По страницам ежегодника 2 страница

В армии мы все носили кожаные ошейники с жетоном, на котором был выбит наш личный номер. На жетоне была специальная выемка, чтобы жетон можно было всунуть между зубов,— так нас, убитых на поле боя, легче было опознать. Мы были «на службе», и от нас требовалось убивать людей, которых наши командиры называли врагами, или же совершить «высшее жертвоприношение» ради блага большего, чем радость жизни. Жизнь, другими словами, считалась в буквальном смысле собственностью — не только Господа, но и солдата, который мог от нее избавиться. Работая во фронтовом госпитале, я часто имел дело с трупами, но это занятие не заставило меня думать, будто я откажусь от убийства другого человека, чей мундир, как мне внушили, был вражеским, или же что я буду относиться к собственной жизни более трепетно и бережно. Мысль о гибели за родину никогда не привлекала меня настолько, насколько привлекала идея добровольной смерти за собственные убеждения (в том невообразимом случае, когда я мог бы это сделать), однако я был к этому готов.

В сороковые и пятидесятые годы людей приучили думать, будто всякий гражданин должен быть готов умереть за свои идеалы. Героев чтили, ибо они сознательно решались расстаться с жизнью. Если родину поработил враг, то и жить не стоило, и Натан Хейл[1], очевидно, даже ни на секунду не задумался о том, что Бог, может быть, приуготовил ему иное применение, нежели смерть на виселице. Точно так же не испытывал ни малейших сомнений летчик Колин Келли, направивший свой самолет на японский крейсер, став первым национальным героем Америки во второй мировой войне.

Я иногда задумывался, почему люди, знающие о своей близкой кончине или замышляющие самоубийство, так редко решаются прихватить с собой в мир иной какого-нибудь негодяя. Замышлять убийство считается противозаконным, но не в большей степени, чем в некоторых сферах противозаконным считается самоубийство или даже самое смерть. Правительственная бюрократия, в том числе и наша, отечественная, с полным сознанием своего величия и полагая себя исполнительницей закона, постоянно взвешивает все за и против, прежде чем решится на убийство иностранных недругов. Разумеется, суть дела заключается в том, что многие отдельные личности, к счастью, скромнее и непритязательнее в своих суждениях и решениях. Но в остальном, когда дело идет о жизни и смерти, они даже не думают о том, чтобы напоследок использовать остатки своей жизненной энергии на совершение какого-нибудь благого деяния, — да появись у них в прорези прицела Гитлер, они бы преспокойно дали ему уйти. Некоторые самоубийцы бывают настолько сломленными и отчаявшимися, что не в состоянии даже осмыслить все возможные последствия своего последнего шага, и что более всего повергает в смятение их родственников, так это не столько их страшное решение, сколько их отказ плыть по течению обычной жизни.

Мысль о самоубийстве совсем не то, что само побуждение наложить на себя руки. «Когда он взмолился о помощи, мы просто взяли и стали держать его под замком»,— рассказывала мне другая моя приятельница о своем муже. «Но не до самого конца. Когда хочешь вырваться из невыносимой ситуации, в которой ощущаешь свою беспомощность или бессилие что-либо изменить, — это совсем не то, когда хочешь умереть. Если бы я по-настоящему захотела умереть, то мне было бы наплевать даже на покой своих детей».

Можно предположить, что в том случае, если появляется альтернатива развода, в котором униженные жены, обманутые мужья и прочие несчастные видят для себя выход, уровень самоубийств неизбежно снижается. Но все в нашей жизни происходит совсем не так. Когда больше выбор шире становится и поле возможностей.

Среди подростков уровень самоубийств с 1950 года вырос почти в четыре раза, хотя уровень жизни в их семьях существенно вырос. Среди чернокожих американцев, в целом менее состоятельных, чем белые, темпы роста самоубийств значительно ниже, а общий уровень самоубийств вдвое ниже, чем среди белых.

И все же, если пятидесятилетний, имея здоровые зубы и перспективу неплохой пенсии, владея летним коттеджем на морском побережье, в канун праздника 4 июля накладывает на себя руки, это может показаться вопиющей безжалостностью. Мы смотрели бы с нескрываемым недоумением на человека, который сообщил бы нам, что устал от «бури и натиска» праздничного фейерверка.

— Ну тогда оставайтесь сидеть в своем убежище! — стали бы мы ему возражать.

