Времямер, 1941—1804—1941 1 страница

РАСТЯНУВ РЕЗИНКУ большими пальцами, она спустила с бедер кружевные трусики, подставив свои набухшие гениталии игривым касаниям влажных летних ветерков, принесших с собой запахи бузины, березы, бабушкиной бешамели, булькающих бульонов, а теперь вот подхвативших и ее неповторимый животный запах, чтобы нести его на север, от носа к носу, как послание, передаваемое по цепочке школьниками в детской игре, покуда последний, его учуявший, не поднимет голову и не скажет: Борщ? Она высвободила из них ступни с нарочитой неспешностью, будто уже одно это движение могло оправдать факт ее появления на свет, каждый миг родительских усилий, поглощаемый ею с каждым вдохом кислород. Будто оно могло оправдать слезы ее детей, которые непременно пролились бы у ее гроба, не утони она вместе со всем штетлом в реке (на заре юности, как и весь штетл) прежде, чем успела кого-нибудь родить. Она сложила трусики вшестеро в форме слезы и заправила их в карман его черного свадебного костюма так, чтобы из-за лацкана выглядывали лишь раскрывающиеся складки кружевных лепестков, как и положено приличному носовому платку.

Это чтобы ты думал обо мне, — сказала она, — покуда...

Мне не нужны напоминания, — сказал он, целуя влажную мохнатость над ее верхней губой.

Поспеши, — хихикнула она, одной рукой расправляя ему галстук, другой — трос у него между ног. — Ты опоздаешь. Беги к Времямеру.

То, что он собирался сказать в ответ, она утопила в поцелуе; потом оттолкнула его, чтоб уходил.

Лето было в разгаре. Листья плюща, цеплявшиеся за осыпавшийся синагогальный портик, потемнели у оснований. К земле вернулся глубокий кофейный оттенок, и она вновь была готова принимать в себя семена мяты и помидоров. Кусты сирени флиртовали друг с другом над перилами веранды, перила местами начинали крошиться, и крошево подхватывали и уносили прочь летние ветерки. Когда, потея и отдуваясь, мой дедушка наконец прибыл, мужчины штетла уже толпились вокруг Времямера.

Вот и Сафран! — объявил Несгибаемый Раввин под радостные возгласы заполнивших площадь. Жених прибыл! Септет скрипок ударил традиционный Вальс Времямера, и старейшины штетла принялись отбивать такт ладошами, а дети присвистывать фью-фью.

Песнь на Мелодию Вальса Времямера для Вступающих в Брак. (Исполняется Хором)

Дин-дон, дин-дан!

Собирайтесь на майдан!

Оп-па, уп-па!

Воздвигается хупа!

Подфартило (вставить имя жениха) молодцу

Нашу кралю (вставить имя невесты) взять к венцу.

Уж она ему поможет:

И разденет, и уложит.

Пусть они друг дружку трут —

Это самый лучший труд!

Мы тут будем пировать,

Ну, а вы — скорей в кровать и дин-дон, дин-дан...

[Повторяется с начала и до бесконечности]

Дедушка совладал с волнением, ощупал спереди брюки, удостоверяясь, что ширинка действительно застегнута, и шагнул навстречу длинной тени Времямера. Ему предстояло исполнить священный обряд, через который проходил в Трахимброде каждый женатый мужчина со дня трагического инцидента на мельнице с его пра-пра-пра-прадедом. Ему предстояло пустить на ветер свою холостяцкую жизнь, а вместе с ней, теоретически, и все сексуальные похождения прошлого. Но что поразило его, пока он приближался к Времямеру широким размеренным шагом, была не живописность церемонии или исконная неискренность принятого свадебного ритуала, и даже не то, как страстно ему хотелось, чтобы Цыганочка была сейчас рядом, чтобы его истинная любовь могла погулять вместе с ним на его свадьбе, а то, что он больше не мальчик. Становясь старше, он все больше походил на своего пра-пра-прадеда: те же густые брови, оттенявшие нежные, почти женственные глаза; тот же выступ на переносице; те же складки в уголках губ — в форме галочки (V) с одной стороны и подковы (U) с другой. Отсутствие риска и всепроникающая печаль: он врастал в место, отведенное ему в роду; он все больше походил на отца отца отца отца своего отца, и из-за этого, из-за того, что его раздвоенный подбородок свидетельствовал о том же невообразимом месиве из генов (сваренном распорядителями войн, болезней, возможностей, истинной и ложной любви), ему было заранее обеспечено место в длинной очереди — определенная гарантия на рождение и постоянство, но и обременительная стесненность в поступках. Он не был абсолютно свободен.

