Зубы навылет. 5 страница

Благо и казаки поняли меня правильно, не делая ни малейших попыток прибавить мне скорости коленом, отобрать кавказскую шашку или хотя бы усмехнуться в спину. Я для них, конечно, всё равно останусь «генеральским племянничком», но полк это всегда одна большая семья. Как бы к тебе ни относились, а в беде не бросят. Впал в немилость к начальству, с кем не бывает? А вот добивать и злорадствовать — не принято…

— Слышь, хорунжий, так чем это ты Василь Дмитревичу так не угодил?

— Пьёт зело, — грустно покачал головой я.

— Дык кто ж не пьёт? — философски поддержали разговор мои конвоиры. — А вот бают, будто ты ему в штоф воду льёшь за-ради его же здоровьечка?

— Лью, но святую, чтоб бесов изгонять. А то он при мне их сапогом на столе бьёт, да никак попасть не может. Со стороны — комедия, но ить, с другого ракурса, столько чашек да блюдец переколотил — три сервиза сложить можно было!

— Нешто так уж злоупотребляет? — не поверили мне.

Я на миг призадумался, а действительно, стоит ли так бесстыже клепать на родного дядю? Потом всё-таки решил, что стоит! Катенька говорила, что пожилым людям надо ежедневно сердце тренировать, типа профилактика инсульта. Так что вперёд, хорунжий Иловайский, продолжай доводить знаменитого дядю-генерала, ему оно по большому счёту только на пользу!

— Ещё как! Тайком пьёт, по-чёрному. Как встанет на пробку, так неделями не сковырнёшь. Днём ещё держится, совесть не пропил, а по ночам глу-у-ши-ит… В гавань, в стельку, в доску, в зюзю, вникакую, в дрова, в хлам, всклень, в мицубиси!

— В чё-о-о? — вздрогнув, вытаращились казаки.

Последнее слово я у своей ненаглядной слышал, но точного значения сам не знаю, поэтому и на объяснения размениваться не стал.

— Да чтоб меня сухой ольхой на Карибском перешейке пришибло, если вру!

Как вы понимаете, клятва такого рода мало к чему обязывает — где Карибы, а где я? Но на наших станичников это впечатление произвело, они люди простые, университетов не оканчивали, академическим образованием не отягощены, мышление незамутнённое, детское, искренне-е-е…

— Ты уж на нас не серчай, хорунжий, — поочерёдно пожали мне руку все четверо, распахивая двери в затхлый сарай на заднем дворе дядиной хаты. — Приказ есть приказ, ужо посиди тут до утра, поди, Василий Дмитревич-то на трезвую голову сам тебя выпустит.

— Храни вас Бог, братцы, за вашу доброту, — низко поклонился я и, указуя пальцами на светящееся оконце, добавил: — Вон, гляньте, чего творит в алкогольном дурмане…

Казаки невольно придвинулись поближе, прячась под подоконником и вслушиваясь в невнятное дядино бормотание:

— …кровь — любовь? — морковь — бровь… О, бровь! Не суропь на меня энту бровь, я ж… я ж… И чего я ж? Тьфу, да никакая я не ж…

Сквозь тонкую занавеску было видно, как генерал отхлёбывает из кружки. Большего станичникам и не требовалось, всё, чего надо, своими глазами увидели. Завтра же утром дяде будет, мягко говоря, не до меня, грешного…

Я осмотрел сарайчик, сгрёб в кучку соломку в углу, накинул на неё пыльную мешковину, да и повалился спать без задних ног. Даже снов не видел по причине полной физической и умственной утомлённости. И ведь что удивительно, за те недолгие часы, оставшиеся до рассвета, выспался преотличнейшим образом. Поднялся под крики третьих петухов, бодрый, отдохнувший, готовый к новым подвигам во славу Отечества и карих глаз моей возлюбленной — Хозяйки Оборотного города! Меж тем мне было видно в щёлочку, как двое молодых казаков под руководством рыжего ординарца вынесли из хаты длинную скамью. Потом притащили от колодца ведро воды. Дядин ординарец дважды вытаскивал из-за голенища толстенную нагайку и, словно бы примериваясь, похлопывал себя по сапогу. Что тут должно было произойти, и ребёнку ясно, гороскоп не задался…

— Где мой-то? — глухо раздалось от ворот.

