй. Только еще один совет дам напоследок, идет?

– Валяй. – Она внутренне напряглась, приготовившись выслушивать какое-нибудь сопливое «береги себя» или «будь осторожна».

– Вымойся, – сказал он. – Знала бы ты, как от тебя пахнет.

И ушел. Даже не оглянулся в дверях.

Если бы он остановился на пороге, ухмыльнулся и сделал ей ручкой, оскорбление еще сошло бы за грубоватую шутку. Но вот так! Взял и унизил ее только за то, что она ему отказала! Изобразить вздумал, будто сам ее не пожелал, оттого что должным образом не завита и не надушена!… Что-то в прошлый раз все это его не особенно беспокоило. И уж от самого тогда пахло вовсе не розами. «Вот же – скотина!» И Альтия высоко подняла кружку:

– Пива сюда!

Брэшен ежился под холодным дождем и по дороге обратно в «Красный карниз» старательно размышлял ни о чем. Остановился он лишь однажды – купить у уличного продавца, с несчастным видом мокнувшего под дождем, палочку плохого циндина. Дойдя до дверей своей гостиницы, он обнаружил, что они уже заперты на ночь. Он принялся молотить в двери кулаками, негодуя оттого, что его оставили мокнуть на улице.

Наверху отворилось окошко, высунулся хозяин.

– Кто там?

– Я, Брэшен! Впусти меня!

– А кто в помывочной свинарник оставил? Даже не выскреб лохань! И полотенца в кучу свалил!…

Брэшен смотрел на него снизу вверх.

– Открой! – повторил он. – Тут дождь хлещет!

– Неопрятный ты тип! – заорал сверху хозяин.

– Но я же тебе за комнату заплатил!…

Вместо ответа сверху вылетела его морская киса. И смачно шлепнулась в лужу, обдав Брэшена густыми брызгами грязи.

– Эй!… – крикнул он возмущенно. Однако окошко уже затворилось.

Некоторое время Брэшен стучал и молотил ногами в запертую дверь. Потом выкрикивал ругательства, обращая их в сторону скрытого ставнями окошка. Он как раз начал швырять в окно комья уличной грязи, когда из-за угла вывернулись городские стражники и, рассмеявшись, предложили ему попытать счастья в другом месте. Им явно уже доводилось видеть подобное, причем не единожды.

Делать нечего – Брэшен взвалил кису на плечо и пошагал по ночному городу, отыскивая для ночлега таверну.

ГЛАВА 26
ПОДАРКИ

– Свет зимней луны холоден и пронзительно ярок. Скалы на берегу отбрасывают непроглядные тени, похожие на бесформенные чернильные кляксы, и половина твоего корпуса залита расплавленным серебром, а другая тонет в сплошной черноте. Но вот я разжигаю костер, и возникает иная игра света и тени. В отличие от лунных, эти тени живые. Они пляшут и мечутся. На тебя падает двойной свет: луна превращает тебя в каменное изваяние, костер же смягчает контрасты и придает жизнь…

Голос Янтарь завораживал. На расстоянии ощущалось тепло огня – некоторое время назад женщина положила немало трудов, отыскивая на берегу плавник посуше. Тепло, холод – все это были понятия, воспринятые им от людей. Он знал: одно приятно, другое – нет. Но и то, что тепло было лучше холода, он выучил и запомнил, а не постиг сам. Ибо дереву нет в том никакой разницы. Правда, в холодную ночь вроде нынешней тепло и впрямь казалось по-настоящему приятным…

Янтарь сидела – как она сказала ему, поджав ноги – на сложенном одеяле, брошенном на сырой песок. Сидела, прислонившись к его обшивке спиной. Ее распущенные волосы были тоньше и шелковистей самых нежных морских водорослей. Они цеплялись за волокна его диводрева и не сразу высвобождались, когда она двигалась.

– Благодаря тебе я почти вспомнил, что значит видеть. И не просто разные формы, цвета… Было время, когда я находил удовольствие в том, чтобы видеть.

Она не ответила. Просто подняла руку и приложила к доскам ладонь. Она любила так делать. Для него ощущение было таким, будто они встречались взглядами. Можно, оказывается, обмениваться многозначительными взглядами, даже и не имея глаз… Он улыбнулся.