— Большие рыбы пожирают малых. Природа совсем не «вневременна». Целые жизни порой спрессовываются в три месяца или три дня.

— А что ваша семья?

Моя жена стала мужеподобной, почище, чем я. А ведь я люблю женщин. Я не верю в браки между мужчинами.

— Так женитесь на другой!

— Я превратился в импотента, и, кроме того, если мне встречается юная симпатичная девушка, у меня скорее возникает желание взять ее на ручки и убаюкать.

— Брак — это ведь дружба. Найдите себе женщину вашего возраста.

— Я устал от всего этого.

— А как ваша работа... что там у вас за компания? Кажется, вы ведь вырвались вперед в силиконовом производстве. Это так интересно.

— Я знаю сам, что интересно. Меня это все меньше и меньше привлекает.

— Вы больше не боитесь смерти?

— Теперь она меня занимает меньше, чем раньше.

— Так от чего же вы так устали? Мы-то все как-то еще держимся.

Я устал от прогнозов погоды и спортивных репортажей. Устал быть терпеливым и устал от нетерпения. Я устал от президента, кто бы он ни был, и от бессонницы, и от сорока восьми получасовок в сутки, и от двух яиц по утрам, и от двух кусочков сахара в чай или кофе. Я устал от собственного голоса, и от всей этой нашей попугайской трескотни, и от того, как у нас все делается через задницу.

— Вы устали от себя?

— Это еще слабо сказано! Может быть, я самый неинтересный человек, с которым мне когда-либо доводилось встречаться.

– Но зачем же убивать себя?

– Это, знаете ли, тоже традиция,— замечает он тихо; и все-таки ему не хватает мужества заявить, что это — славная традиция, хотя его интонация заставляет предположить именно так.— Подозреваю, что в глубине души я всегда был белой вороной.

Если не принимать в расчет обстоятельств, когда речь действительно идет о жизни и смерти, я склонен поспорить с утверждением, будто самоубийство не есть результат психической болезни. Сколь бы рационально, как кажется, человек ни оценивал все альтернативы, решение покончить с собой совершенно противоестественно. Любой недуг, представляющий угрозу для жизни, вызывает глубокое изменение в личности. Суицидальные настроения, если говорить серьезно, могут быть формой страха смерти, сравнимого с состоянием после инфаркта или операции на раковой опухоли. Пройдя через эту фазу своей жизни, человек становится предусмотрительнее в поступках и чище душой. Когда два года назад я выкарабкался из мучительного плена мыслей о самоубийстве, я чувствовал себя совершенно опустошенным и тем не менее без всякого страха относился к обычным житейским опасностям; я безмерно страшился самого себя, но в куда меньшей степени — любых непредвиденных случайностей. Факт смерти может и не быть трагическим: многие люди уходят из жизни с улыбкой, которая появляется у них на устах в самое последнее мгновение, и большинство из тех, кому возвращают жизнь после фатальной автокатастрофы, не хотят жить, сопротивляются попыткам их спасти и надолго сохраняют в памяти таинственные, яркие и экстатические воспоминания. Но тот же душевный порыв, что заставил кого-то выброситься из окна, мог бы вдохнуть в него еще большую любовь к жизни, если бы ему удалось в критическую минуту слегка изменить точку зрения на происходящее. Рубеж смерти оказывается настолько неожиданным и близким, что многие люди, полагающие, что их прыжок в бездну будет непродолжительным, с удивлением обнаруживают, что бездна бездонна, и успевают даже передумать и начинают кричать от ужаса на полпути к финалу.