— В сарае, заперт. Василь Дмитревич не велел…

— Ага, и что ж я, парня голодным оставлю?!

Послышались решительные шаги, и могучее плечо старого казака вынесло хлипкую дверь вместе с петлями и засовом. Рыжий нахмурился, но останавливать моего денщика не полез. Разумный поступок, одобряю.

— Ох ты ж, бедовая головушка, залётный соловушка, — приподнимая за шиворот и с размаху выбивая из меня ладонью пыль, запричитал суровый Прохор. — Вольная птица, а сидишь в темнице, эх, арестантская доля, кандалы да неволя-а…

— Ну ты не перевирай уж… Какие кандалы, где?

— Это образности ради, чтоб жалостливее получилось. А я вот тебе, твоё благородие, хлеба с салом принёс. Давай-ка рожу умой, да и завтракать.

Он достал из-за пазухи тряпицу, развернул, торжественно протянув мне здоровенный ломоть серого хлеба с толстым куском сала. Я шагнул из сарая на волю, ни перед кем не чинясь, умылся из того же ведра и, шашкой располовинив завтрак, сел на завалинку рядом с моим бородатым нянькой. Жевали молча, под бдительным взором рыжего «надзирателя». Да тьфу на него, можно подумать, я сбегать собрался…

— Довёл дядю…

— Так уж вышло. Ты ведь сам просил, чтоб я ему всё по-родственному высказал.

— Дак я ж… поделикатнее как-то надо было… А теперь вон словишь десяток плетей поперёк спины.

— Да брось, ерунда, в первый раз, что ли… — явно бравируя, хмыкнул я.

На самом-то деле не так страшна боль, как сам факт порки. Если кто думает, что у нас, у казаков, за каждую провинность нагайкой секут, так это брехня! Такое наказание и стыд, и позор, до него довести — ох как постараться надо. Я нарывался долго. Это если по-родственному, так дядя меня не раз сплеча учил. А чтоб вот так, демонстративно, при всех, чужой рукой, это уже серьёзно…

— Чего ж не убёг-то, дурында? Сховался бы на денёк, да хоть к своей крале под подол, а у Василь Дмитревича сердце отходчивое.

— Нельзя мне, Прохор, — вздохнул я. — Здесь дел полно, хлопцев от заразы жёлтой лечить надо, кровь чумчарскую добыть, кабы завтра утром уже не поздно стало. Сам-то где мотался?

— В церкви всенощную отстоял.

— Зачем?

— О жене усопшей молился, про дитя наше думал, про то, как жизнь судьбу наизнанку выворачивает. — Он замолчал, запрокинув голову назад. Вроде бы словно шея затекла, а я так думаю, слёзы прятал…

Рыжий ординарец нырнул в хату, быстро вернулся и подошёл к нам, строгий и неподкупный, как перебинтованный архангел с огненным мечом.

— Вставай, хорунжий. Пора и честь знать.

— Пора, — кивнул я, резво вскакивая с завалинки.

Двор генеральской хаты постепенно заполнялся нашими казаками. Весть о том, что сегодня утром атаманский племянничек словит десять плетей за дерзость и непослушание, разлетелась быстро. Любоваться на такие вещи у нас не принято, казаки пришли посочувствовать. Даже те, кто не особо меня жаловал, радости не показывали, стояли опустив глаза…

— Ложись, что ль? — Рыжий кивнул на скамью.

Я спокойно снял мундир, за ним нижнюю рубаху, перекрестился и послушно лёг спиной вверх. Послышался скрип двери, на крыльцо вышел мой грозный дядюшка при полном параде: сапоги начищены, грудь в орденах, папаха заломлена, а в руке кружка кофе. Глянул на меня, сдвинув брови, и кивнул ординарцу. Тот взялся за нагайку, но замахнуться не успел…

— Ты по делу ли хлопца наказуешь, атаман? — раздался дребезжащий голосок, и из казачьих рядов выдвинулись три седых деда.

— По делу, по делу, отцы, заслужил он, — строго прокашлялся Василий Дмитриевич.