– Я тебе кое-что принесла, – уютно помолчав, сказала она.

– Мне? – изумился он вслух. – В самом деле? – И постарался не выдать охватившего его возбуждения: – Не припомню, чтобы до сих пор мне хоть раз что-нибудь приносили…

Она даже выпрямилась:

– Как так? Никогда? Никто не делал тебе подарков?…

Он пожал плечами:

– А где мне хранить что бы то ни было?

– Ну… Как раз об этом я позаботилась. Это нечто такое, что ты смог бы носить. Сейчас покажу каким образом. Дай руку… Знаешь, я очень этим горжусь, так что и показывать буду кусочек за кусочком. Я над ними долго трудилась… Пришлось увеличивать размер, чтобы соответствовали твоему росту. Вот, держи… Можешь мне сказать, что это такое?

Какими крохотными по сравнению с его лапищей были ее ручки… Янтарь заставила его разогнуть пальцы и положила что-то на раскрытую ладонь. Кусочек дерева… В нем имелось отверстие. С пропущенным сквозь него толстым плетеным шнуром. Кусочку была придана определенная форма, он был выглажен и отшлифован… Совершенный осторожно повертел его в пальцах. Нечто изогнутое, и с одной стороны торчал остренький носик, а с другой – плоская треугольная лопасть.

– Дельфин! – угадал Совершенный. Его пальцы вновь и вновь поглаживали выпуклость спины, изгибы плавников. Он вслух рассмеялся: – Вот это да!

– Тут еще есть, – с явным удовольствием отозвалась женщина. – Проследи пальцами шнур, и нащупаешь.

– Значит… не только дельфинчик?

– Конечно. Это ожерелье. Можешь сказать, что изображает следующая бусина?

– Хочу надеть! – заявил он. У него тряслись руки. Ожерелье! Подарок! Ему принесли подарок. Ему!… Он взял шнур, осторожно расправил и надел через голову. Шнур застрял было в месиве щепок, торчавших на месте его глаз, но Совершенный его высвободил и устроил ожерелье на груди. Пальцы жадно ощупывали бусины… Целых пять! Пять!!! Он принялся ощупывать их уже медленнее, одну за другой.

– Дельфин… Чайка… Морская звезда… А это… ну конечно! Краб. Рыбешка… Палтус. Даже чешуя есть! И оба глаза на одной стороне. А у краба глаза на ножках… А морская звезда колючая, и на брюшке присоски… Ох, Янтарь, чудо какое! Оно, наверно, красивое, твое ожерелье? Оно на мне хорошо смотрится?…

– А ты, Совершенный, щеголь, оказывается. Вот уж никогда бы не подумала! – Он еще не слыхал в ее голосе подобного удовольствия. – Да, оно очень хорошо смотрится на тебе. Как будто тут ему и положено быть. А я-то беспокоилась… Понимаешь, самого тебя изваял такой замечательный мастер, что я волновалась – как бы мое изделие не показалось детски-неумелым на фоне подобного совершенства. И тем не менее… Знаешь, нехорошо как-то хвалить собственную работу, но ничего не поделаешь, придется. Бусины сделаны из разных сортов дерева… Ты чувствуешь это? Морская звезда – из дуба, а краба я увидела в узловатой ветке сосны. Дельфин был изгибом корня ветлы… Просто потрогай его, проследи пальцами волокна. У каждого дерева они свои, как и цвет. Я не люблю красить дерево, пусть будет такое, как есть. И это ожерелье правда хорошо на тебе сидит. Живое дерево – на обветренной коже…

Она говорила азартно, торопливо и так, словно делилась с ним сокровенным. Так, как будто в целом мире никто, кроме него, не мог по-настоящему понять такие тонкости ее ремесла.

И никакая, даже самая изысканная лесть не сказала бы ему больше, чем мимолетное прикосновение ее ладони к его груди.

Потом она спросила:

– Можно тебе задать один вопрос?

– Конечно.

Его пальцы медленно, с наслаждением путешествовали от бусины к бусине, находя все новые подробности.

– Понимаешь, я слышала, что носовые изваяния живых кораблей раскрашивают. Но потом, когда корабль оживает, изваяние приобретает свои собственные краски. Вот как ты, например. Но… каким образом? И почему именно такие, а не другие? И почему это происходит только с носовой фигурой, а не со всеми частями корабля, которые из диводрева?