Знал он и о месте, которое ему предстояло занять среди женатых мужчин, каждый из которых давал клятву верности, стоя на коленях там, где сейчас касались земли его колени. Все они вымаливали ясный ум, крепкое здоровье, красивых сыновей, неукрощенные заработки и укрощенное либидо. Всем им тысячи раз рассказывали историю о Времямере, о трагических обстоятельствах его создания и могуществе его власти. Все они знали о том, как его пра-пра-прабабушка Брод сказала своему новоиспеченному мужу Не ходи, потому что слишком хорошо помнила о проклятии мельницы, взявшей за правило отбирать без предупреждения жизни своих молодых работников. Пожалуйста, найди другую работу или не работай вообще. Но обещай, что туда не пойдешь.

И все они знали о том, что ответил Колкарь: Все это глупости, Брод, — нежно поглаживая ее живот, который даже на седьмом месяце она могла легко скрыть под мешковатым платьем. Это очень хорошая работа, просто надо быть внимательным, вот и все.

И все женихи знали о том, как Брод плакала, как спрятала его рабочую одежду накануне вечером, как всю ночь будила его каждые несколько минут, чтобы утром он был не в силах подняться с постели, как отказались приготовить ему кофе к завтраку, как даже попробовала приказать.

Это и есть любовь, — думала она, — не так ли? Когда, заметив чье-то отсутствие, ты ненавидишь его больше всего на свете? Даже больше, чем любишь его присутствие. Все они знали о том, как изо дня в день она ждала Колкаря у окна, знакомясь с его поверхностью: тут трещинка, тут радужность, там замутненность. Она водила по стеклу пальцами, как слепая, осваивающая язык, и как слепая, осваивающая язык, чувствовала, что обретает свободу. В проем окна она была заключена, как в тюрьму, ставшую для нее волей. Ей нравилось ждать Колкаря, нравилось, что ощущение счастья теперь целиком зависит от него, нравилось — хоть раньше это казалось ей совершенной нелепостью — быть женой. Ей нравилась ее новая способность любить сами предметы сильнее, чем свою любовь к ним, и ту уязвимость, которой приходится расплачиваться за жизнь в подлинном мире. Наконец-то, — думала она. — Наконец-то. Если быЯнкель только знал, как я счастлива.

Когда Брод просыпалась в слезах от одного из ночных кошмаров, Колкарь усаживался рядом, водил руками по ее волосам, собирал ее слезы в наперстки, чтобы утром она могла их выпить (Единственный способ избавиться от печали — испить ее до конца, — говорил он), и больше того: когда она закрывала глаза и засыпала, к нему переходила ее бессонница. Этот переход был полным, как при столкновении катящегося бильярдного шара с неподвижным. Случись Брод быть подавленной, — а подавлена она бывала всегда, — Колкарь не отходил от нее до тех пор, пока ему не удавалось убедить ее, что все о'кей. Да-да. В самом деле. И когда, выйдя из оцепенения, она бралась за дела, он так и оставался сидеть, парализованный скорбью, чужой и без названия. Случись Брод заболеть, как на исходе недели не кто иной, как Колкарь, оказывался прикованным к постели. Случись Брод заскучать от избытка постигнутых языков и фактов, от избытка знаний, не позволявших ей быть счастливой, как Колкарь ночь напролет просиживал над ее книгами, над ее набросками, чтобы утром быть в состоянии развлечь свою молодую жену интересными ей разговорами.

Не правда ли, странно, Брод, как в математических выражениях, с одной стороны, может быть целая вереница значков, а с другой — всего несколько штучек? Это же просто поразительно! И сколько в этом жизненной мудрости!.. Брод, ну зачем опять эта гримаса? Так ты похожа на того музыканта, которому приходится дуть в инструмент, закрученный, как бараний рог. Брод, — говорил он, указывая на Кастор, когда им случалось лежать, запрокинув головы, на покатой жестяной крыше их небольшого дома, — вон, видишь, это звезда. И это тоже, — указывая на Поллукс. — Я уверен. И те тоже. Да, это очень знакомые звезды. За остальные не поручусь. Я с ними не знаком.