— Ну дык и скажи при всех, за что свово племянника под плеть кладёшь? Али тайна энто? Али не по совести, а по горячности да обиде какой гневаешься? Отвечай, атаман…

Дядя пошёл пятнами, то бледнея, то краснея попеременно. Перед советом стариков и сам генерал голову склонит, а уж если прижали, так давай ответ здесь и сейчас, иначе кто ж тебя уважать будет…

— Виноват он! Дерзит сверх меры, приказы мои игнорирует, шляется невесть где, по девкам каким-то…

— Насчёт девок мы наслышаны, — строго оборвал его самый старый, Назаренко. — Ты-то сам, седой пень, к какой губернаторской молодке лыжи навострил?

— Дак ещё ж и пьёт кажный вечер, — подхватил второй дед, Твердохлебов. — Опосля чего заговаривается дюже, наши сами вчерась слышали. Чего-то про кровь-бровь-любовь бредил…

— А что хорунжий Иловайский тебе за то по-родственному попрёк сказал, так его не пороть, а благодарить надо! — отметая все булькающие дядины возражения, заключил третий, Карачун. — Не по божьему закону живёшь, Василий! В храм сходи, сними тяжесть с сердца, на войну ить скоро… А ты на своих напраслиной грешишь!

— Отпусти хлопца, атаман, — вразнобой поддержали остальные казаки. — Послушай стариков, небось георгиевские кавалеры плохого не присоветуют. Не по-казачьи энто — за правду плетьми драть! Не любо-о!

Я, как вы понимаете, ни во что не вмешивался. Лежал себе скромненько тихой жертвой начальственного произвола и помалкивал в две дырочки. Дядя пыхтел, рычал, топал ногами, но даже рыжий ординарец демонстративно прикрыл меня спиной, сунув нагайку за голенище. Это была чистая победа! Страйк, как говорит Катенька…

— Простите, Христа ради, станичники, — кланяясь и скрипя зубами, выдохнул дядюшка. — Виноват, погорячился. А вам спасибо, отцы, за то, что вовремя уму-разуму наставили. Иди, Илюшенька, нет на тебе вины, свободен…

Казаки приветствовали это благородное решение одобрительными криками. Меня подняли, помогли одеться, хлопали по плечам, просили не держать обиду на атамана, он же извинился. Расходились без спешки. Я поклонился совету стариков, принял от Назаренко воспитательный подзатыльник (дескать, всё одно уважай старших) и, дождавшись, когда все уйдут, сам подошёл к дядюшке.

— Чего надо? Я ж сказал, свободен.

— Разговор есть. — Мне пришлось удержать его за рукав. — Боюсь, что Маргарита Афанасьевна в опасности. Тот, кто её навещает, румынский вампир. Мы с ним вчера в ночь серьёзно цапнулись…

Дядя пожевал нижнюю губу, подёргав себя за чуб, грозно посмотрел мне в глаза, словно бы решая, дать леща или пинком под зад спустить с крыльца меня, балабола, но передумал. Его взгляд смягчился, кивком головы мне было велено следовать за ним в горницу. Бдительный Прохор увязался было следом, но перед его носом захлопнулась дверь. Разговор будет сугубо конфиденциальный.

— Думаешь, не верна моя-то?

— Верна, — немедленно стукнулось мне в голову, и дальше я лепил правду-матку всё более и более уверенно. — Хмырь румынский здесь не меньше недели ошивается. Приходит тайно, ночами, сердечко девичье романтизмом лживым с европейским акцентом смущает. Была бы столичная девушка — давно бы его домогательствам уступила. А эта барышня сельская, провинциальная, всё, что надо, про жеребцов да кобыл знает, поэтому и себя в чистоте блюдёт.

— Она такая, солнышко моё золотое, — умилился дядя, так что пришлось слегка спустить его с небес.

— Но в реальности против такого вампира ни одной девушке больше трёх ночей не устоять. Если к вечеру не поймаем гада, быть вам до свадьбы сохатым!

— Это ты на что сейчас намекнул-то?

— Вы лосей видали? Так я в том смысле, что в ваши годы ветвистые рога на голове как-то не особо смотреться будут. На людях не покажешься. Разве в бою врагов Отечества бодать… А что? Поляки будут в шоке!

