Семья, краеугольный камень

Семья… Это понятие я впитал в себя с молоком матери.

В Челлино были семьи Карризи, Тафуро, Мадзотта и многие другие. Каждая семья – как улей: все дружно работают, а если нужно, обнажают зубы и защищают свой дом.

Когда я был маленьким, родители обычно уходили из дома очень рано – они шли работать в поле. Дети, которым нужно было идти в школу, оставались в постели часов до семи, когда в дом приходила тетя или соседка и будила их. Пастухи, гнавшие по утрам стада коз, обычно знали, в каких домах есть маленькие дети, и каждое утро они тихо заходили туда и оставляли на столе свежее козье молоко. Ребенок просыпался и сразу же мог выпить его еще теплым. Эти воспоминания позволяют понять, что и объединение семей на уровне одного поселка также представляет одну большую семью.

Чувство единения я навсегда сохранил в себе. Сейчас я работаю певцом, и чувство семьи я постарался передать своим зрителям. Я – это часть их, а они – часть меня. Такой подход никогда не приносил мне разочарований.

Понятие семьи: само слово заключает в себе радость и богатство. Я особенно понял, насколько это важно, в первые дни моего пребывания в Милане, когда меня одолевала эта проклятая ностальгия. Мне ужасно не хватало моих отца и матери, и я постоянно о них думал. Я их не видел глазами, но ощущал внутри себя. При необходимости человек может материализовать себе то, чего ему не хватает; так и я постоянно разговаривал со своими родителями в своих мыслях, и это было как таинство.

С Роминой мы построили большую семью, в которой соединились три поколения – мы, мои родители и мои дети. Разный образ мыслей, разный возраст, разные культуры и образы жизни, но общее желание – создать семью и быть вместе.

На многие годы нам это удалось. Мы построили себе остров в Челлино и спрятались там в нашем личном, том, что должно быть защищено от других. И мы были счастливы – и как счастливы!

Но все меняется: такова судьба. И все внезапно. Никто не ожидал такого конца.

Дети… Это плод того достояния, которое и называется семья.

Я не рассказываю на каждом углу о своих детях: это тоже своеобразный способ их защитить. У меня публичная работа, я выступаю перед людьми, но это я. Что касается детей, то я никогда не стремился выставлять их миру напоказ. Другое дело, что чем старше они становятся, тем это труднее.

У меня очень близкие отношения с моими детьми, и это придает мне дополнительные силы. К каждому ребенку необходимо относиться так, чтобы до конца понять его индивидуальность. Ты должен дать ему все необходимое для развития этой личности – в какой-то степени так же, как если бы ты выращивал растение. Но ты должен в каждую секунду понимать: дети – не твоя собственность. Они твои, но они не принадлежат тебе. Это не только твои дети, но и дети своего времени, новой культуры, технического прогресса – всего, что определяет стиль их жизни.

Обо мне где-то написали, что я отец-собственник. В этом случае они меня совершенно не знают. И потом, только дети могут решить, собственник ли их отец в их отношении или нет. От своих детей я подобных обвинений не слышал, а значит, совесть моя чиста.

Но слышать от кого-то, что я собственник, мне все равно неприятно. Я не собственник даже себе самому, своим мыслям – как же я могу быть собственником своих детей, созданий, которые принадлежат только Богу?

Наши отношения с детьми основаны на любви. Они знают, что находится в моем сердце, и никогда, ни единого мгновения своей жизни, не сомневались в моей любви к ним.

По правде, с моей профессией было очень нелегко создать семью. Такая профессия, как у меня, накладывает массу ограничений, заставляет жертвовать собой, иногда самым страшным образом. Мне приходилось выкидывать смертельные номера, чтобы и работать успевать, и в семье присутствовать. Поэтому я имею право сказать, что мой успех – заслуга всей моей семьи и посвящение ей же. Эти два понятия – работа и семья – для меня никогда не были противоположностями, напротив, они шли в моей жизни рядом, рука об руку. И если работа меня звала в дальнюю дорогу, семья отправлялась со мной. Три поколения – как единый организм. Таким образом, мои дети с малых лет могли не только почувствовать на себе, что такое профессия артиста, но и вживую ознакомиться с культурой разных стран мира.