Брод видела его насквозь, будто он тоже был окном. Она всегда чувствовала, что знает о нем все, что можно знать, — не потому что он был прост, а потому что был исчерпаем, как список намеченных на день дел, как энциклопедия. У него была родинка на среднем пальце левой ноги. Он был не в состоянии помочиться, если знал, что кто-то может услышать. Он находил, что у огурцов вкус самый обыкновенный, а вот у маринованных огурчиков — бесподобный, причем бесподобный настолько, что он ставил под сомнение саму возможность происхождения огурчиков от огурцов с их обыкновенным вкусом. Понятия не имея о Шекспире, он что-то слышал о Гамлете. Ему нравилось входить в нее сзади. В жизни, думал он, ничего приятнее не бывает. Он никогда никого не целовал, кроме своей матери и Брод. Он нырнул за золотым мешком потому, что хотел произвести на нее впечатление. Иногда он часами разглядывал себя в зеркале, гримасничая, поигрывая мускулами, подмигивая, улыбаясь, хмурясь. Ему никогда не доводилось видеть наготу других мужчин, а потому он не знал, правильное ли у него тело. Сам не понимая, почему, он краснел при слове «бабочка». Он никогда не выезжал за пределы Украины. Одно время он считал землю центром мироздания, но потом его переубедили. Разгадав секрет фокуса, он восхищался фокусником вдвойне.

Ты такой трогательный муж, — сказала она ему, когда он принес ей подарки.

Я просто стараюсь быть хорошим.

Я знаю, — сказала она. — Ты хороший.

Но есть еще так много вещей, которые я не могу тебе дать.

Но есть еще так много вещей, которые можешь.

Я не сообразителен...

Перестань, — сказала она. — Перестань сейчас же. Если ей чего-то и не хватало в Колкаре, то уж точно не его сообразительности. Сообразительность вмиг бы все погубила. Ей нужен был кто-то, о ком можно было скучать, кого можно было трогать, с кем можно было говорить и вести себя, как дитя. Для этого он подходил идеально. И еще она была влюблена.

Это я не сообразительна, — сказала она.

Большей глупости в своей жизни не слышал, Брод.

Вот именно, — обвивая себя его рукой, утыкаясь лицом в его грудь.

Брод, я сейчас очень серьезно. Иногда мне кажется, будто все, что я скажу, прозвучит неправильно.

И что же ты делаешь?

Молчу.

Это очень сообразительно, — сказала она, теребя кожу под его подбородком.

Брод, — отстраняясь, — ты не принимаешь меня всерьез. Она еще больше вжалась в него и закрыла глаза, как кошка. Я, если хочешь знать, вел учет, — сказал он, отбирая у нее свои руки.

Это чудесно, милый.

Ты не собираешься спросить, какой учет?

Я полагала, что ты сам расскажешь, если сочтешь нужным. Когда ты не рассказал, я просто решила, что это немое дело. Хочешь, чтобы я спросила?

Спроси.

О'кей. Что же ты по секрету от всех учитывал?

Я считал, сколько раз мы с тобой беседовали с тех пор, как поженились. Хочешь отгадать, сколько?

Так ли уж это необходимо?

Мы с тобой беседовали всего шесть раз, Брод. Шесть за три года.

А этот раз считается?

Ты никогда не принимаешь меня всерьез.

Очень даже принимаю.

Нет, ты вечно шутишь или уходишь от разговора прежде, чем мы успеваем хоть что-нибудь друг другу сказать.

Прости, если это так. Я никогда не замечала. А сейчас обязательно это обсуждать? Мы ведь говорим постоянно.

Я не о разговорах, Брод. Я о беседах. О том, что длится больше пяти минут.

Что-то я запуталась. Ты не говоришь о разговорах? Ты хочешь, беседовать о беседах? Так?

Мы беседовали шесть раз, Брод. Я знаю, что это нелепо, по я считал. В остальное время это одни никчемные слова. Мы говорим об огурцах и как я больше люблю огурчики. Мы говорил о том, как я краснею, когда слышу то слово. Мы говорим о скорбящей Шанде и Пинхасе и как синяки становятся заметны не сразу, а дня через два. Говорим, говорим, говорим. Толчем воду в ступе. Огурцы, бабочки, синяки. Ерунда сплошная.