Хотя ужас перед хаосом собственной души пересиливает мой страх смерти обычным способом – будь то авиа- или автокатастрофа, инфаркт и т. п., мои ночные кошмары всегда куда примитивнее, и во сне я пугаюсь нечаянной смерти — например, мчась на огромной скорости в машине, я вдруг не справлюсь с рулем, или во время лыжной прогулки провалюсь сквозь тонкий лед и утону в ледяной пучине, или сорвусь с утеса в море. Когда я сильно возбужден и плохо сплю, меня преследует самый ужасный кошмар, который связан не с неприятными воспоминаниями о школе, армейской службе или о моих неудачных браках и не с какими-то превратностями взрослой жизни, нет. Ничто другое из всего пережитого мною за полвека не имеет столь неумолимой власти над моей памятью, как поездки на надземке, которые мы с отцом по воскресеньям совершали вдоль Третьей авеню в сторону Баттери в Нью-Йорке, когда мне было три, или четыре, или пять лет, мы ездили смотреть на рыб в аквариуме. В те времена мы, наверное, неплохо смотрелись рядом. Но дощатая платформа на высоте сорока футов над тротуаром страшно содрогалась, когда с разных сторон на станцию прибывали поезда. Мне эта платформа казалась не просто шаткой – она готова была вот-вот рухнуть. Грохот был ужасающим, и между рельсами зияли огромные проемы, куда я мог запросто упасть после долгого подъема по расхлябанным, открытым всем ветрам, зарешеченным ступенькам, тянущимся от самой мостовой. Этот сон посещает меня нечасто, но несколько раз в году я вижу себя стоящим в одиночестве на самой верхотуре — я куда-то еду по своим делам, – и вот платформа, вознесенная над улицей, начинает грохотать и ходить ходуном, как качели, она раскачивается все сильнее и разваливается на куски, летит вниз, и я повисаю на балках...

Когда мой отец лежал дома и умирал от рака кишечника, он обожал смотреть на детских сеансах по телевизору фильмы о Тарзане. Подобно могучей лиане, они уносили его прочь от смертного одра в мир дружелюбных хищников и экзотических пейзажей, ассоциировавшихся в его памяти с утраченной юностью в Канзас-сити. Когда он еще мог передвигаться самостоятельно, он ночами расхаживал по всему дому, размышляя, как я теперь предполагаю, о самоубийстве и предаваясь мучительным думам, о чем-то сожалея, вспоминая и мечтая, пока все мы спали. Но все-таки он решил тихо и медленно угаснуть в постели. Не знаю, в какой мере это решение было продиктовано заботой о жене и детях, или нежеланием прослыть «спасовавшим», как он часто говаривал, или верой, что человеческой жизнью волен распоряжаться лишь Всевышний (хотя я даже не совсем уверен, был ли он верующим). Где-то после сорока он перестал ходить в церковь. Он принадлежал к общине, которую посещал когда-то Дж. П. Морган[2] – в церкви Святого Георгия на Стайвезант-сквер (Морган был его кумиром), но когда его дела в адвокатской фирме на Уолл-стрит пошатнулись и он был вынужден сменить место работы и переехать в пригород, он начал скептически относиться к религии и постепенно, утратив былую набожность, стал решительным приверженцем существующего социального порядка. Место Дж. П. Моргана в его пантеоне заняли Уэнделл Уилки и Дуайт Эйзенхауэр, и самоубийство могло бы выглядеть бунтом против законов и традиций интернационалистско-республиканского общества, в которое он теперь верил.

Сам я никогда не опасался, что мне придет в голову покончить с собой, приняв горсть таблеток, — что я назвал бы смертью в духе Анны Карениной. Самое устрашающее в этом наиболее достоверно изображенном во всей мировой литературе самоубийстве — это то, что она его вовсе и не желала и уже в самый последний миг раскаялась в содеянном, оказавшемся для нее полной неожиданностью. Приехав в волнении на вокзал, она бросилась под колеса поезда и, испуганная и изумленная, пыталась выбраться из мясорубки давящих ее колес. Многие люди, оказавшись у роковой черты самоубийства, в одно мгновение совершают мысленное сальто-мортале, во время которого земля уходит из-под ног и весь мир летит вверх тормашками, ускользает, бурлит,— теперь вы понимаете, почему я когда-то избавился от патронов к своей винтовке?

После пятидесяти трудно по-прежнему верить в силу собственного тела. Вылезающие невесть откуда катаракты, артриты, раскатистый храп, шатающиеся зубы, ноющие суставы — все это наши неизбежные спутники. Но как же можно не полагаться на силу своего разума? Это просто непостижимо. Единственный атрибут, который всегда был неотъемлемой принадлежностью старших (так казалось мне в детстве),— неукоснительная надежность, здравомыслие и умеренность, мудрая предусмотрительность во всем. Взрослые могли выглядеть тщеславными, неизобретательными, самодовольными и бесчувственными, но у них нельзя было отнять способности делать все основательно. Только годам к тридцати у меня появились пятидесятилетние приятели, с которыми я чувствовал себя на равных, и помню, как я был обрадован, задет, раздражен и немного смущен, узнав, что кое-кто из них ощущал себя изгоем, или бунтарем, или просто ломал голову над тем, чем бы ему заняться в ближайшие десять лет, — совсем как мои сверстники. И что уже перед самой пенсией некоторые из них начинали испытывать глубокое отвращение к учреждениям, где проработали долгие годы, и могли без всякого сожаления расстаться с сослуживцами и друзьями и плюнуть на весь свой жизненный опыт и знания, приобретенные за многие десятилетия. И даже двадцатилетний семейный стаж значил для них порой не больше, чем двух-трехлетний брак, – они были готовы бросить и семью, не считаясь с прожитыми годами. Напротив, для них жизнь могла начаться заново. «У меня шило в одном месте!» — говорил о себе один мой знакомый с хитрой улыбочкой. «Но, к счастью, мне есть куда уйти», и это при том, что он только-только пристроил сына в Йейльский университет. Он уже собрался уходить с работы и жаловался мне, что его жена зовет маму во сне – точно она все еще незамужняя девица.