Роль системы отсчета, как и всегда, выполняли мои родители. Моя мать – молчаливая, старательная, всегда готовая что-то сделать, присмотреть за детьми, которые доверяли ей свои секреты… Кто знает, что она им рассказывала? Ей удавалось находить ответы на любые их вопросы, а ее спокойствие гасило все конфликты, вызванные детскими капризами, которые, в свою очередь, были обусловлены усталостью.

И мой отец. В нашей компании путешественников он всегда был главным. Его остроумные шутки позволяли иными глазами взглянуть на достопримечательности и атмосферу тех стран, где мы находились. Он казался пришельцем из другого времени и вместе с тем был незаменим.

Сколько всего я мог бы рассказать о нем!

Кажется банальным – говорить о собственном отце как о необыкновенном человеке. Для каждого его отец – необыкновенный: это нормально и так и должно быть. Ненормально – если это не так.

Своего отца я могу охарактеризовать разными словами: товарищ, строгий отец, благородный отец, отец-рассказчик, отец-изобретатель. Но прежде всего – честный человек. Честность была для него главной ценностью, и он делал все возможное, чтобы привить ее нам – сначала своим детям, затем внукам.

Я никогда не видел своего отца плачущим. А причины плакать были, и много! Хотя бы та нищета, в которой он родился и вырос, когда желание поесть превращалось в чистую мечту…

И никогда я не видел, чтобы он предавался излишествам. Так, например, я никогда не видел его пьяным. Он всегда, постоянно пил вино, оно ему нравилось, это был результат его работы на полях, - но всегда умеренно. Может быть, это зависит от факта, что дедушка Анджело пил очень много, не знаю.

Мой отец рассказывал мне, что когда он вернулся домой после трехлетнего немецкого плена, он представлял живой скелет – кожа да кости. Весил он тогда около сорока килограммов при росте метр семьдесят пять. Три года он не пил вина, и, оказавшись дома, сразу же одним залпом осушил стакан и в мгновение опьянел. С тех пор он никогда не пьет больше одного стакана за едой, и тот смакует маленькими глотками.

Что касается моих успехов в артистической деятельности, то к ним отец всегда относился с настороженностью и требовал от меня того же: успех сегодня есть, а завтра его может и не быть.

Его образу мыслей Милан был чужд; его горизонты находились в его родной земле. Поэтому, когда он говорил мне «купи этот участок земли, она плодоносная», я не переспрашивал дважды, а шел и покупал. Я доставил ему огромную радость, когда выкупил в его собственность «Заведение дона Аурелио», которое было одним из самых богатых в Челлино.

И потом, он советовал мне, где именно строить дома. А мне нравилось исполнять его желания – как если бы я был отцом моему отцу. От того, что я угождал ему, я был не менее счастлив, чем он сам.

Мой отец никогда не вмешивался в мои рабочие дела. Это он мог делать, если речь шла о сельском хозяйстве – посадке оливковых деревьев или обработке виноградников. Здесь его слово было первым и последним.

«Ты пой, - говорил он мне. – А о земле позабочусь я!». Я пытался с ним спорить, но это было бесполезно.

Он очень любил путешествовать, и со мной он объездил весь мир. В больших отелях он удивлялся не меньше, чем ребенок в Диснейленде. Он полюбил сауну, «самбу», как он ее называл.

«Как хорошо в самбе! Я чувствую, что рождаюсь заново!» - говорил он восторженно.

Будучи в Австралии, он по самые уши влюбился в эту страну. Однажды в доме знакомых итальянских эмигрантов он увидел помидоры, каждый из которых весил килограмм. Он был потрясен! Он шел и разговаривал с этой землей на неведомом, одному ему понятном языке.

«Это исключительная земля, здесь можно выращивать дыни по семьдесят кило, - говорил он. – Вот куда тебе надо переехать жить».

Однажды я свозил его в Вену. Из-за неудачно сделанной хирургической операции он практически ослеп. Он сказал мне, что у него весьма странные отношения с этим городом. Первый раз он был здесь в конце войны, запертый в железнодорожном вагоне для перевозки скота: тогда их, итальянских военнопленных, везли в Германию. Была ночь, и ничего нельзя было увидеть. Теперь он вернулся сюда свободным, но потерявшим зрение. Вот такая игра судьбы, с сожалением добавил он мне, определила его отношения с этим австрийским городом.

