Часть вторая 7 страница. Комиссар пивоваров пробрался в тесные землянки медсанбата и увиделтяжелую обстановку - раненые лежали вповалку

Комиссар Пивоваров пробрался в тесные землянки медсанбата и увиделтяжелую обстановку - раненые лежали вповалку. Крымова в медсанбате он незастал, его накануне ночью эвакуировали на левый берег. "Как это его сразу ранило? - думал Пивоваров. - То ли ему не повезло,то ли ему повезло". Пивоварову одновременно хотелось решить, стоит ли переводить больногокомандира полка в медсанбат. Пробравшись обратно в штабной блиндаж,Пивоваров (по дороге его чуть не убило осколком немецкой мины) рассказалавтоматчику Глушкову, что в медсанбате нет никаких условий для лечениябольного. Кругом валяются груды кровавой марли, бинтов, ваты - страшноподойти. Слушая комиссара, Глушков сказал: - Конечно, товарищ комиссар, у себя в блиндаже все-таки лучше. - Да, - кивнул комиссар. - И там не разбирают, кто командир полка, акто боец, все на полу. И Глушков, которому полагалось по чину лежать на полу, сказал: - Конечно, куда же это годится. - Разговаривал что-нибудь? - спросил Пивоваров. - Нет, - и Глушков махнул рукой. - Какой уж разговор, товарищ комиссар,принесли письмо от жены, оно лежит, а он не смотрит. - Что ты говоришь? - сказал Пивоваров. - Вот это уж заболел. Жуткоедело, не смотрит! Он взял письмо, взвесил конверт на руке, поднес письмо к лицуБерезкина, строго, вразумляюще сказал: - Иван Леонтьевич, вам письмо от супруги, - подождал немного и совсемдругим тоном добавил: - Ваня, пойми, от жены, неужели не понимаешь, а,Ваня? Но Березкин не понимал. Лицо его было румяно, блестящие глаза пронзительно и бессмысленносмотрели на Пивоварова. С упорной силой война стучалась в этот день в блиндаж, где лежалбольной командир полка. Почти по всем телефонам связь с ночи быланарушена; и почему-то телефон в землянке Березкина работал безотказно, поэтому телефону звонили из дивизии, звонили из оперативного отдела штабаармии, звонил сосед - командир полка из дивизии Гурьева, звонилиберезкинские комбаты - Подчуфаров и Дыркин. В блиндаже все время толклисьлюди, скрипела дверь и хлопала плащ-палатка, повешенная у входа Глушковым.Тревога, ожидание с утра охватили людей. В этот день, который отличалсяленивой артиллерийской стрельбой, нечастыми и неряшливо неточнымиавиационными налетами, возникла у многих пронзительно тоскливаяуверенность в том, что немецкий удар совершится. Эта уверенность одинаковомучила и Чуйкова, и комиссара полка Пивоварова, и людей, сидевших в доме"шесть дробь один", и пившего с утра водку командира стрелкового взвода,справлявшего свой день рождения возле заводской трубы на Сталинградскомтракторном. Каждый раз, когда в блиндаже Березкина происходили интересные либоособо смешные разговоры, все оглядывались на командира полка, - неужели иэтого не слышит? Командир роты Хренов осипшим от ночной прохлады голосом рассказывалПивоварову, как перед рассветом он вышел из подвала, где находился егокомандный пункт, присел на камешке, прислушивался, не занимаются ли немцыглупостями. И вдруг с неба раздался сердитый, злой голос: "Эй, хрен, чегоплошек не зажег?" Хренов на миг ошалел - кто это на небе знает его фамилию, даже убоялся,а потом оказалось - это кукурузник-летчик выключил мотор и над самойголовой планирует; видно, для дома "шесть дробь один" хотел сброситьпродукты и сердился, что не наметили передний край. Все в блиндаже оглянулись на Березкина - улыбнулся ли? Но лишь Глушковупоказалось, что в сияющих стеклянных глазах больного появилась живаяточка. Пришел час обеда, блиндаж опустел. Березкин лежал тихо, и Глушковвздыхал - лежит Березкин, а рядом жданное письмецо. Пивоваров и майор -новый начальник штаба, заменивший убитого Кошенкова, пошли обедать, едятмировой борщ, пьют сто грамм. Повар уже угощал этим хорошим борщомГлушкова. А командир полка, хозяин, не ест, глотнул лишь воды из кружки... Глушков раскрыл конверт и, подойдя вплотную к койке, внятно, медленно инегромко прочел: "Здравствуй, дорогой мой Ваня, здравствуй, ненаглядныймой, здравствуй, мой хороший". Глушков нахмурился и продолжал вслух разбирать написанное. Он читал лежавшему в беспамятстве командиру письмо от жены, письмо,которое уже зачитали цензоры в военной цензуре, нежное, грустное ихорошее, - это письмо мог прочесть лишь один человек на свете - Березкин. Глушков не очень удивился, когда Березкин повернул голову и сказал:"Дай сюда", - и протянул руку. Строки письма дрожали в больших дрожащих пальцах: "...