Выдающийся английский путешественник Ричард Бертон приводит арабскую мудрость, адресованную зрелым мужчинам: «Скрывай свои убеждения, свое богатство, свои странствия». Другими словами, все это дела куда как серьезные. Люди скрывают свои убеждения не для того, чтобы им изменять, но чтобы иметь более благоприятные возможности их отстаивать. За исключением королей и их отпрысков, все, само собой разумеется, скрывают свои богатства. Что же касается путешествий, то они всегда притягивали мужчин как магнит. Ведь путешествие — это новое знание, неизвестность, развлечение, случайные встречи, измены, запретные искушения, и, кроме того, в один прекрасный день мужчина вдруг может ощутить потребность сняться с насиженного места и осесть на чужбине, где некогда приобрел тайных друзей. Многие мои приятели после смерти своих мужей и жен обнаруживали тайники в доме, где покойные хранили деньги или аккредитивы, или узнавали о существовании сбережений, хранившихся на тайных вкладах.

Бертон, подобно многим другим престарелым индивидуалистам и хранителям мудрости пустынных весей, конечно же, согласился бы с дополнением настолько очевидным, что он даже не включил его в свою заповедь: «Скрывай свои недуги». Помню, как после первой операции мой отец ужасно беспокоился, как бы о его болезни не узнали знакомые. Он не хотел, чтобы его сняли с карьерных гонок в компании, где он работал, и списали со счетов в других соревнованиях. Мужчины нередко состязаются друг с другом до самой смерти, так что зачастую пресловутое мужское товарищество является всего лишь шутливым расталкиванием соперников локтями. Будучи кормильцами в семье, они всегда стремятся сохранить отличную форму в глазах друзей и недругов. Так что когда я спрашиваю, почему втрое больше мужчин, чем женщин, кончают жизнь самоубийством, и обычно слышу в ответ: «они чаще скрывают свои несчастья», «они не умеют обращаться за помощью», то я знаю: в этих утверждениях содержится немалая доля истины. Мужчины приветствуют друг друга легким тычком в плечо, а женщины — объятиями, причем объятия обычно бывают куда крепче.

Сам я вовсе не такой, в чем мне не раз приходилось убеждаться, когда я пытался поделиться своими горестными мыслями с приятельницей, — она начинала названивать мне каждый вечер или забрасывала меня забавными открытками. А вот мужчины — те могли меня выслушать, озабоченно кивая головой, выражая сочувствие, и иногда даже признавались мне по секрету, что и сами как-то несколько лет назад обмозговывали подобный же вариант решительных действий, и в конце концов могли с пониманием отнестись к любому моему решению. Открытость души, конечно, важнейшее свойство мужчин, которые гордятся своей беспристрастностью, способностью всесторонне рассмотреть ту или иную проблему и знанием того, что честность и истина отнюдь не всегда совпадают с обывательской мудростью, и которые даже тайно лелеют преступные наклонности души, что, как и готовность безоглядно защищать свою семью, репутацию и родину, традиционно почиталось проявлением истинно мужской натуры.