Я вспоминаю, когда в первые годы моего успеха я пригласил его жить со мной в Милане. Он выдержал пятнадцать дней, не больше, после чего оттуда сбежал.

«Я не могу жить там, где никто с тобой не здоровается и не отвечает на твои приветствия, - говорил он. – В лифте люди стараются смотреть куда угодно, только бы ни с кем не говорить!»

Он возмущался тем, что здесь нельзя было торговаться, как в Челлино. Как-то раз мы пришли с ним в Rinascente (шестиэтажный элитный супермаркет в центре Милана – П.П.) что-то купить. «Сто лир», - сказала продавщица. «Сто лир? Это дорого. Хватит и пятидесяти».

И то же самое с такси.

Он не мог понять, как это цена везде одинаковая. Со всем «новым» он испытывал проблемы. Он смотрел на мир через свой собственный фильтр крестьянской жизни.

Как я уже говорил, мой отец был против переезда из Челлино на хутор, который я купил и отстроил заново. Первое время он часто нервничал, сыпал проклятиями, ругался на строителей. Я приезжал с гастролей и обнаруживал, что заказанные работы не были выполнены. Это был для меня сигнал: пора брать отца с собой в поездку – так он быстрее успокаивался.

Путешествия были для него лучшим лекарством.

Однажды я отправил его к сестре в Аргентину. Он улетел, когда здесь начиналась зима, а там уже было лето. Он жил в Аргентине шесть месяцев и, таким образом, у него были три лета подряд. Когда он вернулся, то лучился от счастья и не уставал благодарить меня за такой роскошный подарок.

Лето он любил до безумия, поскольку это был сезон плодов. Он знал точный день, когда и какое дерево принесет плоды. Тогда он шел к нему, как идут на встречу с другом.

Как-то в Мехико, в доме бабушки Ромины, он, никого не спросив, подрезал финиковое дерево, которое не давало плодов. Она страшно разозлилась, а он огорчился: он знал, что делает, это, в конце концов, его специальность! Через год он получил от нее письмо с благодарностями: дерево стало самым лучшим в округе, и все ей завидовали.

А еще мой отец был большим изобретателем.

Так, он увидел, что во время сбора винограда очень тяжело загружать виноград в бочки, помещенные на телеге. Для этой цели требовались грузчики – крепкие парни, которые взваливали на свои плечи весившие до шестидесяти – семидесяти килограммов чаны с виноградом, тащили их между деревьев к телеге и выгружали на нее виноград.

В те годы многие молодые люди уезжали с Юга, и найти рабочую силу на время сбора винограда становилось все труднее. Тогда мой отец и его брат Козимо изобрели что-то типа салазок без колес, узких настолько, чтобы они могли пройти между деревьями. На эти салазки можно было разом загрузить три чана. В салазки впрягался мул, который тащил их пустыми до того места, где находились чаны с собранным виноградом. Чаны грузились на салазки, после чего мул выпрягался с одной стороны и впрягался с другой, чтобы тащить груженые салазки к телеге.

В дальнейшем они усовершенствовали систему: сделали ее колесной и изменили конструкцию кузова таким образом, что туда помещались уже шесть чанов за раз.

Это была гениальная идея! Благодаря ее внедрению исключался ручной труд шести человек, и все это заменялось мулом и салазками. Эту революционную технологию впоследствии стали использовать все, и если бы мой отец в свое время запатентовал ее, он бы мог озолотиться.

Когда в Челлино приезжали журналисты, чтобы сделать со мной интервью, центр внимания неизбежно смещался в сторону моего отца, поскольку он пленял всех своим образом поведения и своими рассказами, которые долго не отпускали их. Говорить он мог на любую тему, и сила его слов вкупе с мимикой очаровывали каждого. Рассказывая что-то, он никогда не оставался без дела: в этот момент он мог обстругивать доску, чинить стул или точить лезвие топора.

Время от времени моему отцу становилась любопытной артистическая тусовка. Помню чудесный вечер на французском телевидении, в Париже, в компании с такими известными персонажами, как Мишель Друкер, Мишель Пикколи, Роми Шнайдер, Джейн Биркин. Разумеется, мой отец не понимал ни слова по-французски, но во всей этой обстановке - лучи света, танцовщицы, певцы, актеры, оркестр – он чувствовал себя на седьмом небе.