— Ты говори да не заговаривайся у меня! — грозно буркнул в усы всерьёз задумавшийся генерал. — Скажи лучше, как нам того вампира изловить?

— Легко! Надо… — Я на миг запнулся и прикусил язык. Поток вдохновенного озарения свыше иссяк столь же резко, как и появился. Нет, то, что вся нечисть боится серебряной пули и святой воды, я знал, но вот поможет ли нам это в данном случае? Не думаю, что граф Воронцов сильно обрадуется, если мы устроим ночную пальбу под окнами спальни его любимой доченьки…

— В Оборотный город иди, — выслушав мои сомнения, безапелляционно приказал наш Василий Дмитриевич. — Катерине своей ненаглядной в ножки поклонись, испроси совета. Подарочек от меня передай, не погнушайся, уважь девицу вниманием. Я вон прикажу, ей казаки целый мешок солёной тараньки приволокут!

— Вариант. Может сработать, — признал я, почёсывая в затылке. А может, и нет. Характер у возлюбленной моей неуравновешенный, как ветер с кирпичами! Где приласкает, где пришибёт, от малейших перепадов настроения зависит. Ну да что делать-то? Другого пути нет, будем выкручиваться.

— Прошу простить-с, но дело не терпит отлагательств! — раздалось за дверью, и добрый Фёдор Наумович, не чинясь, вломился в горницу. Судя по стонам и ругани в сенях, остановить полкового лекаря не смогли ни рыжий ординарец, ни даже мой Прохор.

— Что случилось-то, дорогой вы мой? — Дядя привстал с табурета, тепло пытаясь обнять доктора, но тот шарахнулся в сторону, тряся руками в перчатках, и до меня дошло…

— Фёдор Наумыч, и вы заболели?!

— Да-с, молодой человек! — гордо вскинулся он, выпячивая петушиную грудь. — Зараза распространяется быстрее чумы, ещё два дня-с, и мы потеряем половину полка!

— Полноте вам драматизировать…

— Именно так-с, драгоценный мой Василий Дмитревич, — твёрдо оборвал старшего по чину наш врач. — Два дня-с! Я объявляю общий карантин! Никакой войны, полк выступать не может, люди элементарно больны-с!

— Как не может? Что значит больны? Да как я за энту болезнь непонятную перед государем императором ответ держать буду, ежели на театр военных действий не заявлюсь?!

— А не колышет!

После такого интеллигентского хамства дядя вскипел окончательно. И пока эти двое лаялись друг на друга последними словами, мне не оставалось ничего, кроме как тихохонько удалиться. Вышел довольно удачно, врезав дверью по уху подслушивающему ординарцу. Мой денщик тоже топтался рядом, но увернуться успел.

— Ухо лучше сразу ампутировать, а на его место пришить собачье, — посоветовал я. — Оно и больше, и слышимость лучше, и уровню мозгов соответствует. Тока на спаниеля не соглашайся, будет потом смешно свисать из-под папахи…

Рыжий зарычал и потянулся за нагайкой. Прохор цыкнул на него зубом, кивком головы предлагая мне валить да заняться делом, а не пришибленных дразнить. Ох, чую, дружба с дядиным ординарцем у нас так никогда и не заладится…

— Ну так как, в Оборотный, что ль?

— Ага, согласно начальственному приказу.

— Эх, хлопчик, — старый казак хлопнул меня по плечу, — пусть не всякий приказ про нас, но энтот в самый раз. Пройдёшь могилою, обнимешь милую, под смех да шутки расцелуешь в губки, и я, не тушуясь, на вас полюбуюсь…

— Э-э, чего?! — разлакомившись нарисованной картинкой, не сразу въехал я. — Чем ты там любоваться собрался?

— Да вами же, голубками.

— Так я тебя с собой не беру! Тебе туда нельзя!

— А вот я тебя, твоё благородие, ещё и спрашивать буду… — сурово обрубил он. — Расслышал небось, о чём Наумыч да Дмитревич орали — положение у полка дюже критическое! На тебя, характерника, одна надёжа. А уж я-то тя как облупленного знаю, без моей опеки ты ровно дитя малое… Вдвоём идём! И не спорь!