Мужчины, располагая в обществе куда большей свободой, чем женщины, обычно чувствуют себя менее стесненными обязательствами соблюдать церковные традиции и не без удовольствия высказывают весьма непочтительные суждения по поводу прописных истин общественной морали, в том числе даже о принципе, согласно которому люди должны отходить в мир иной вовремя и ни в коем случае не торопиться сделать это вне очереди. О современных женщинах, особенно после их триумфальных акций непочтительности в шестидесятые и семидесятые годы, аналогичные обобщения сделать не так легко. Подобно мужчинам, они сразу же занимают позицию угрюмого скептика. На самом деле женщины пытаются покончить с собой даже чаще мужчин, но предпочитают при этом таблетки или какой-то иной способ, в то время как две трети мужчин кончают с собой выстрелом. В 1985 году 85% самоубийц, использовавших огнестрельное оружие, были мужчинами. Чрезмерная доза таблеток не всегда приводит к роковым последствиям. Самоубийцу можно спасти, если его быстро обнаружат или если он плохо рассчитает дозировку. Но даже если дозировка верна, то весьма вероятно, что какой-нибудь врач из добрых побуждений не станет фиксировать истинную причину смерти. Как и утонувший при странных обстоятельствах, как и жертва автокатастрофы на абсолютно пустынном шоссе, обычно вызывающей подозрения у страховых агентов, умерший от чрезмерной дозы наркотиков всего лишь избегает необходимости делать патетические заявления и просто-напросто проявляет скромность своей натуры тем, что не привлекает к собственной персоне всеобщего внимания.

Неудавшиеся покушения на самоубийство можно принять за попытку вызвать жалость к себе, или, напротив, возвеличить себя, или вымолить себе сочувствие своеобразным шантажом — «совсем как дети», говорят иногда в таких случаях, хотя, по правде сказать, самоубийства детей чудовищны и несравнимы ни с каким актом членовредительства, проделываемым взрослыми, в силу безысходности ситуации, которую и символизирует этот жест отчаяния. Трудно найти лучшее определение хаосу, чем назвать этим словом мир, в котором дети отказываются жить.

Часто можно услышать, что любовь предлагает решение всех проблем; в те мгновения, когда дух ликует, созидая благо, и преодолевает статичную ограниченность двух разных «я», — так оно и бывает. Как учил апостол Павел коринфян, без любви нет никакой пользы[3], и этой загадочной мудрости, если она верна, нельзя дать объяснение с точки зрения дарвинизма. Любовь без мощного сексуального влечения, как и любовь к людям, к которым мы имеем весьма отдаленное отношение, обладает небольшой практической ценностью. Такая любовь не даст возможности прокормить семью, не поможет одержать победы в сражениях, не способствует процветанию. Она отвлекает нас от повседневных дел тем, что не позволяет оценивать людей по достоинству и зарабатывать себе на жизнь и даже не благоприятствует интеллектуальному созерцанию, ибо, вместо того чтобы просто разглядывать окружающих нас людей, мы заглядываем в их душу и обнаруживаем там испуганного ребенка или юношу-мечтателя, некогда обитавших в этом теле, а ныне превратившихся в утомленного жизнью идеалиста, который влюблялся и разлюбливал, нанимался на работу и бросал ее, которого нанимали и увольняли, который покупал новые автомобили и ездил на них, пока те не превращались в рухлядь; кто любил анютины глазки, кексы с черникой и петушиный крик по утрам и кому петушиный крик когда-то нравился куда больше небоскребов, но кто теперь любит небоскребы, а не петушиный крик. Мгновенно, со скоростью мысли, мы заостряем внимание на тех чертах натуры окружающих нас людей, которые нам надо подметить, чтобы полюбить их.

Но в другой раз мы можем не заметить этих пикантных деталей и, напротив, видим лишь то, что вызывает отвращение: как у них хищно кривится рот, как бегают глазки, как они любят пропустить стаканчик джина в полдень, как безразличны они к детям, как жадно утаскивают самые лакомые кусочки со стола и как любят приникать своими пенисами к отверстиям на теле существ противоположного пола. Я обычно внимательно приглядываюсь к лицам священников на улице, чтобы увидеть, оставила ли у них на челе свой знак жизнь по любви. Я уже давно не надеюсь заметить подлинной просветленности или печати аскетизма и отношусь как к нормальному явлению к тучной невозмутимости, что нередко сопутствует католическому целибату[4], но я вглядываюсь в их лица в поисках знаков любви и нередко вижу лишь отрешенность или упрямую целеустремленность во взоре.

Многие мужчины — романтики в глубине души, они готовы броситься без оглядки навстречу опасности, разориться, начать какое-нибудь сомнительное предприятие, вместо того чтобы спокойно дождаться, когда все проблемы сами собой разрешатся. Потом же, наоборот, как и подобает романтикам, они впадают в унылую бездеятельность, могут весь день проторчать перед телевизором или просидеть в обнимку с бутылкой.