На следующий день наш французский продюсер Клод Каррер пригласил нас на обед в необычный ресторан. Мой отец был в восторге.

Ресторан находился в Булонском лесу – «зеленых легких» Парижа. Между столиками, расположенными в своеобразной постройке типа конюшни, свободно разгуливала разная домашняя живность – кролики, козы, куры, утки. Некоторые козочки клали на стол передние копыта, прося таким образом себе кусочек хлеба. Людям такое было в диковинку! Интересно, что не чувствовалось никаких характерных запахов: Пол ресторана был посыпан сеном, и гигиена была здесь безупречной.

Ресторан был заполнен родителями с детьми. Кристель и Ромина-младшая резвились и бегали за животными вместе с маленькими детьми Клода. Не меньше их был счастлив и мой отец: этот зоопарк в парижском ресторане напоминал ему атмосферу в деревне, к которой он так привык.

Вернувшись в Челлино, он всем рассказывал, как меньше всего мог представить, что однажды он отправится в Париж, чтобы там есть вместе с козами.

В другой раз мы сводили его в японский ресторан. Нас рассадили вокруг большого стола, в центре которого находилась плита для приготовления пищи. Почувствовав тепло, мой отец, из любопытства сунул туда руку и серьезно обжегся. После этого он начал ругаться на апулийском диалекте, говоря, что он хочет уйти из этого мерзопакостного заведения, но мы его удержали, пообещав, что он попробует экзотические блюда. Однако с каждым новым блюдом его настроение портилось все сильнее: такая еда была не в его вкусе.

Попробовав саке – японскую рисовую водку, которая, как известно, подается теплой, - он состроил гримасу, достойную Тото, и громко сказал: «Да это же настоящая ослиная моча!». Можно было представить себе реакцию окружающих!

Во время гастролей по США в 1984 году мы как-то остановились в Блюмингтоне, штат Иллинойс, недалеко от Чикаго. Там живет мой близкий друг, хороший дантист. Мы воспользовались этой ситуацией, чтобы проверить зубы у всех членов нашей семьи. Мой отец в своей жизни никогда не видел зубного врача, и я ему устроил настоящее промывание мозгов, рассказывая о том, какие чудеса может творить мой друг, который никогда ни одному своему пациенту не причинил боли. В итоге удалось его уговорить, но как только он убедился, что лечение зубов безболезненным не бывает, моментально вышел из себя. Он постоянно дергался и бормотал ругательства, и врачу стоило больших усилий закончить работу.

Закончив, дантист извинился перед моим отцом за то, что сделал ему больно. Ромина перевела, и мой отец, не меняя выражение лица, пробормотал: «Дурак он и шутки у него дурацкие!» Медик попросил перевести. «Он счастлив и искренне благодарит вас», - поспешила ответить по-английски Ромина.

После этого мой отец в течение нескольких часов не проронил ни слова. Он не разговаривал ни со мной, ни с Роминой. Он был действительно взбешен. Анестезия еще не прошла, и он чувствовал странные ощущения во рту, с трудом ворочающийся язык и, разумеется, винил в этом нас. Потом злость прошла и он увидел, что эти американские зубы – отличная вещь, что ими можно жевать все, что угодно, а по возвращении в Челлино не упускал случая широко улыбнуться и похвастаться землякам своими новыми зубами.

«Какие красивые лошадиные зубы тебе вставили в Америке», - подтрунивали над ним земляки, и это был еще самый лестный комплимент. Истины ради следует сказать, что долго эти новые зубы у него во рту не продержались.

Мой отец любил, когда много народу. Чтобы ощутить себя полностью счастливым, ему было достаточно в августе месяце оказаться на переполненном пляже в Римини, так. чтобы и яблоку негде было упасть.

В Каракасе мы поехали посмотреть прекрасную банановую плантацию. Я решил пошутить и сообщил отцу, что собираюсь купить ее, а он должен будет остаться здесь, чтобы руководить работой. Он принял все за чистую монету и был настолько перепуган, что целый день не хотел выходить из машины – чтобы мы действительно не оставили его в Венесуэле.

Но он был еще и очень хитер. Зная, что нас, а особенно детей, веселят его приступы страха или злости, он специально разыгрывал целые комедии, исподтишка наблюдая за нами. Он был потрясающим актером.