Ваня, тут очень красиво, Ваня, такая тоска по тебе. Люба всеспрашивает, почему нет с нами папы. Мы живем на берегу озера, в дометепло, у хозяйки корова, молоко, есть деньги, которые ты прислал, я утромвыхожу, и по холодной воде плавают желтые и красные листья кленов, авокруг уж лежит снег, и от этого вода особенно синяя, и небо синее, илистья невероятно желтые, невероятно красные. И Люба спрашивает: почему тыплачешь? Ваня, Ваня, дорогой мой, спасибо тебе за все, спасибо тебе завсе, все, за доброту. Почему я плачу - как объяснить. Я плачу оттого, чтоя живу, плачу от горя, что Славы нет, а я живу, от счастья, - ты жив,плачу, когда вспоминаю маму, сестер, плачу от утреннего света, оттого, чтотак красиво кругом и такое горе, всюду у всех, и у меня. Ваня, Ваня,дорогой мой, ненаглядный мой, хороший мой..." Вот и кружится голова, вот и сливается все вокруг, дрожат пальцы,письмо дрожит вместе с раскаленным воздухом. - Глушков, - сказал Березкин, - меня надо сегодня оздоровить. - (Тамаране любила этого слова.) - Как там, кипятильник не разбило? - Кипятильник целый. Как же оздоровить в один день - в вас жары сорокградусов, как в поллитре, разве выйдет сразу. Бойцы вкатили в блиндаж громыхавшую металлическую бочку из-под бензина.Бочку налили до половины дымящейся от жары мутной речной водой. Воду лиливываркой и брезентовым ведерком. Глушков помог Березкину раздеться и подвел его к бочке. - Уж очень горяча, товарищ подполковник, - говорил он, пробуя снаружной стороны бочку и отдергивая руку, - еще сваритесь. Я товарищакомиссара звал, а он у командира дивизии на совещании, лучше подождемтоварища комиссара. - Чего ждать? - Если с вами случится, я себя сам застрелю. А если не посмею, то менятоварищ комиссар Пивоваров застрелит. - Давай, помоги мне. - Разрешите, я хоть начальника штаба позову. - Ну, - сказал Березкин, и, хотя это хриплое, короткое "ну" произнесголый, с трудом стоящий на ногах человек, Глушков сразу перестал спорить. Влезши в воду, Березкин застонал, охнул, метнулся, и Глушков, глядя нанего, застонал, заходил вокруг бочки. "Как в родильном доме", - почему-то подумал он. Березкин на время потерял сознание, и все смешалось в тумане - ивоенная тревога, и жар болезни. Вдруг замерло, остановилось сердце, иперестала нестерпимо жечь на совесть согретая вода. Потом он пришел всебя, сказал Глушкову: - Надо пол подтереть. Но Глушков не видел, как вода пошла через край бочки. Багровое лицокомандира полка стало белеть, рот полу открылся, на бритом черепевыступили крупные, показавшиеся Глушкову голубыми, капли пота. Березкинвновь стал терять сознание, но, когда Глушков попытался вытащить его изводы, он внятно произнес: - Не время, - и закашлялся. А когда приступ кашля прошел, Березкин, неотдышавшись, сказал: - Подлей-ка кипяточку. Он наконец выбрался из воды, и Глушков, глядя на него, совсем палдухом. Он помог Березкину вытереться и лечь на койку, накрыл его одеялом ишинелями, потом стал накладывать на него все барахло, имевшееся вблиндаже, - плащ-палатки, ватники, ватные штаны. Когда вернулся Пивоваров, в блиндаже было прибрано. Только в воздухестоял сырой, банный дух. Березкин лежал тихо, спал. Пивоваров постоял надним. "А славное у него лицо, - подумал Пивоваров. - Этот уж заявлений неписал". Его весь день тревожило пришедшее воспоминание о том, как он разоблачаллет пять назад своего товарища по двухгодичным курсам, Шмелева, - сегодня,когда стояло это злое, томящее и мучительное затишье, всякая ерунда лезлав голову, лез в голову и Шмелев, искоса глядевший с жалким и горестнымлицом, слушавший, как зачитывалось на собрании заявление егодруга-приятеля Пивоварова. Около двенадцати часов ночи Чуйков позвонил по телефону, минуякомандира дивизии, в полк, стоявший в поселке Тракторного завода, - егоэтот полк сильно беспокоил, - разведка доносила, что в этом районе идетособо упорное накапливание немецких танков и пехоты. - Ну, как там у вас? - раздражаясь, сказал он. - Кто там у вас наконецполком командует? Мне Батюк сказал, что у командира полка какие-товоспаления легких, хочет его на левый берег переправить. Ответил сиплый голос: - Я командую полком, подполковник Березкин. Было немного, простыл, атеперь снова в порядке. - Я слышу, - словно злорадствуя, сказал Чуйков. - Ты охрип сильно, тактебе немец даст попить горячего молока. Приготовил, имей в виду, зальет. - Понял, товарищ первый, - сказал Березкин. - А, понял, - проговорил с угрозой Чуйков, - так имей в виду, есливздумаешь отходить, я тебе дам гогель-могелю, не хуже немецкого молока. Поляков уговорился с Климовым сходить ночью в полк, старику хотелосьразузнать о Шапошникове. Поляков сказал о своем желании Грекову, и тот обрадовался. - Дуй, дуй, отец, сам немного отдохнешь в тылу, потом расскажешь, какони там. - С Катькой-то? - спросил Поляков, сообразив, почему Греков одобрил егопросьбу. - Да их уж в полку нет, - сказал Климов. - Я слышал, командир полка ихобоих в Заволжье откомандировал. Они уже, наверное, в Ахтубе в загсерасписались. Поляков, старик зловредный, спросил Грекова: - Может, тогда отмените или письмо от вас будет? Греков быстро глянул на него, но сказал спокойно: - Ладно, иди. Договорились. "Понятно", - подумал Поляков. В пятом часу утра они поползли ходком.