Последнюю фразу он умудрился произнести уже просительным тоном. Я быстро взвесил все «за» и «против», посмотрел в его полные упрёка и грусти глаза и махнул рукой.

— Собери мешок солёной рыбы.

— Ужели потянуло бедную? Ну ты красава!

— Прохор, не доводи…

Мне надо было собраться с мыслями. В принципе ничего такого уж страшного в том, чтобы заявиться к Хозяйке без приглашения, не было. Поворчит для виду да в дом пустит. Это она с нечистью сурова до крайности, но у нас-то любовь…

Ведь почти-почти-почти, и в храм — «венчается раб божий Илия-а рабе божьей Катерине-э!». Правда, будет это, скорей всего, после моего возвращения из похода. А если я эту заразу чумчарскую не выведу, так и войны не будет, и казаков в нечисть обратим, и сам, того и гляди, жёлтые пятна на своих руках увижу. Оно кому в радость? Только нашим врагам! Коих, кстати, немало…

А если к этому вспомнить про таинственную штучку флешку и заговор бабки Фроси, то… Короче, как ни верти, а без Катиной волшебной книги-ноутбука не разберёшься.

На старое кладбище отправились примерно через час. По селу шли тихо, скромно, местные тоже к нам не приставали, видели, что по делу. Разве что одна беременная девка увязалась следом, с вожделением втягивая носом запах солёной рыбы. Пришлось развязать мешок и дать ей пару рыбёшек. Мы ж тоже не без сочувствия…

Вот только тот самый дед, что уже не раз доставал нас комментариями, снова высунул сизый от пьянства нос из-за хлипкого забора и загундел на всю улицу:

— Казаки оне! Девкам рыбу раздают, а того и не видят, что она и не девка уже! У ей пузо вона какое, а у меня, может, к пиву воблы нету… Казаки оне! Воблу давай! Я ж за ворота выйду, дак не помилую!

На этот раз уже Прохор удерживал меня за руку, потому как дел много, на дураков отвлекаться грех, а этого ветерана Господь и так уже наказал по полной, смысл ещё и нам добавлять… Но отчаянный старикан ещё долго грозил вслед, ругался матерно, плевался даже, но это зря, ибо против ветра. Мы же, скрепив сердца, уже и не оборачивались, а выйдя за околицу, и вообще про всё забыли, сражённые жутким зрелищем. Больничный навес нашего карантина больше не был одиноким, рядом плотно расположились ещё шесть таких же!

— Ох ты ж страсти господни! — невольно перекрестившись, выдохнул мой денщик. — Нешто так и прёт зараза? Эдак за три дня нам половину полка выкосит.

— Хуже, — поправил я, — через три дня здесь будет половина полка чумчар и люди начнут просто резать друг друга.

— Ну так делать что-то надо, характерник!

Я стиснул зубы и, обогнав его на три шага, потопал впереди. Постоянные неоправданные и без нужды возлагаемые на меня всеми подряд надежды, вкупе с грозными требованиями и попрёками, дико раздражали. Я, может, и не хотел быть характерником. Мне и без характерничества этого преотличнейше жилось. Вот пусть бы старая ведьма кому другому в глаз плюнула — да хоть Прохору, дяде моему или вон доктору Фёдору Наумовичу, посмотрел бы я, как бы они выкручивались! Моему внутреннему взору представился героический генерал посреди боя, на белом коне, лихорадочно чешущий пятку. А потом ещё не в рифму матерящийся Прохор, регулярно застревающий в трубе при попытке попасть в Оборотный город. И напоследок наш тощий лекарь, распугивающий толпы чумчар большущей клистирной трубкой! С другой стороны, идти сразу стало веселее…

Позитивное мышление и вправду работает, не обманула Катенькина книга-ноутбук!

— Чего лыбишься, словно дурной? — беззлобно хмыкнул старый казак. — Али в тайных мыслях сумел исчислить, как свою красавицу целовать, где нравится? В щёчку ли, в губки, грудей в промежутке… Вижу я, вижу — горят глаза бесстыжие!

— Прохор, — остановился я, — вот как раз об этом стоит поговорить, прежде чем ты подставишь меня перед любимой девушкой.