И женщины могут испытывать краткие приступы неистового воодушевления, но они тут же подымают лапки кверху. Хотя женщины далеко не всегда обладают сильным воображением и романтичной натурой, они очень часто оказываются истинно верующими, по крайней мере, я полагаю, у них есть потребность верить в Бога, или в человечество, или в будущее и так далее.

Сверху на нас взирает манящая вечность «небес» — если только мы удосужимся бросить ввысь взгляд, лежа летней ночью на травке под светом звезд, многие из которых угасли еще до той поры, когда из человеческой массы выделились отдельные личности. Но поскольку мы нынче живем больше в мире холодного интеллекта, нежели в мире природном, даже летнее небо оказывается минным полем для того, чьи воспоминания заминированы. Теперь, когда небо уже не имеет прежней власти над нами, а солнечный свет превратился лишь в атрибут житейского комфорта и божества уже не обитают нигде, кроме как в нашей черепной коробке, любая проблема может показаться фатально неразрешимой. Так что когда сидеть дома и отвечать на телефонные звонки становится совсем невмоготу, оказывается, что и удрать на теплоходе куда-нибудь в Момбасу мы тоже не можем, хотя там уж до нас точно никто не доберется.

Но даже если в некоторых чрезвычайных ситуациях такое путешествие-бегство совершить невозможно, мы, разумеется, можем помолиться. Помолиться — ладно, но кому? К этому надо хорошо подготовиться. Люди редко испытывают облегчение от молитвы, если до того не изнывали неделями в очереди за визой. Не правда ли, очень заманчиво — можно взять и просто поехать. И в далеком прошлом так оно и бывало, когда просто отправлялись куда-нибудь в Африку на сафари. Но сейчас не все так просто. Во что вы верите? Кому вы молитесь? О чем вы молитесь? Ведь в зале судебных заседаний не бывает исповедален. Вам вовсе не обязательно оставаться приверженным идеям, в которые верили ваши родители. Как и психотерапия, молитва требует немало времени, даже при условии, что вам точно известно, в какую сторону света следует преклонить колени.

Когда рушится крыша дома — любовь оказывается особенно незаменимой: любить людей трепетным и исполненным надежды сердцем — такая любовь сродни молитве. Впрочем, и этот подвиг требует неожиданных и небывалых прозрений духа или же долгой практики. Блаженство любви, в равной мере обращенной на незнакомых людей и близких друзей, любовь «заочная», рожденная лишь чувством сопричастности всему и интуицией, — это род вдохновения, граничащего, разумеется, с безумием, как и все прочие виды блаженства. Но нет сомнения в том, что истинная любовь ко всему живому может подавить любую суицидальную депрессию, если она не химического происхождения. Любовь — это эликсир, способный как ничто другое изменить жизнь любящего. И многие из нас испытывали это на себе — во время мимолетного избавления от извечного нашего подозрительно-презрительного недовольства всем миром, избавления, даруемого нам на свадьбе или похоронах разделенного чувства или же когда мы влюблены.

И все же жажда жизни тех исключительных людей, которым выпала удача жить со всею страстью, нередко и большею частью проистекает из коварства и упорства, с коей эти люди ухитряются не обращать внимания на чужое горе. Сами посудите: они спокойно наблюдают за тем, как жизнь дубасит их друзей и знакомых, в то время как сами они, похоже, избежали цепких объятий общественных предрассудков, нудных ритуалов бюрократических манипуляций, всегда приемля утраты, старость, жизненные перемены и разочарования без болезненных приступов боли под сердцем. Одышка, странные тупые боли в кишечнике их не тревожат. Они испытывают сомнения и беспокойство в умеренных дозах, предпочитают жареных омаров, любят выжимать лимонный сок на живых устриц, чтобы удостовериться, что устрицы все еще живы, смеются над проделками воробья, борющегося с червяком, или котенком, удирающим от собаки. Подобно запойным пьяницам, обжорам и заядлым курильщикам, которые несмотря ни на что преспокойно доживают до конца отведенного им срока и кончают свои дни от апоплексического удара в весьма почтенном возрасте, между тем как какой-нибудь убежденный вегетарианец, всю жизнь сидевший на витаминах, уже давным-давно умер, — они в минуту кончины приобретают вполне умиротворенный вид, их лица разглаживаются, и на губах появляется такая же улыбка, как и у какого-нибудь редкой души человека, с чьего лика при жизни не сходило выражение нежного благодушия.