А что не ерунда? Хочешь немного поговорить о войне? Мы могли бы поговорить о литературе. Ты только скажи, что для тебя не ерунда, и мы об этом поговорим. Бог? Можем поговорить о Нем.

Ну, вот опять ты...

Что я опять?

Опять ты не принимаешь меня всерьез.

Эту привилегию надо еще заслужить.

Я стараюсь.

А ты старайся усерднее, — сказала она и расстегнула ему брюки. Она провела языком от ямки у основания его шеи до подбородка, высвободила заправленную в брюки рубаху, спустила их вниз и прикончила их седьмую беседу в зародыше. Все, что ей от него хотелось, это объятия и жаркие речи. Шепоты. Уверения. Обещания быть верным и не лгать, которые она заставляла его повторять снова и снова: что он никогда не поцелует другую женщину, что даже и думать забудет о другой женщине, что он никогда ее не оставит.

Повтори.

Я тебя не оставлю.

Еще раз.

Я тебя не оставлю.

Еще.

Не оставлю.

Кого?

Тебя.

Шел уже второй месяц с тех пор, как он начал работать, когда на пороге ее дома появились двое мужчин с мельницы. Ей ни к чему было спрашивать, зачем они пришли, и она сразу рухнула на пол как подкошенная.

Убирайтесь прочь! — выкрикнула она, шаря руками по ковру, точно это был новый язык, который ей предстояло освоить, еще одно окно.

Ему не было больно, — сообщили они ей. — Он вообще ничего не почувствовал. Отчего она зарыдала только пуще, отчаянней. Смерть — единственная вещь в этой жизни, которую абсолютно необходимо осознавать, когда она случается.

Распилочный диск соломомельчительного агрегата соскочил с шунтов и запрыгал по мельнице, рикошетом отскакивая от стен и несущих балок, и работники бросились врассыпную в поисках укрытия. Сидя на сваленных друг на друга мешках с мукой, Колкарь ел бутерброд с сыром, раздумывая над каким-то замечанием Брод, не осознавая воцарившегося вокруг хаоса, как вдруг диск отскочил от стальной сваи (оставленной на полу одним из работников, позднее погибшим от удара молнии) и с изумительной вертикальностью ввинтился в самую середину его черепа. Колкарь глянул вверх, выронил бутерброд (свидетели готовы поклясться, что в полете хлеб и сыр поменялись местами) и закрыл глаза.

Оставьте меня! — завопила Брод мужчинам, которые по-прежнему стояли безмолвно на пороге. — Уходите!

Но нам сказали...

Прочь! — сказала она, ударяя себя в грудь. — Прочь!

Наш хозяин сказал...

Ублюдки! — прокричала она. — Оставьте скорбящую скорбеть!

Но он не умер, — уточнил тот из мужчин, что был немного потолще.

Что?

Он не умер.

Не умер? — спросила она, отрывая голову от пола.

Нет, — сказал второй. — Он под присмотром врача, но, кажется, необратимых повреждений немного. Вы можете его увидеть, если хотите. Он ни в коей мере не выглядит отталкивающе. Ну, может, самую малость, хотя крови почти не было, не считая из ушей и из носа, и похоже, лезвие все оставило на своих местах, более не менее.

Рыдая еще пуще, чем когда впервые услышала весть о якобы фатальном происшествии с ее мужем, Брод сначала обняла обоих мужчин, а затем засветила им по носам со всей силой, на какую были способны ее худенькие пятнадцатилетние кулачки.

Колкарь, и правда, почти не пострадал. Он пришел в чувство всего через несколько минут и до приемной врача (а в отсутствие пациентов — организатора выездных банкетов) Абрама М довел себя сам, прошествовав по лабиринту грязных и узких проулков.

Как тебя зовут? — измеряя диск штангенциркулем.

Колкарь.

Очень хорошо, — слегка касаясь подушечкой пальца острия одного из зубцов. — А жену как зовут, можешь вспомнить?

Брод, конечно. Ее зовут Брод.

Очень хорошо. Ну и что, по-твоему, с тобой случилось?

У меня пила в голове застряла.

Очень хорошо. — Осматривая диск со всех сторон, врач нашел, что он похож на летнее солнце часов около пяти вечера, застывшее над горизонтом Колкаревой головы, что навело его на мысль об ужине — его самой любимой трапезе. — Тебе больно?

Это не боль. Что-то другое. Почти как ностальгия.