— Я? Тебя? Да я за тебя жизнь положу, твою милость распишу стихами рифмованными, строчками подкованными, под весёлое пение да за вас моление!

— Прохор…

— Погодь, хлопчик, рифма попёрла, — твёрдо возразил мой денщик, отметая всякую возможность конструктивного диалога. — И вам исполати от стола до кровати, от стопочки к подушечке, к поцелуям на ушко, ласкам взаимным, таинствам интимным…

— Всё! Вот тут, на этом слове, всё! — взорвался я. — Ты тут рифмуешь, как хочешь, а меня за твои стихоплётные фантазии расстреливают на корню!

— Кто смеет?! — обнял меня Прохор.

— Да Катенька же моя любимая. — Я плюнул на все условности и прильнул к его широкой груди. — Ласковая она у меня, но вольностей не допускает. Узнала, что дядя меня к ней на размнож… на попрощаться послал, так чуть не пришибла табуреткою, как таракана плешивого! Не надо при ней стихов, пожалуйста, а…

— Да что ж ты, дитятко? Дрожишь ажно… Вот запугала казака девка грудастая! Ну да ничего, я тебя в обиду не дам.

Этот не даст, кто бы сомневался. Когда маменька со слезами радости спихнула меня на шею дядюшке, тот с не меньшей резвостью перебросил меня с рук на руки вдовому казаку Прохору. Вроде как просто оставить родного племянника на растерзание всему полку ему совесть не позволила, а прикрепить ко мне до икотной жути заботливого денщика, как вы понимаете, самое то! Первую неделю я только и ловил от своей бородатой «няньки» пинки да подзатыльники — терпи казак, атаманом будешь! Но когда однажды вечером меня попытались «поучить службе» четверо георгиевских кавалеров, тот же Прохор в одиночку так отметелил всех четверых, что приходи, кума, любоваться! Я ему в этом ярком действе помочь не мог, поскольку лежал носом в лопухах, пришибленный и оглушённый. Зато наутро весь полк знал — повышать голос на хорунжего Иловайского имеет право либо сам генерал Василий Дмитриевич, либо старый казак Прохор. Храбрецов (дураков), желающих сие опровергнуть, среди станичников не нашлось.

— Ты о чём призадумался, хлопчик? — вернул меня к реальности мой денщик.

— О наших отношениях, — вздохнул я.

— О чём, о чём?!

— Поясняю. Прохор, ты у нас старший. Что бы ни говорили о чинах и погонах, я тебя всегда слушаться буду. Но там, в Оборотном, внизу, в мире нечисти, чародейства да волшебства, главным буду я! Там ты соизволь слушаться и не перечить.

— Ох ты ж боже мой… а я уж чёрт-те о чём подумал, — повинился он, торопливо крестясь. — Мало ли, начитался хорунжий французских романистов, они тока и знают, что…

Всё. Кончилось моё терпение. Я с ним как со взрослым человеком разговариваю, а он даже не слушает! Неужели всем так трудно понять, что Оборотный город — это опасно, что там едят людей, что нам там не рады и Катенька вовсе не стопроцентный гарант личной безопасности для любого вошедшего. Почему у нас, казаков, такой недоразвитый инстинкт самосохранения? Вопрос чисто философский, ответ из серии «да ты на себя посмотри»…

К нужной могиле на старом кладбище добрались быстро, в пути никого не встретив и ни на кого не нарвавшись. Обещания слушаться и, чуть что, прятаться за мою спину Прохор не дал, можно было и не настаивать. Я разрыл ладонями землю, дотянулся до рычага и открыл проход. Вниз тоже спустились без приключений. Правда, нагнали уже почти в конце лестницы какого-то пухлого колдунишку с недогрызенной коровьей ногой под мышкой, но не тронули. Шибко дурно пах, оглоед вшивый, потом пришибём, как время будет. А вот при переходе через саму арку без проблем не обошлось. Бес-охранник аж винтом взвился, увидев нас обоих…

— Иловайский, ты чё?! У тебя совесть совсем копыта отбросила? Мало нам твоей милости, так ты сюда ещё и дружков водишь!