– Не знаю, – ответил он. Ему сразу стало не по себе. Ему не нравилось, когда она задавала подобные вопросы. Слишком беспощадно обнажали они всю бездну различия между ним и Янтарь. А она ко всему прочему еще имела обыкновение их задавать, как раз когда он начинал забывать об этих различиях, отвлекался от них. – Сама-то ты почему такая, как есть? Как ты выращивала свою кожу, глаза, волосы?

– Ага. Поняла… – Она чуть помолчала. – Я, знаешь ли, думала, может, это зависит от твоей воли, от твоего желания. Ты кажешься мне таким чудом… Ты говоришь, ты думаешь, ты двигаешься… А вот скажи, ты всеми своими… деталями двигать можешь? В смысле, не только резными частями, руками там или губами. Я имею в виду – обшивкой, шпангоутами?…

На самом деле он мог. Иногда. Потому что гибкий корабль лучше противостоит напору ветра и волн, чем слишком жесткий. Поэтому доски обшивки были способны немного смещаться, уступая давлению волн. А иногда… иногда даже и более того. Они могли отделяться одна от другой… пропуская внутрь тихие ручейки воды, которые постепенно собирались и заполняли трюмы холодом и темнотой… Но нет! Подобное было бы предательством, хладнокровным и непростительным. Непростительным и неискупимым… Совершенный подобрался слишком близко к обжигающе-страшным воспоминаниям – и шарахнулся от них прочь.

– Почему ты спрашиваешь?

Он исполнился внезапного подозрения. Чего вообще она от него хочет? Зачем принесла ему подарок? Он отлично знал, что в действительности никто не мог его любить. Он всегда это знал. Так может, все обман и ловушка?… И она заодно с Мингслеем и Рестаром?… И ходит сюда, чтобы выпытывать его тайны? Чтобы разузнать о диводреве все, что только возможно, – а потом она пойдет им рассказывать?!

– Я не хотела расстроить тебя, – тихо пояснила Янтарь.

– Да? А чего же ты хотела? – фыркнул он ядовито.

– Понять тебя. – Она не поддалась на его тон, в ее голосе не было обиды, она говорила ласково и спокойно. – Знаешь, в определенном смысле я отличаюсь от жителей Удачного ничуть не меньше, чем ты. Я здесь чужая. И, сколько бы я ни прожила в этом городе и насколько бы честно ни вела я свое дело – для них я все равно так и останусь «приезжей». А таких в Удачном не любят. Поэтому мне очень одиноко. – Она как будто утешала его. – Поэтому я так и потянулась к тебе. Мне показалось, ты такой же одинокий, как я.

«Одинокий. Стало быть, жалкий. Она думает, я – жалкий. И глупый к тому же. Достаточно глупый, чтобы поверить, будто ей нравлюсь. Когда на самом деле она ходит сюда мои секреты выведывать…»

– А еще, – кинул он пробный камешек, – тебе страсть как хочется узнать побольше про диводрево…

Янтарь попалась на удочку. Она негромко рассмеялась.

– Врать не буду, меня, конечно, разбирает любопытство. Откуда эта древесина, способная оживать? Из какого дерева ее получают и где такие деревья растут? Наверное, они очень редкие? Должно быть, очень… Старинные семейства на целые поколения влезают в долги, чтобы заполучить корабль из диводрева… но почему?

Вот она и заговорила почти совсем так, как Мингслей!… Совершенный расхохотался. Его гулкий смех вспугнул спящих птиц, и те с криком снялись со скал.