Поляков то и дело задевал головой о крепление и ругал матерными уловамиСережку Шапошникова, его сердило и смущало, что он скучал по парню. Ходок расширился, они сели немного отдохнуть. Климов, посмеиваясь,сказал: - Что ж с тобой пакета нет, гостинчика? - Да ну его, сопливого, - сказал Поляков. - Кирпич бы ему прихватить дакирпичом дать. - Ясно, - сказал Климов. - Для этого только ты идешь, готов в Заволжьеплыть. А может, ты Катьку, старик, хочешь видеть, безумно ревнуешь? - Пошли, - сказал Поляков. Вскоре они вылезли на поверхность, зашагали по ничьей земле. Кругомстояла тишина. "А вдруг война кончилась?" - подумал Поляков и представил себе судивительной силой свою комнату: тарелка борща на столе, жена чиститпойманную им рыбу. Ему даже жарко стало. В эту ночь генерал Паулюс отдал приказ о наступлении в районеСталинградского тракторного завода. Две пехотные дивизии должны были войти в проломленные авиацией,артиллерией и танками ворота. С полночи огоньки сигарет краснели всложенных ладонях солдат. Над заводскими цехами за полтора часа до рассвета загудели моторы"юнкерсов". В начавшейся бомбежке не было спадов и передышек, - если накраткий миг в этом гремевшем сплошняке образовывалась щель, то она тотчасзаполнялась свистом бомб, спешащих изо всех своих тяжелых железных сил кземле. Беспрерывный плотный грохот мог, казалось, как чугун, проломитьчеловеку череп, сломать позвоночный столб. Стало светать, а над районом завода по-прежнему длилась ночь. Казалось, земля сама по себе извергала молнии, грохот, дым и чернуюпыль. Особо сильный удар пришелся по полку Березкина и по дому "шесть дробьодин". По всему расположению полка оглушенные люди ошалело вскакивали,понимая, что немец затеял новое, еще невиданное по силе,смертоубийственное хулиганство. Застигнутые бомбежкой, Климов со стариком кинулись в сторону ничейнойземли, где находились вырытые в конце сентября тонными бомбами воронки. Всторону ничейной земли бежали успевшие выскочить из заваливающихся окоповбойцы подчуфаровского батальона. Расстояние между немецкими и русскими окопами было так невелико, чточасть удара пришлась на немецкий передний край, калеча солдат головнойнемецкой дивизии, выдвинувшейся для наступления. Полякову казалось, что по разбушевавшейся Волге мечется, во всю силунизовой астраханский ветер. Несколько раз Полякова сшибало с ног, онпадал, забыл, на каком он свете, молод он или стар, где верх, где низ. НоКлимов все тянул да тянул его - давай, давай, и они повалились в глубокуюворонку, покатились на сырое, липучее дно. Здесь тьма была тройная,сплетенная из тьмы ночи, из дымовой и пыльной тьмы, из тьмы глубокогопогреба. Они лежали рядом, - в старой и молодой голове жил желанный, милый свет,просьба о жизни. Этот свет, трогательная надежда были такими, какие горятво всех головах, во всех сердцах не только человечьих, но и в самыхпростых сердцах зверей и птиц. Поляков тихо матерился, считая, что вся беда от Сережки Шапошникова,бормотал: "Довел-таки Сережка". А в душе представлялось ему, что онмолится. Этот сплошной взрыв не мог длиться долго, таким сверхнапряжением былполон он. Но время шло, а ревущий грохот не ослабевал, и черная дымоваямгла, не светлея, а наливаясь, все прочней связывала землю и небо. Климов нащупал грубую рабочую руку старого ополченца и пожал ее, и ееответное доброе движение на миг утешило Климова в незасыпанной могиле.Близкий взрыв наплескал в яму комья земли и каменной крошки; куски кирпичаударили старика по спине. Тошно стало им, когда земля пластами поползла постенам ямы. Вот она, яма, в которую человеку пришлось полезть, и уж неувидеть света, - немец с неба засыплет, приравняет края. Обычно, идя на разведку, Климов не любил напарников, спешил поскорейуйти в темноту, - так хладнокровный, опытный пловец спешит уйти откаменистого берега в угрюмую глубину открытого моря. А здесь, в яме, онрадовался лежавшему рядом Полякову. Время потеряло свой плавный ход, стало безумным, рвалось вперед, каквзрывная волна, то вдруг застывало, скрученное в бараний рог. Но вот люди в яме приподняли головы, - над ними стоял мутный полусвет,дым и пыль уносило ветром... земля затихла, звуковой сплошняк распался наотдельные взрывы. Муторное изнеможение овладело душой; казалось, что всеживые силы выдавлены из нее, осталась одна лишь тоска. Климов приподнялся, подле него лежал покрытый пылью, тертый, жеванныйвойной от пилотки до сапог немец. Климов не боялся немцев, он былпостоянно убежден в своей силе, в своем дивном умении нажать на спусковойкрючок, подбросить