Очень хорошо. Ностальгия. А теперь можешь проследить глазами за моим пальцем? Нет, не за тем, за этим... Очень хорошо. По комнате можешь пройтись?.. Очень хорошо.

И тут без всякого повода Колкарь с размаху грохнул кулаком по столу и провопил: Индюк ты надутый!

Прошу прощения? Что?

Что сейчас было?

Ты обозвал меня индюком.

Я?

Ты.

Простите. Вы не индюк. Примите мои извинения.

Наверное, ты просто...

Но ведь так и есть! — вновь выкрикнул Колкарь. — Высокомерный индюк! И жирный вдобавок, если я этого еще не говорил.

Боюсь, я не совсем понима...

Неужели я опять что-то сказал? — спросил Колкарь, лихорадочно шаря глазами по комнате.

Ты сказал, что я высокомерный индюк.

Поверьте мне... Ну и здоровенная же у тебя жопа!.. Простите, это не я... Простите меня, индюк вы жирножопистый, я...

Ты назвал мою жопу жирной?

Нет!.. Да!..

Может, это брюки? Это покрой такой под самые...

Жирная жопа!

Жирная жопа?

Жирная жопа!

Слишком много о себе понимаешь!

Нет!.. Да!..

Вон из моего кабинета!

Нет!.. Да!..

Пила или не пила! — сказал врач и в бешенстве захлопнул папку с историей болезни Колкаря, и рванул из собственного кабинета, вбивая в пол каждый из своих пудовых шагов.

Врач и по совместительству организатор выездных банкетов оказался первой жертвой внезапных приступов Колкаревой злобы — единственного симптома, вызванного диском, который останется в его черепе строго перепендикулярно к горизонту до конца его жизни.

После того как Брод разобрала спинку у изголовья кровати и произвела на свет первого из трех своих сыновей, их супружеская жизнь вернулась в привычную колею, хотя изменения в характере Колкаря были налицо. Тот, кто раньше без устали массировал Брод ее до времени состарившиеся, отекавшие к ночи ноги, кто обрабатывал ожоги на ее коже молоком, если не было лучшего средства, кто каждый вечер пересчитывал ей пальцы на ногах, потому что ей это нравилось, теперь время от времени поносил ее почем зря. Началось все с ворчания по поводу непрогретости грудинки или неотполосканности воротника на сорочке. Брод на это не реагировала, даже находила забавным.

Брод, ты куда, блядь, мои носки подевала? Опять на место не положила.

Я знаю, — говорила она, внутренне улыбаясь тому, что вот ее и не ценят, вот ею и понукают. — Ты прав. Больше это не повторится.

Какого черта я никак не запомню название инструмента, который скручен, как бараний рог?

Это из-за меня. Я виновата.

Дальше — хуже. Грязность грязи служила поводом для разгневанной тирады. Из-за мокрости воды в ванной он мог орать на нее до тех пор, пока соседи не захлопывали ставни (стремление к тишине и спокойствию было единственным качеством, в одинаковой мере присущим всем жителям штетла). Не прошло и года после происшествия, как он стал давать волю рукам. «Но ведь это случается так редко», — уговаривала себя Брод. Раз или два в неделю. Не чаще. Зато когда «затмение» проходит, нет на свете более ласкового мужа. В периоды затмений он не был самим собой. В периоды затмений он становился другим Колкарем, порождением стального зубца, засевшего у него в мозгу. А она была влюблена, и это оправдывало существование.

Шлюха, стерва продажная! — орал, потрясая кулаками, другой Колкарь, а затем Колкарь разжимал ему кулаки и обвивал ее руками, как в первую ночь их встречи.

Страшилище, баба водяная! — с пощечиной наотмашь тыльной стороной ладони, после чего, нежно обнявшись, они тянули друг друга в спальню.

В разгар любовных утех он мог выматерить ее, или ударить, или сбросить с кровати на пол. Брод забиралась обратно, вновь седлала своего скакуна, и они пускались в карьер, будто и не было остановки. Ни он, ни она не знали, что выкинет Колкарь в следующую минуту.

Они посетили всех врачей в шести окрестных деревнях (Колкарь сломал нос молодому самонадеянному светиле в Луцке, который посоветовал им спать в разных постелях), и все сходились на том, что единственным средством укрощения вспыльчивого нрава будет удаление распилочного диска из головы, что неизбежно приведет к смерти.