Мы живем, познавая себя, и тем не менее не перестаем удивляться. В юности состояние моего духа, хотя оно временами и менялось, не внушало мне никаких опасений: даже в минуты горя трещинки и изломы в душе не заставляли меня задумываться об опасности, которую я мог для себя представлять. Моя уверенность в своих душевных силах была такова, что я мог карабкаться по скользким порогам водопадов, сражаться с лесными пожарами, гнать машину день и ночь по бездорожью, дразнить леопардов в зверинце — и все мои приключения лишь усиливали восторженное ощущение полноты жизни. Движения души, вследствие своей полной непонятности, куда страшнее. В городе я живу на побережье и время от времени замечаю, как, сильно взволнованный человек пробирается через сваи и балки пирса, всматриваясь в рвущие поверхность Гудзона буруны так, словно там разверзлась бездна. Мой жилой небоскреб, возвышающийся на противоположной стороне прибрежного шоссе, кажется издали очень внушительным, недаром он уже долгое время, как магнит, притягивает самоубийц — тех, кого страшит ледяное купание и мучительное удушье. Одна женщина, прыгнув в воду, выплыла на берег, села в наш лифт, доехала до крыши (мои соседи хорошо помнят ее, вымокшую до нитки и дрожащую от холода), бросилась вниз, на лету ударяясь о наличники окон, и грохнулась о землю с характерным глухим звуком — точно упал мешок с картошкой.

Еще поразительнее того факта, что лишь незначительное меньшинство людей достигает того рокового рубежа, когда они полностью отдают свои тела во власть сил гравитации, то, что очень немногие из нас, остальных, выкраивают час летнего дня, чтобы воззриться на деревья и небо. Сколько таких летних сезонов нам еще осталось? Я часто замечаю, что городские жители выращивают у себя на подоконниках цветы в горшках, которые разрастаются так, что застилают солнечный свет, и кажется, это они живут вместо заточенных в четырех стенах обитателей квартиры. Но красота — ни для кого не гарантированное спасение, скажем, красота прудика, где во время купания у вас свело ногу, или красота женщины, которой до нас нет никакого дела. Под голубым небом пруд кажется таким привлекательным, особенно это янтарное дно, и зеленые лезвия осоки на мелководье, и рябь ласкового потока, струящегося вокруг полузатопленной липы в устье питающего пруд ручейка. Но вернитесь сюда в сумерках — и вы увидите, как его объял мрак смерти, или же это покойная, дарующая успокоение тьма? Считайте, как вам хочется.

Люди с солнечной душой, кажется, живут дольше нервных неудачников, впрочем, человечество ведь вышло из царства зверей вовсе не благодаря своей неумеренной жизнерадостности. Жизнь всегда была полна опасностей и фантасмагорий, сверхъестественного и необъяснимого и никогда не ограничивалась лишь механической повторяемостью упорядоченного течения суток. Она часто давала повод для суеверий (в английском языке это слово происходит от латинского «возвышаться над»), подобных тем, чье дуновение мы на миг ощущаем вблизи покойника. Не только наш оптимизм, но и самые пессимистические предчувствия, самые мрачные периоды истории нашего вида, наши иррациональные пугающие думы, наши неосознанные размышления над тайной простотой любви и наша беспокойная, навязчивая изобретательность, наш ужас, как и наша вера, — вот что превратило нас в разумные существа. А потом, начав приносить в жертву собственную жизнь ради некоего высшего блага, мы научились идти на риск самоубийства. Самые талантливые и плодовитые люди иногда тоже убивают себя.

«Радость миру... Пусть небеса и природа воспоют свою песнь, пусть небеса и природа воспоют... Разносите звенящую песнь радости». Знаменитый рождественский гимн прославляет не только всеобщую радость, но и единение небес с земным миром, что не всегда было христианским союзом. Это гимн экстаза, и никто не откажется от искушения отдаться во власть откровения, буде оно снизойдет на нас. Но оборотной стороной экстаза может оказаться прилив панического ужаса, истерического уныния. Ведь наши лица созданы не так, чтобы на них неизменно запечатлевалась одна только радость (не то же ли можно сказать о морде оленя или головке дятла?). Наши лица в минуту отдохновения выглядят стоическими или изможденными, и самые жизнерадостные люди, бывает, умирают вконец обессиленные, сомневаясь во всем, чему они когда-то верили и что совершили.

Дата добавления: 2015-06-27