гранату, ударить прикладом либо ножом на секундураньше, чем это сделает противник. Но сейчас он растерялся, его поразило, что, оглушенный и ослепленный,он утешался, чувствуя немца рядом, что руку немца он спутал с поляковскойрукой. Они смотрели друг на друга. Обоих придавила одна и та же сила, обаони были беспомощны бороться с этой силой, и оказалось, она не защищалаодного из них, а одинаково угрожала и одному, и другому. Они молчали, два военных жителя. Совершенный и безошибочный автоматизм- убить, - которым оба они обладали, не сработал. А Поляков сидел поодаль и тоже смотрел на заросшего щетиной немца. Ихотя Поляков не любил долго молчать, сейчас он молчал. Жизнь была ужасна, а в глубине их глаз мелькнуло унылое прозрение, чтои после войны сила, загнавшая их в эту яму, вдавившая мордами в землю,будет жать не только побежденных. Они, словно договорившись, полезли из ямы, подставляя свои спины ичерепа под легкий выстрел, непоколебимо уверенные в своей безопасности. Поляков поскользнулся, но немец, ползший рядом, не помог ему, старикпокатил вниз, ругая и проклиная белый свет, куда все же снова упорнополез. Климов и немец вылезли на поверхность, и оба посмотрели: один навосток, второй на запад, - не видит ли начальство, что лезут они из однойямы, не убивают друг друга. Не оглянувшись, без "адью" пошли каждый ксвоим окопам холмами и долинами перепаханной и еще дымящейся земли. - Дома-то нашего нет, с землей сровняли, - испуганно сказал Климовпоспевавшему за ним Полякову. - Неужели всех вас убило, братья мои? В это время стали печатать пушки и пулеметы, завыло, заукало. Немецкиевойска пошли в большое наступление. То был самый тяжелый день Сталинграда. - Довел Сережка проклятый, - бормотал Поляков. Он еще не понимал, чтопроизошло, что в доме "шесть дробь один" не осталось живых, и егораздражали всхлипывания и восклицания Климова. В час воздушной атаки бомба ударила по камере подземного газопрохода,где находился командный пункт батальона, и засыпала находившихся в этотмомент там командира полка Березкина, комбата Дыркина и батальонноготелефониста. Очутившись в полной темноте, оглушенный, задыхающийся откаменной пыли Березкин сперва подумал, что он уж неживой, но Дыркин в мигкороткого затишья чихнул и спросил: - Вы живой, товарищ подполковник? И Березкин ответил: - Живой. Дыркин развеселился, услыша голос командира полка, и к нему сразувернулось хорошее настроение, годами не покидавшее его. - Раз живой, то, значит, порядок, - давясь пылью, кашляя и отхаркивая,сказал он, хотя порядка было не так уж много. Дыркина и телефонистаприсыпало щебенкой, и не было ясно, целы ли у них кости, пощупать себя онине могли. Железная балка провисла над их головами и мешала им разогнутьспины, но эта балка, видимо, и спасла их. Дыркин зажег фонарик, и сталодействительно страшновато. В пыли нависали камни, гнутое железо, вздутыйбетон, залитый смазочным маслом, размозженные кабели. Казалось, еще одинбомбовый толчок, и не станет узкой щели, не станет людей - железо и каменьсомкнутся. Они на время притихли, съежились, - неистовая сила молотила по цехам. "Эти цехи, - подумал Березкин, - и своими мертвыми телами работали наоборону - ведь трудно разбить бетон, железо, разодрать арматуру". Потом они все обстукали, ощупали и поняли, что вылезть своими силами имникак нельзя. Телефон был цел, но молчал, - провод перемололо. Говорить друг с другом они почти не могли - грохот разрывов глушилголоса, из-за пыли они захлебывались в кашле. Березкин, сутки назад лежавший в жару, сейчас не чувствовал слабости.Его сила обычно подчиняла в бою и командиров, и красноармейцев, но суть еене была военной и боевой - это была простая, рассудительная человеческаясила. Сохранять ее и проявлять в аду сражения могли лишь редкие люди, иименно они, эти обладатели цивильной, домашней и рассудительнойчеловеческой силы, и были истинными хозяевами войны. Но стихла бомбежка, и засыпанные люди услышали железный гул. Березкин утер нос, покашлял и сказал: - Завыла волчья стая, танки на Тракторный пошли, - и добавил: - А мы уних на дороге сидим. И оттого, что, казалось, ничего хуже уж и не придумать, комбат Дыркинвдруг громко, каким-то непередаваемым голосом запел, закашлял песню изкинофильма: - Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, С нашим атаманом не приходится тужить... Телефонист подумал, что комбат сошел с ума, но все же, харкая и кашляя,подхватил: Жена погорюет, выйдет за другого, Выйдет за другого, забудет про меня... А на поверхности, в гулком пролете цеха, наполненного дымом, пылью иревом танков, Глушков, срывая кожу с окровавленных ладоней и пальцев,разбрасывал камни, куски бетона, отгибал прутья арматуры. Глушков работалс безумным исступлением, и только безумие помогло ему ворочать