Женщинам штетла приятно было видеть страдания Брод. Даже по прошествии шестнадцати лет она оставалась для них исчадьем того ужасного отверстия в стене, сквозь которое они так и не рассмотрели ее целиком, из-за которого они так и не удовлетворили свои материнские инстинкты, из-за которого они ее возненавидели. Поползли слухи, будто Колкарь бьет ее за то, что она холодна в постели (всего только двое детей после трех лет замужества!) и хозяйство вести совершенно не способна.

Я бы тоже ходила с подбитым глазом, если бы так задавалась!

Ты видела, на что похож их палисадник? Хуже свинарника!

Это еще раз доказывает: есть в мире справедливость!

За это Колкарь и ненавидел себя или другого себя. По ночам он мерил шагами спальню, громко доказывая что-то другому себе, надрывая связки, которыми они оба пользовались, нередко сдавливая руками горло, в котором эти связки помещались, или лупцуя лицо, не разбирая, кому оно в данный момент принадлежит. После череды ночных инцидентов, оставивших на теле Брод заметные следы, он решил (вопреки ее воле), что врач с переломанным носом был все-таки прав: им следует спать раздельно.

Я не буду.

Разговор окончен.

Тогда оставь меня. Лучше уж так, чем так. Или убей. Это еще лучше, чем оставаться без тебя.

Не сходи с ума, Брод. Я ведь только спать буду в другой комнате.

Но любовь — это и есть комната, — сказала она. — Вот в чем все дело. Нам иначе нельзя.

Нам иначе можно.

Нельзя.

На несколько месяцев это помогло. Днем они сумели наладить обычную семейную жизнь, лишь изредка омрачаемую приступами жестокости, а вечером расходились по разным спальням, чтобы раздеться и лечь каждому в свою постель. По утрам за кофе и булочками они разъясняли друг другу значения увиденных ночью снов или описывали позы, в которых коротали бессонницу. Они получили возможность познать то, что было упущено ими в суете супружеской жизни: застенчивость, непоспешность, постижение друг друга на расстоянии. У них состоялись седьмая, восьмая и девятая беседы. Колкарь старался сформулировать то, что хотел сказать, но все выходило неправильно. Брод была влюблена, и это оправдывало существование.

Его состояние ухудшилось. Теперь Брод могла рассчитывать на ежеутреннюю выволочку, которую Колкарь задавал ей перед уходом на работу (где, к немалому изумлению врачей, он был в состоянии обуздывать свои вспышки), и ежевечернюю перед ужином. Он колотил ее в кухне, в виду кастрюлей и сковородок, в гостиной, на глазах у двоих детей, в кладовой, перед зеркалом, в которое они оба смотрелись. Она никогда не уворачивалась от его кулаков, но открывалась им, шла навстречу, уверенная, что ее синяки — свидетельство не лютой ярости, а лютой любви. Колкарь был замурован в собственном теле — как любовная записка в небьющейся бутыли, чьи чернильные строки никогда не поблекнут и не расплывутся в кляксу, но и не достигнут глаз адресата, — и той, с кем ему больше всего хотелось быть нежным, он причинял только боль.

Даже незадолго перед концом у Колкаря случались просветы, иногда продолжавшиеся по несколько дней.

У меня для тебя кое-что есть, — сказал он, увлекая Брод за руку через кухню в сад.

Что же это? — спросила она, даже не пытаясь отстраниться на безопасное расстояние. (Тогда понятия безопасного расстояния вообще не существовало. Все было либо слишком близко, либо слишком далеко.)

К твоему дню рождения. Подарок.

У меня день рождения?

У тебя день рождения.

Значит, мне семнадцать.

Восемнадцать.

Какой-нибудь сюрприз?

Так сюрприза не получится.

Ненавижу сюрпризы, — сказала она.

А мне они нравятся.

А кому подарок? Тебе или мне?

Подарок тебе, — сказал он. — Сюрприз — мне.

А что если я преподнесу тебе сюрприз и попрошу оставить подарок себе. Тогда сюрприз будет мне, а подарок — тебе.

Но ведь ты ненавидишь сюрпризы.

Я знаю. Так давай наконец подарок.

Он вручил ей небольшой сверток. Синий пергамент обертки стягивала бледно-голубая ленточка.

Что это? — спросила она.