– А то сама не знаешь почему! – фыркнул он. – Зачем тебя Мингслей сюда подсылает? Думает, ты сумеешь завоевать мое расположение? И я стану усердно плавать ради тебя? А я знаю, что у него на уме! Он думает, что, заимев меня, сможет преспокойно подниматься по реке Дождевых Чащоб и влезать в торговлю, искони принадлежащую старым семьям Удачного и Дождевых Чащоб! – Совершенный перестал кричать, его голос стал задумчивым. – Он думает, раз я сумасшедший, так и семью свою уже предать готов. Он вообразил – раз они меня прокляли и покинули, так я против них пойду! – Совершенный сорвал с шеи ожерелье и швырнул его на песок. – Но я останусь им верен! Я всегда был им верен, что бы про меня ни говорили! Во что бы ни верили!… Я был верен и верен останусь! – Он вскинул голову и хрипло пробасил во всю мощь: – Услышьте меня, Ладлаки! Я вам верен! И я хожу в море только ради своей семьи! Только ради вас!…

Весь его корпус глухо загудел от этого крика. Совершенный замолк, тяжело дыша. Потом прислушался. Янтарь не издавала ни звука. Только потрескивало пламя костра, да бранились, усаживаясь обратно на скалы, недовольные птицы, да волны вели свой нескончаемый разговор… А где же Янтарь?… Ее совсем не было слышно. Может, она испугалась его крика и убежала в ночь? А может, виновато и трусливо уползла куда-нибудь… Совершенный сглотнул, потер кулаком лоб и сказал себе, что это не имело значения. Вообще ничто не имело значения. Плевать… Плевать на все… Он потер шею в том месте, где на ней лопнул шнур ожерелья. Потом стал прислушиваться к говору волн. Вода поднималась: было время прилива… Угли в костре с шорохом распадались, с той стороны веяло дымком… Совершенный даже вздрогнул, услышав голос Янтарь.

– Мингслей меня не подсылал. – Он услышал, как она поднялась на ноги. Вот она подошла к костру, поправила в нем дрова… Она говорила тихо и сдержанно. – Ты прав в одном: первый раз я пришла сюда потому, что он привел меня. Он собирался распилить тебя на кусочки и пустить твое диводрево на разного рода поделки. Но как только я тебя увидела, все во мне восстало против подобной идеи… Что же касается твоего расположения, Совершенный, я действительно была бы очень не прочь его завоевать. Потому что ты для меня – чудо и тайна… А мое любопытство всегда перевешивало отпущенную мне мудрость. Но все же главное – это мое одиночество. Я слишком далеко забралась от дома и своей семьи… И даль между нами измеряется не только расстоянием, но еще и годами.

Ее слова падали быстро и тяжело, как катящиеся камни. Она ходила туда и сюда, он слышал шуршание юбок. А вот его обостренный слух уловил едва различимый стук двух небольших деревяшек… «Мои бусы!… – подумал он с внезапным отчаянием. – Она их собирает… Она заберет назад свой подарок…»

– Янтарь… – позвал он умоляюще. Голос прозвучал слишком тонко и сорвался, как иногда бывало с ним от испуга. – Ты… хочешь взять мои бусы?

Она долго не отвечала. Потом проговорила почти грубовато:

– Мне показалось, они тебе не нужны.

– Нужны! Очень!… – Она не ответила, и Совершенный собрал в кулак все свое мужество, чтобы спросить: – Ты теперь меня ненавидишь, да?

Голос прозвучал спокойно. Но по-прежнему слишком тонко.

– Совершенный, я… – Янтарь помолчала. – Нет, я тебя совсем не возненавидела. – И печально добавила: – Я тебя просто не понимаю. Иногда, когда ты со мной говоришь, я слышу в твоих словах мудрость поколений. А потом – бац! – и превращаешься в десятилетнего избалованного мальчишку…

«Двенадцать. Двенадцать лет!… Почти взрослый мужчина, чтоб тебя так и разэтак!… И ежели в этом плавании ты не научишься вести себя как мужчина, ты так никогда мужиком и не станешь, ты, никчемный, хнычущий сосунок…» Совершенный закрыл руками лицо. То место, где были глаза. То, откуда могли предательски потечь слезы. Потом одной ладонью крепко зажал себе рот, чтобы она не расслышала рвущегося наружу рыдания. И взмолился: «О Ты, не позволь, чтобы сейчас она на меня смотрела, не позволь…».

А она продолжала, словно разговаривая сама с собой:

– Иногда я просто не знаю, как с тобой разговаривать. Так… где же он? Ага, вот и краб… Ну вот, все собрала. Стыд и срам – швыряешься, точно капризный ребенок игрушками. Терпи теперь, пока я шнур починю.