тяжелыебалки, совершить работу, которая была бы по силам десятерым. Березкин снова увидел неприглядный дымный, пыльный свет, смешанный сгрохотом взрывов, с ревом немецких танков, с пушечной и пулеметнойстрельбой. И все же то был ясный, тихий свет, и, глядя на него, Березкинпервым делом подумал: "Видишь, Тамара, напрасно ты беспокоишься, я тебеговорил, что ничего особенного". Крепкие, сильные руки Глушкова обнялиего. Дыркин рыдающим голосом крикнул: - Разрешите доложить, товарищ командир полка, - командую мертвымбатальоном. Он обвел рукой вокруг себя. - Нету Вани, нету нашего Вани, - и указал на труп комиссара батальона,лежащего на боку в черной бархатной луже крови и машинного масла. Накомандном пункте полка все оказалось сравнительно благополучно - лишь столи койка были присыпаны землей. Пивоваров, увидя Березкина, заругался счастливым голосом, бросился кнему. Березкин стал спрашивать: - Связь есть с батальонами? Как отдельный дом? Что Подчуфаров? Попали сДыркиным, как воробьи в мышеловку, ни связи, ни света. Кто жив, кто мертв,где мы, где немец, ничего не знаю, - давайте обстановку! Пока вы воевали,мы там песни пели. Пивоваров стал рассказывать о потерях, о том, что люди в доме "шестьдробь один" накрылись все, погибли, вместе с бузотером Грековым, уцелелитолько двое - разведчик и старик ополченец. Но полк выдержал немецкий напор, оставшиеся в живых были живы. В это время зазуммерил телефон, и штабные, оглянувшись на связиста,поняли по его лицу, что звонит высший сталинградский начальник. Связной передал Березкину трубку, - слышно было хорошо, и притихшие вземлянке люди узнали тугой, низкий голос Чуйкова: - Березкин? Командир дивизии ранен, заместитель и начальник штабаубиты, приказываю вам принять командование дивизией, - и после паузыдобавил медленно и веско: - Ты командовал полком в невиданных, адскихусловиях, сдержал напор. Спасибо тебе. Обнимаю тебя, дорогой. Желаюуспеха. Началась война в цехах Тракторного завода. Живые были живы. Молчал дом "шесть дробь один". Ни одного выстрела не слышно было изразвалин. Видимо, главная сила воздушного удара обрушилась на дом, -остатки стен рухнули, каменный холм выровняло. Немецкие танки вели огоньпо батальону Подчуфарова, маскируясь у остатков мертвого дома. Развалины недавно еще страшного для немцев, беспощадного к ним домастали теперь для них безопасным убежищем. Издали красные груды кирпича казались огромными клочьями дымящегосясырого мяса, серо-зеленые немецкие солдаты, возбужденно и быстро жужжа,ползли, перебегали среди кирпичных глыб сокрушенного, убитого дома. - Ты уж покомандуй полком, - сказал Березкин Пивоварову и добавил: -Всю войну начальство мной недовольно. А тут просидел без дела под землей,спевал песни и, на тебе, - получил благодарность Чуйкова, и, шутка,командование дивизией поручено. Теперь спуску тебе не дам. Но немец пер, было не до шуток. Штрум с женой и дочерью приехали в Москву в холодные снежные дни.Александра Владимировна не захотела прерывать работу на заводе и осталасьв Казани, хотя Штрум брался устроить ее в институт имени Карпова. Странные это были дни - одновременно радостно и тревожно было на душе.Казалось, немцы по-прежнему грозны, сильны, готовят новые жестокие удары. Казалось, нет еще перелома в войне. Но естественной и разумной былатяга людей в Москву, законной казалась начатая правительством реэвакуацияв Москву некоторых учреждений. Люди уже ощущали тайный знак военной весны. И все же невесело, угрюмовыглядела столица во вторую зиму войны. Грязный снег холмами лежал вдоль тротуаров. На окраинных улицахтропинки по-деревенски соединяли подъезды домов с трамвайными остановкамии продмагами. Из многих окон дымили железные трубы румынок, и стены домовпокрылись желтой копотной наледью. Московские люди в полушубках, платках казались уездными, деревенскими. По дороге с вокзала Виктор Павлович, сидя на вещах в кузове грузовика,оглядывал насупившееся лицо сидевшей с ним рядом Нади. - Что, мадмуазель, - спросил Штрум, - такую Москву ты представляла себев казанских мечтах? Надя, раздражаясь, что отец понял ее настроение, ничего не ответила. Виктор Павлович стал объяснять ей: - Человек не понимает, что созданные им города не есть естественнаячасть природы. Человек не должен выпускать из рук ружья, лопаты, метлы,чтобы отбивать свою культуру от волков, метели, сорных трав. Стоитзазеваться, отвлечься на год-два, и пропало дело - из лесов пойдут волки,полезет чертополох, города завалит снегом, засыплет пылью. Сколько ужепогибло великих столиц от пыли, снега, бурьяна. Штруму захотелось, чтобы и Людмила, сидевшая в кабине рядом с левакомшофером, слышала его рассуждения, и он перегнулся через борт грузовика,спросил через наполовину спущенное оконце: - Тебе удобно, Люда? Надя сказала: - Просто дворники не чистят снег, при чем тут гибель культуры. - Дурочка ты, - сказал Штрум. - Погляди на эти торосы. Грузовик сильно тряхнуло, и все узлы и чемоданы в кузове разомподпрыгнули, и вместе с ними подпрыгнули Штрум и Надя. Они переглянулись ирассмеялись. Странно, странно. Мог ли он думать, что в год войны, горя, бездомности,в казанской эвакуации ему удастся сделать свою самую большую, главнуюработу. Казалось, одно лишь торжественное волнение будут испытывать они,приближаясь к Москве, казалось, горе об Анне Семеновне, Толе, Марусе,мысли о жертвах, понесенных почти в каждой семье, соединятся с радостьювозвращения, заполнят душу. Но все шло не так, как представлялось. В поезде Штрум раздражался попустякам. Его сердило, что Людмила Николаевна много спала, не смотрела вокно на ту землю, которую отстоял ее сын. Во сне она громко всхрапывала,проходивший по вагону раненый военный, послушав ее храп, сказал: - Ого, вот это по-гвардейски. Его раздражала Надя: мать убирала после нее остатки еды, Надя сдикарским эгоизмом выбирала из сумки самые румяные коржики. В поезде онаусвоила по отношению к отцу какой-то дурацкий, насмешливый тон. Штрумслышал, как она в соседнем купе говорила: "Мой папаша большой поклонникмузыки и сам бренчит на рояле". Соседи по вагону вели разговоры о московской канализации и центральномотоплении, о беспечных людях, не плативших деньги по московским жировкам ипотерявших право на площадь, о том, какие продукты выгодней везти вМоскву. Штрума сердили разговоры на житейские темы, но и он говорил обуправдоме, водопроводе, а ночью, когда не мог уснуть, думал о прикреплениик московскому распределителю, о том, выключен ли телефон. Злая баба проводница, подметая купе, извлекла из-под скамьи брошеннуюШтрумом куриную кость и сказала: - Ну, чисто свиньи, а еще считаются культурные. В Муроме Штрум и Надя, гуляя по перрону, прошли мимо молодых людей вбекешах с каракулевыми воротниками. Один из молодых людей сказал: - Абрам из эвакуации возвращается. Второй объяснил: - Спешит Абраша получить медаль за оборону Москвы. А на станции Канаш поезд остановился против эшелона с заключенными.Вдоль теплушек ходили часовые, к маленьким, зарешеченным окнам прижималисьбледные лица заключенных, кричавших: "Покурить", "Табачку". Часовыеругались, отгоняли заключенных от окошек. Вечером он прошел в соседний вагон, где ехали Соколовы. Марья Ивановнас головой, повязанной цветным платочком, стелила постели, - ПетруЛаврентьевичу на нижней полке, себе на верхней. Она была озабочена, удобноли будет Петру Лаврентьевичу, и на вопросы Штрума отвечала невпопад и дажене спросила, как чувствует себя Людмила Николаевна. Соколов зевал, жаловался, что его разморила вагонная духота. Штрумапочему-то необычайно обидело, что Соколов рассеян и не обрадовался егоприходу. - В первый раз в жизни вижу, - сказал Штрум, - чтобы муж заставлял женулазить на верхнюю полку, а сам спал внизу. Он произнес эти слова раздраженно и сам удивился, почему этообстоятельство так рассердило его. - А мы всегда так, - сказала Марья Ивановна. - Петру Лаврентьевичудушно наверху, а мне все равно. И она поцеловала Соколова в висок. - Ну, я пошел, - сказал Штрум. И снова обиделся, что Соколовы не сталиего задерживать. Ночью в вагоне было очень душно. Вспоминалась Казань, Каримов,Александра Владимировна, разговоры с Мадьяровым, тесный кабинетик вуниверситете... Какие милые, тревожные глаза были у Марьи Ивановны, когдаШтрум, приходя к Соколовым по вечерам, рассуждал о политике. Не такиерассеянные и отчужденные, как сегодня в вагоне. "Черт знает что, - подумал он. - Сам спит внизу, где удобней ипрохладней, вот это домострой". И, рассердившись на Марью Ивановну, которую он считал лучшей иззнакомых ему женщин, - кроткой, доброй, он подумал: "Красноносаякрольчиха. Тяжелый человек Петр Лаврентьевич, мягкий, сдержанный, и вместес тем безудержное самомнение, скрытность, злопамятный. Да, достается ей,бедняжке". Он никак не мог заснуть, пробовал думать о предстоящих встречах сдрузьями, с Чепыжиным, - многие уже знают о его работе. Что ждет его, ведьон едет с победой, что скажут ему Гуревич, Чепыжин? Он подумал, что Марков, разработавший во всех подробностях новуюопытную установку, приедет в Москву лишь через неделю, а без него неудастся начать работу. Плохо, что и Соколов, и я - халдеи, теоретики сбезмозглыми, слепыми руками... Да, победитель, победитель. Но эти мысли шли лениво, рвались. Перед глазами стояли люди, кричавшие "табачку", "папирос", молодцы,назвавшие его Абрамом. Странную фразу сказал при нем Постоев Соколову;Соколов рассказывал о работе молодого физика Ландесмана, и Постоев сказал:"Да уж что там Ландесман, вот Виктор Павлович удивил мир первокласснымоткрытием, - и обнял Соколова, добавил: - А все же самое главное, что мы свами русские люди"... Включен ли телефон, горит ли газ? Неужели и сто с лишним лет назадлюди, возвращаясь в Москву после изгнания Наполеона, думали о такой жеерунде?.. Грузовик остановился возле дома, и Штрумы вновь увидели четыре окнасвоей квартиры с налепленными прошлым летом синими бумажными крестами настеклах, парадную дверь, липы на обочине тротуара, увидели вывеску"Молоко", дощечку на дверях домоуправления. - Лифт, конечно, не работает, - проговорила Людмила Николаевна и,обратившись к шоферу, спросила: - Товарищ, вы не поможете нам снести вещина третий этаж? Шофер ответил: - Отчего же, можно. Только вы мне заплатите за это дело хлебом. Машину разгрузили, Надю оставили стеречь вещи, а Штрум с женойподнялись в квартиру. Они поднимались медленно, удивляясь, что все такнеизменно, - обитая черной клеенкой дверь на втором этаже, знакомыепочтовые ящики. Как странно, что улицы, дома, вещи, о которых забываешь,не исчезают, и вот они снова, и снова человек среди них. Когда-то Толя, не дожидаясь лифта, взбегал на третий этаж, кричалсверху Штруму: "Ага, а я уже дома!" - Передохнем на площадке, ты задохнулась, - сказал Виктор Павлович. - Бог мой, - сказала Людмила Николаевна. - Во что превратиласьлестница. Завтра же пойду в домоуправление и заставлю Василия Ивановичаорганизовать уборку. Вот они снова стоят перед дверью своего дома: муж и жена. - Может быть, ты сама хочешь открыть дверь? - Нет-нет, зачем, открой ты, ты хозяин. Они вошли в квартиру, прошли по комнатам, не снимая пальто, онапопробовала рукой радиатор, сняла телефонную трубку, подула в нее,сказала: - Телефон-то, оказывается, работает! Потом она прошла на кухню, сказала: - Вот и вода есть, значит, уборной можно пользоваться. Она подошла к плите, попробовала краны у плиты, газ был выключен. Боже мой, Боже мой, вот и все. Враг остановлен. Они вернулись в свойдом. Словно вчера была суббота, 21 июня 1941 года... Как все неизменно,как все изменилось! Другие люди вошли в дом, у них уже другие сердца,другая судьба, они живут в другой эпохе. Почему так тревожно, такбуднично... Почему утерянная довоенная жизнь казалась такой прекрасной,счастливой... Почему так томят мысли о завтрашнем дне - карточное бюро,прописка, лимит на электричество, лифт работает, лифт не работает,подписка на газеты... Снова ночью в своей кровати слушать знакомый бойчасов. Он шел следом за женой и вдруг вспомнил свой летний приезд в Москву,красивую Нину, пившую с ним вино, пустая бутылка и сейчас стояла на кухневозле раковины. Он вспомнил ночь после прочтения письма матери, привезенногополковником Новиковым, свой внезапный отъезд в Челябинск. Вот здесь онцеловал Нину, и шпилька выпала у нее из волос, они не могли ее найти. Егоохватила тревога, не появилась ли на полу шпилька, может быть, Нина забылаздесь карандаш с губной помадой, пудреницу. Но в это мгновение водитель, тяжело дыша, поставил чемодан, огляделкомнату и спросил: - Всю площадь занимаете? - Да, - виновато ответил Штрум. - А нас шестеро на восьми метрах, - сказал водитель. - Бабка днем спит,когда все на работе, а ночью на стуле сидит. Штрум подошел к окну, Надя стояла у сложенных возле грузовика вещей,приплясывала, дула на пальцы. Милая Надя, беспомощная дочка Штрума, это ее родной дом. Водитель принес мешок с продуктами и портплед, набитый постельнымипринадлежностями, присел на стул, стал сворачивать папиросу. Его, видимо, всерьез занимал жилищный вопрос, и он все заговаривал соШтрумом о санитарной норме, взяточниках из райжилуправления. Из кухни послышался грохот кастрюль. - Хозяйка, - сказал водитель и подмигнул Штруму. Штрум снова посмотрел в окно. - Порядок, порядок, - сказал водитель. - Вот раздолбают немцев вСталинграде и понаедут из эвакуации, еще хуже с площадью станет. У наснедавно вернулся рабочий на завод после двух ранений, конечно, домразбомбили, поселился с семьей в нежилом подвале, жена, конечно,забеременела, двое детей туберкулезные. Залило их в подвале водой, вышеколен. Они постелили доски на табуреты и по доскам ходили от кровати кстолу, от стола к плите. Вот он стал добиваться - и в партком, и в райком,и Сталину писал. Все обещали, обещали. Он ночью подхватил жену, детей,барахло и занял площадь на пятом этаже, резерв райсовета. Комната восемьметров сорок три сотых. Тут целое дело поднялось! Прокурор его вызвал, - вдвадцать четыре часа освободи площадь или пойдешь в лагерь на пять лет,детей в детдом заберем. Он тогда что сделал? Имел за войну ордена, так оних себе в грудь вколотил, в живое мясо, и тут же, в цеху, повесился, вобеденный перерыв. Ребята заметили, сразу чик веревку. Скорая помощь его вбольницу свезла. Ему сразу после этого ордер дали, он пока в больнице еще,но повезло человеку, - площадь