— Имею право, — уверенно возразил я. — Мы ж не просто так, не баловства ради, а к Вдовцу на пьянку!

— К… кому? — замешкавшись, переспросил бес, поводя в нашу сторону стволом дряхлого чеченского ружья.

— К Вдовцу.

— Вы чё, самоубийцы, чё ли?! Али так, воинской службой на полбашки контуженные?

— Ты мне повыражайся тут, — строго прикрикнул Прохор, грозя охраннику кулаком. — Я ить и не посмотрю, что ты из кавалергардского полка — дам раза, и под глазом бирюза!

— Хамит рифмованно, — удовлетворённо отметил бесюган, уж я-то видел его истинную рожу. После чего ствол ружья переместился с меня на Прохора.

Я охнул и закрыл его грудью… Выстрел грянул почти в упор!

— Пуля изрядно влево ушла, — буркнул мне на ухо старый казак. — Знаем мы энти чеченские ружья, без подсошек вечно мажут! Им же, джигитам, лишь бы лихость показать, а попал не попал, главное дело — пальнуть погромче…

Мелкий бес всё ещё пытался прокашляться от едкого порохового дыма, когда мы быстрым шагом миновали арку.

— Ружьё сразу не заряжай, — наставительно пояснил этот умник перепутанному рогатому охраннику. — Сперва ствол шомполом прочисть, потом замок протри маслицем, подсошки найди (два прутика вполне подойдут), тогда уж целься да стреляй.

— Спасибо, дяденька! Есть у меня два прутика, есть…

— Ну вот, крестом их ставь, ружьё сверху и…

— Как ставить? Крестом! Да ты издеваешься, дядя?!!

Мы не стали ждать, пока паренёк уяснит всю технологию, и продолжили путь. Мой денщик по-прежнему нёс мешок солёной рыбки, а я, достав нагайку, собрался вежливейше отгонять от него всякую настырную нечисть. В основном женского пола, он мужчина видный…

— Иди, иди, не оборачивайся, — беззаботно откликнулся старый казак. — Покуда этот кавалергардец с оружием управится да нам вслед пальнёт, так всё одно промахнётся…

Ба-бах! — рявкнул оружейный ствол сзади, и Прохор, не договорив, начал оседать на землю.

— Попал-таки, а…

— Прохор! — взвыл я, подхватывая его под мышки. — Куда тебя ранило, где болит?! Ох ты ж господи боже!

— Не боись, хлопче, всё ничё, в общем. Пуля под лопаткой, чуток несладко, но идти могу, хоть и не побегу…

Этот несносный донской нахал дерзал ещё и рифмовать перед смертью! Я вскинул его на плечо, бешено оглядываясь назад — бедный бес так и замер с открытым ртом, боясь выпустить из рук дымящееся ружьё. Видимо, он до последнего не верил, что умудрился каким-то чудом хоть в кого-то не промазать.

— Иловайский… тока не убивай. Я тебе помогу, щас… сию минуточку… Я ж не нарочно… служба такая…

Кавалергард кинулся вперёд, поддерживая моего денщика с другой стороны и указывая пятачком дорогу.

— За угол давай, вон к тому домику! Ещё чуть-чуть… Охи тяжёлый же ты, дяденька…

— Сам стрелял, сам и тащи, — тихо откликнулся Прохор, с трудом шевеля губами.

Я почувствовал жгучее желание убить всех и взорвать весь этот Богом проклятый город к чёртовой бабушке! Охранник-кавалергард почувствовал это пятой точкой и яростно замолотил копытом в свежеокрашенную дверь.

— Баба Фрося, открывай! У нас тут раненый!

— Никого нет дома, — неуверенно донеслось изнутри. — Чёй-то я нонче не в настроении, через полгодика зайдите, гости дорогие!

— Открывай, старая вешалка! Не то мы с самим Иловайским твою хату по брёвнышку раскатаем, зубочисток наделаем и тебя же ковырять в зубах заставим! А их у тебя всего-то пять-шесть…

— Восемь, — обиженно поправила румяная русская красавица, возникая в дверях. — Охти ж мне! И впрямь Иловайский! Вот кого не чаяла, не думала… А энто кто, никак старина Прохор?