Мы это только что обсудили, — сказал он. — Мой сюрприз тебе в подарок. Разверни.

Нет, — сказала она, указывая на обертку. — Это.

В каком смысле? Обычная обертка.

Она опустила сверток и начала плакать. Плачущей он никогда ее не видел.

Что ты, Брод? Что? Это должно было тебя обрадовать.

Она кивнула. Плакать ей было внове.

Что, Брод? Что случилось?

Она не плакала пять лет, с того самого Дня Трахима, когда по пути от платформы домой она была остановлена сумасшедшим сквайром Софьевкой Н, который и превратил ее в женщину.

Я тебя не люблю, — сказала она.

Что?

Я тебя не люблю, — отталкивая его. — Прости.

Брод, — опуская руку ей на плечо.

Убери руки! — завопила она, отстраняясь. — Не прикасайся ко мне! Я запрещаю тебе ко мне прикасаться! Она отвернулась, и ее вырвало на траву.

Она побежала. Он погнался за ней. Она несколько раз обежала вокруг дома, мимо входной двери, извилистой дорожки, задних ворот, палисадника-хуже-свинарника, садика чуть поодаль и вновь мимо входной двери. Колкарь держался позади и хоть бегал куда быстрее, не догонял ее и не останавливался, чтобы встретить ее на очередном витке. Так они и бегали, круг за кругом: входная дверь, извилистая дорожка, палисадник-хуже-свинарника, садик чуть поодаль, входная дверь, извилистая дорожка, палисадник-хуже-свинарника, садик чуть поодаль. Наконец, в тот самый миг, когда день надел вечерний наряд, Брод рухнула в саду от усталости.

Сил больше нет, — сказала она.

Колкарь присел рядом. А раньше ты меня любила?

Она отвернулась. Нет. Никогда.

Я всегда тебя любил, — сообщил он.

Очень жаль.

Ты отвратительный человек.

Я знаю, — сказала она.

Тогда знай, что и я об этом знаю.

Знай, что я знаю.

Он провел по ее щеке тыльной стороной ладони, будто хотел промокнуть пот. Думаешь, ты когда-нибудь смогла бы меня полюбить?

Не думаю.

Потому что я недостаточно хорош.

Вовсе не поэтому.

Потому что я не сообразительный.

Нет.

Потому что ты до сих пор не смогла меня полюбить.

Потому что я до сих пор не смогла тебя полюбить.

Он вошел в дом.

Брод, моя пра-пра-пра-пра-пра-прабабушка, осталась в саду одна. Ветер вывернул листья наизнанку и пустил барашки по траве. Он подул ей в лицо, высушив пот, высвободив слезы. Она развернула сверток, который, как оказалось, все это время оставался у нее в руках. Голубая лента, синий пергамент, коробочка. Флакон духов. Он, должно быть, купил его в Луцке на прошлой неделе. Как трогательно. Она брызнула на запястье. Запах нежный. Неопределенный. Что? — мысленно спросила она себя, а затем повторила вслух: Что? Внезапно она перестала понимать, где находится, как раскрученный глобус, остановленный легким прикосновением пальца. Как получилось, что она оказалась здесь, сейчас? Как могло случиться, что столько всего разного — столько мгновений, столько людей и вещиц, столько бритвенных приборов и подушек, столько сработавшихся часовых механизмов и изящных гробов — прошли мимо, по касательной ее внимания? Как случилось, что ее жизнь прожилась без ее участия?

Она положила флакон обратно в коробку вместе с синей оберткой и голубой лентой и вошла в дом. В кухне Колкарь все перевернул вверх дном. Приправы были рассыпаны по полу. Погнутые столовые приборы на исцарапанных разделочных столах. Сорванные с крюков навесные шкафчики, грязь и битое стекло. Столько всего предстояло сделать — столько всего собрать и выкинуть; а собрав и выкинув, разобрать уцелевшее; а разобрав уцелевшее, прибраться; а прибравшись, пройтись влажной тряпкой; а пройдясь влажной тряпкой, смахнуть пыль; а смахнув пыль, сделать что-нибудь еще; а сделав что-нибудь еще, сделать еще что-нибудь. Столько мелких дел надо переделать. Сотни миллионов мелких дел. За что ни возьмись во вселенной, все выглядело мелким делом. Она расчистила место на полу, легла и попробовала мысленно составить список.

Дата добавления: 2015-06-27