маленькая, а все удобства есть. Толковополучилось. Когда водитель досказал свою историю, явилась Надя. - А вещи украдут, кто ответит? - спросил водитель. Надя пожала плечами, стала ходить по комнатам, дуя на замерзшие пальцы. Едва Надя вошла в дом, она стала сердить Штрума. - Ты хоть воротник опусти, - сказал он, но Надя отмахнулась, крикнула всторону кухни: - Мама, я жутко есть хочу! Людмила Николаевна в этот день проявила столько энергичнойдеятельности, что Штруму казалось, приложи она такую силу к фронтовымделам, немцы откатились бы на сто километров от Москвы. Водопроводчик подключил отопление, трубы оказались в порядке, правда,они мало нагревались. Вызвать газового мастера было нелегко. ЛюдмилаНиколаевна дозвонилась до директора газовой сети, и тот прислал мастера изаварийной бригады. Людмила Николаевна зажгла все газовые горелки,поставила на них утюги, и, хотя газ горел слабо, в кухне стало тепло,можно было сидеть без пальто. После трудов водителя, водопроводчика игазовщиков хлебный мешок стал совсем легкий. До позднего вечера Людмила Николаевна занималась хозяйственными делами.Она обмотала щетку тряпкой и обтерла пыль с потолков и стен. Она обмыла отпыли люстру, вынесла на черный ход засохшие цветы, собрала множествохлама, старых бумаг, тряпок, и ропщущая Надя три раза выносила ведра напомойку. Людмила Николаевна перемыла кухонную и столовую посуду, и ВикторПавлович вытирал под ее руководством тарелки, вилки и ножи, чайную посудуона не доверила ему. Она затеяла стирку в ванной комнате, перетапливала наплите масло, перебирала привезенную из Казани картошку. Штрум позвонил по телефону Соколову, подошла Марья Ивановна и сказала: - Я уложила Петра Лаврентьевича спать, он устал с дороги, но, есличто-нибудь срочное, я разбужу. - Нет-нет, я хотел потрепаться без дела, - сказал Штрум. - Я так счастлива, - сказала Марья Ивановна. - Мне все время плакатьхочется. - Приходите к нам, - сказал Штрум. - Как у вас, вечер свободен? - Да что вы, сегодня невозможно, - смеясь сказала Марья Ивановна. -Столько дел и у Людмилы Николаевны, и у меня. Она спросила о лимите на электричество, о водопроводе, и он неожиданногрубо сказал: - Я сейчас позову Людмилу, она продолжит беседу о водопроводе, - он тутже добавил подчеркнуто шутливо: - Жаль, жаль, что не придете, а то бы мыпочитали поэму Флобера "Макс и Мориц". Но она не ответила на шутку, проговорила: - Я попозже позвоню. Если у меня столько хлопот в одной комнате, тосколько их у Людмилы Николаевны. Штрум понял, что она обижена его грубым тоном. И вдруг ему захотелось вКазань. До чего странно все же устроен человек. Штрум позвонил Постоевым, но у них оказался выключен телефон. Он позвонил доктору физических наук Гуревичу, и ему сказали соседи, чтоГуревич уехал к сестре в Сокольники. Он позвонил Чепыжину, но к телефону никто не подошел. Вдруг позвонил телефон, мальчишеский голос попросил Надю, но Надя в этовремя совершала рейс с мусорным ведром. - Кто ее спрашивает? - строго спросил Штрум. - Это неважно, один знакомый. - Витя, хватит болтать по телефону, помоги мне отодвинуть шкаф, -позвала Людмила Николаевна. - Да с кем я болтаю, я никому в Москве не нужен, - сказал Штрум. - Хотьбы поесть что-нибудь дала мне. Соколов уж нажрался и спит. Казалось, что Людмила внесла в дом еще больший беспорядок, - повсюдулежали груды белья, вынутая из шкафов посуда стояла на полу; кастрюли,корыта, мешки мешали ходить по комнатам и по коридору. Штрум думал, что Людмила не будет первое время входить в комнату Толи,но он ошибся. С озабоченными глазами и раскрасневшимся лицом она говорила: - Витя, Виктор, поставь в Толину комнату, на книжный Шкаф, китайскуювазу, я вымыла ее. Вновь позвонил телефон, и он слышал, как Надя сказала: - Здравствуй, да я никуда не ходила, мама погнала с мусорным ведром. А Людмила Николаевна торопила его: - Витя, помоги же мне, не спи, ведь столько еще дела. Какой могучий инстинкт живет в душе женщины, как силен и как прост этотинстинкт. К вечеру беспорядок был побежден, в комнатах потеплело, привычныйдовоенный вид стал проступать в них. Ужинали на кухне. Людмила Николаевна напекла коржей, нажарила пшенныхкотлет из сваренной днем каши. - Кто это звонил тебе? - спросил Штрум у Нади. - Да мальчишка, - ответила Надя и рассмеялась, - он уже четвертый деньзвонит, наконец дозвонился. - Ты что ж, переписку с ним вела? Предупредила заранее о приезде? -спросила Людмила Николаевна. Надя раздраженно поморщилась, повела плечом. - А мне хоть бы собака позвонила, - сказал Штрум. Ночью Виктор Павлович проснулся. Людмила в рубахе стояла перед открытойдверью Толиной комнаты и говорила: - Вот видишь, Толенька, я все успела, прибрала, и в твоей комнате,словно не было войны, мальчик мой хороший...

Дата добавления: 2015-06-28