Мы, не удостаивая старую ведьму ответом, все трое вломились в её дом.

— Это чё? Вы чего тут хозяйничаете без моего разрешения?! Я… да я, может, жаловаться буду, — начала было вякать бабка Фрося, но, столкнувшись взглядом с моей пылающей рожей, разумно сменила тон. — Вот сюда его кладите, сердешного. Да как же такое случилось-то, да кто ж его так, родного?

— Вот этот. — Я сурово ткнул пальцем в бледную немочь, ранее именуемую бесом-охранником.

— Смертник, — скорбно, с пониманием кивнула девка Ефросинья.

Я махнул на них рукой, обернувшись к своему денщику. Прохор, похоже, потерял сознание от боли, ни на что не реагировал, его лицо побелело, он тяжело дышал, но умирать, кажется, не собирался. Мы уложили его на живот на каком-то широком топчане, и я осторожно осмотрел рану. Пуля пробила синий мундир и, кажется, не очень глубоко ушла под лопатку. Крови было относительно немного, белая исподняя рубашка залепила края раны. Тем не менее ему срочно требовалась помощь лекаря.

— В городе есть врач?

— Откуль? Аптекарь был, дак ты сам его и… того.

— Было дело, — сумел признать я, но стоял на своём. — А кто есть? Кто может вытащить пулю?

— Вдовец обезболивающего нальёт, Павлушечка пулю пальцем выковыряет, но и отца Григория тоже позвать следует. Мало ли что не так пойдёт, дак он хоть отходняк по-грузински отпоёт красиво… — разводя руками, посоветовала заслуженная кровососка.

— Я! Я сбегаю, всех предупрежу! — взвился мелкий бес, покрываясь багровыми пятнами и суча копытцами от нетерпения. — Дозволь вину искупить, Иловайский!

— Одна нога здесь, другая там, — недолго думая приказал я. Нарядного кавалергарда как ветром сдуло. — Баба Фрося, я к Хозяйке, но предупреждаю…

— Иди уже, — насмешливо фыркнула мне в нос русская красавица. — Грозит мне исчё в моём же доме. Присмотрю я за ним, небось не съем.

— Даже лизнуть не попробуешь!

— А то что? — храбро чирикнула бабка и замерла столбом, почувствовав сталь кабардинской шашки у самого горла. — Слово даю, Иловайский, чё, уж и пошутить нельзя…

— Вернусь через полчаса, — не вдаваясь в детали и угрозы, пообещал я.

Баба Фрося чиркнула себя когтем по зубу, потом провела ладонью под подбородком, уверенно кивнув в знак согласия. Большего мне всё равно бы не удалось от неё добиться, но в определённых случаях и нечисть умеет держать слово. Ефросинья меня не первый день знает, да и против Хозяйкиной воли пойти побоится… надеюсь…

Я бросил шашку в ножны и, не прощаясь, вышел вон. За дверью толпились шесть или семь молодых парней (упырей) в рубахах Вологодской губернии. Я сдвинул брови, и ребят буквально размело в разные стороны. Хватит! Мы казаки или кто?!

На этот раз я шёл по Оборотному городу грозовой волной, и народ от меня просто шарахался. Ни одного вопроса, ни одного предложения ни на укусить, ни просто поздороваться. Едва заслышав шум моих шагов, прохожие разбегались, перелётные ведьмы меняли курс, привидения рассеивались, упыри зарывались под мостовую, хлопали двери и ставни, а особо храбрые матери, выскакивая на улицу, хватали детей под аплодисменты соседей и прятали их в дом. Казаки идут!

«Бесы-охранники сдуру старого Прохора подстрелили! Иловайский мстить будет!» — страшным шёпотом неслось впереди меня, эхом тая в закоулках дальних кварталов. Возможно, этого и не было. Возможно, я себя просто накручивал, но народ действительно шарахался от меня во все стороны, как традиционный чёрт от типового ладана. И ведь не скажешь, что они все были так уж далеки от истины. Жажда мести действительно полыхала у меня в груди, прорываясь горячими струйками пара через нос и уши, вот только кому конкретно мстить, я ещё не решил. Зато точно знал как — хладнокровно и безжалостно!

Дата добавления: 2015-07-13