Летом 1985 года на гастролях в Испании мне приснился страшный сон: мой отец протягивал ко мне руки и просил о помощи. Я проснулся в холодном поту и с сильной болью в правой руке. Сразу же я бросился звонить домой, и моя мать мне ответила, что все в порядке, что отец на море вместе с моим братом. В следующие три дня ответ был точно такой же. Как выяснилось потом, именно в эти дни мой отец получил инфаркт, а мне было решено ничего не говорить, чтобы не расстраивать и не отвлекать от работы. Странное решение, хотя совершенно в их стиле.

К счастью, когда мне сообщили правду, он был уже вне опасности. Когда его выписали домой, он попросил меня об одном одолжении: еще раз увидеть Албанию. «Мне хотелось бы вернуться туда прежде, чем я умру», - объяснил он.

И я занялся этим вопросом.

Попасть туда было не так просто. Албания тогда была коммунистической страной, полностью изолированной от остального мира. Я вышел на албанское посольство в Риме, и консул назначил мне встречу с послом Дино Баскин. Посол спросил о причине моего интереса и о том, не состоял ли мой отец в партии фашистов. Он также сказал, что я очень популярен в Албании, и это может помочь. Однако въехать в страну мне можно только в сопровождении специально подобранной группы из двадцати пяти человек и только в период ближайших шести месяцев. Но у меня была только одна свободная неделя в октябре, и посол выхлопотал мне разрешение на поездку, которое пришло прямо из Тираны.

Мы выехали из Бриндизи на корабле, взяв с собой мой белый Range Rover. Добрались до Греции и поднялись на север, к Янине, которая находится на границе с Албанией. Мой отец выздоравливал с каждым днем: мы ехали по тем же самым дорогам, по которым он прежде ходил пешком, в солдатской шинели, в грязи и холоде.

«Ты привез меня живым туда, где я, если бы остался с войском Муссолини, должен был стать мертвым», - сказал мне он.

Мы въехали в Албанию и направились в сторону Аргирокастра. Это была своеобразная поездка на машине времени – мы вернулись в самые настоящие сороковые годы. Маленькие каменные домишки, ослики вдоль пыльных дорог, стада коз, темные лица крестьян в кепках…

Мой отец узнавал эти места. Все здесь осталось таким же, как во время войны.

«Этот мост построили итальянцы, - показывал он. – А там, внизу, были убиты мои друзья. А здесь был наш лагерь».

Прежде чем покинуть албанскую землю, мой отец осмотрелся вокруг и сказал: «Я на этой земле не убил ни одного человека!». Действительно, как я уже рассказывал, он сказывался больным, чтобы оставаться в тылу и не стрелять.

В Турине ему делали операцию на глазах по поводу глаукомы. В операционный зал он вошел зрячим, а вышел слепым. «Инфаркт зрительного нерва» - объяснил профессор. Однако мой отец был иного мнения, как и профессор Федоров, светило офтальмологии, к которому мы обратились как к последней инстанции. Федоров сделал моему отцу обводной канал, который позволил ему еще на несколько недель сохранить зрение. Первоначальный вердикт «инфаркт зрительного нерва» был посрамлен на практике.

Однако тьма наступала, и он решил больше не спорить с судьбой. И это был первый и последний раз, когда я видел его плачущим. Для него больше не было смысла жить, если он не мог видеть лица своей жены, того, как растут внуки, как восходит солнце, как меняются времена года – весь свой мир.

Тогда я начал рассказывать ему о людях, как Рэй Чарльз, Стиви Уандер, Жозе Фелисиано – незрячих, которые победили трудности и стали известными людьми.

«Ты хочешь подсластить мне пилюлю», - говорил он. Но рассказы эти на него подействовали, и он начал новую жизнь. Он открыл для себя Радио Мария и был настроен на его волны с утра до вечера, и я видел, как он возрождался заново.

Последний шаг по земле мой отец сделал, находясь рядом с моей матерью. Она поддерживала его за плечи, когда он упал.

«Вставай», - умоляла она его.

И он ответил: «Неужели ты еще не поняла, что я сейчас умру?»

Я долго наблюдал за своей матерью у гроба моего отца, во время его похорон. Лицо со следами благородного плача. Раненый, но гордый взгляд. Все это поражало меня.

У них была настоящая большая любовь.

Дата добавления: 2015-06-27