Он отнял руку ото рта и кое-как перевел дух. И сказал о том, чего боялся больше всего:

– Я что-нибудь… какую-нибудь из них поломал?…

– Нет. Я все же резчица неплохая: крепкие фигурки делаю. – Янтарь вернулась на свое одеяло возле огня. Он слышал шорохи и постукивания бусин: она заново собирала ожерелье. – А когда я резала эти, я имела в виду, что их будет обдувать ветер и мочить дождь. Поэтому я их хорошенько промаслила и навощила. Да и упали они на песок… Но вот бросания о камни им, пожалуй, все же не выдержать, так что я бы на твоем месте этого делать не стала.

– Ни за что не стану, – пообещал он. И осторожно спросил: – Сердишься?…

– Сердилась, – кивнула она. – Сейчас уже нет.

– Ты на меня не накричала… Ты так притихла – я уж думал, ты ушла…

– Почти ушла. А крика я не люблю. Терпеть не могу, когда кричат на меня, и сама не кричу никогда и ни на кого… Что, впрочем, не означает, будто я никогда не сержусь… – Помолчала и добавила: – Или что мне никогда не бывает обидно. «Но боль моя моей же ярости претише…» Это поэт Тинни написал. Примерно так звучит в переводе на здешний язык…

– Расскажи все стихотворение, – попросил Совершенный. Говорить о стихах было так… безопасно. Ему совсем не хотелось обсуждать гнев, ненависть… или избалованных мальчишек. А Янтарь, пока будет читать стихотворение, может, запамятует, что он так и не извинился. Он не хотел, чтобы она знала: он не мог извиниться.

– Нана говорит, что готова остаться и за половинную плату, если мы сможем это себе позволить, – произнесла Роника в тишине комнаты. Кефрия сидела по ту сторону очага – там, где, бывая дома, сиживал когда-то ее отец. Она держала в руках небольшие пяльцы, и на ручке кресла были разложены моточки цветных ниток, но Кефрия даже не притворялась, будто вышивает. Роника тоже давно отставила рукоделье.

– А мы, – спросила Кефрия, – можем это позволить?

– Едва-едва. Если ограничимся самой простой едой… и вообще перейдем к очень скромному образу жизни. Мне даже неловко говорить, какую благодарность и облегчение я испытала, когда она предложила… Если бы пришлось отказаться от ее услуг, я бы чувствовала себя очень виноватой. Большинство семей для присмотра за детьми нанимает молодых женщин. Нане было бы трудно подыскать себе новое место.

– Знаю. И Сельден бы очень расстроился. – Кефрия откашлялась. – А что будет с Рэйч?

– То же самое, – коротко ответила мать.

– Но если, – осторожно начала Кефрия, – мы так уж стеснены в деньгах, тогда, быть может, платить Рэйч жалованье – это не…

Роника перебила:

– Я иначе смотрю на это дело.

Кефрия ничего не сказала, просто молча взирала на нее. Спустя недолгое время Роника отвела взгляд.

– Прошу прощения… Я знаю, я последнее время то и дело на всех срываюсь. Просто чувствую – это очень важно, чтобы мы хоть что-то платили Рэйч. Важно – для всех нас… Не так важно, конечно, чтобы рисковать для этого Малтой… но гораздо важнее новых платьев и ленточек для волос.

– Согласна, – тихо ответила Кефрия. – Я просто хотела обсудить это с тобой. Но… ограничив таким образом наши траты, наберем мы денег для выплаты семье Фьестрю?

Мать кивнула:

– У нас есть золото, Кефрия. Я его уже приготовила: и полную выплату, и пени за прошлый раз. Фьестрю мы заплатить сможем… Но кроме них – более никому. А ведь кое-кто обязательно явится… потребовать долг…

– И что же ты будешь делать? – спросила Кефрия. Потом вспомнила и поправилась: – И как по-твоему, что нам следует делать?

Роника вздохнула.

– Думаю, для начала надо будет посмотреть, кто именно явится. И насколько этот кто-то будет требователен. Скоро уже должна будет вернуться «Проказница»… Иные заимодавцы, я думаю, согласятся потерпеть до ее прихода, другие могут потребовать добавочного процента. А если нам совсем не повезет – будут требовать немедленной платы. Тогда… что ж… тогда придется продавать кое-какие владения.

Дата добавления: 2015-07-02