В.Г. Белинский

Вступление <к сборнику «Физиология Петербурга»>

Русскую литературу часто упрекают за равнодушие к предметам отечественным. Это обвинение и справедливо и несправедливо. В самом деле, с одной стороны, много ли у нас книг, из которых можно было бы не только изучать, но и просто знакомиться с многочисленными сторонами русского быта, русского общества? Скажем более: где у нас эти книги? Их нет. Русская литература представляет едва ли не более материалов для изучения исторического и нравственного быта чужих стран, нежели России. Мы разумеем произведения беллетрические, то, что составляет так называе­мую легкую литературу, которой назначение состоит в том, чтоб занимать досуги большинства читающей публики и удовлетворять его потребности. Произведения художественные, творения строгого искусства мы не при­числяем к легкой литературе, а потому, говоря о бедности нашей литературы по части книг, которые знакомили бы русских с их собственным бытом, мы не имеем в виду тех поэтических созданий, которыми по справедливости всегда может гордиться русская литература и в которых отражается русское общество, каковы, например: комедии Фонвизина; «Горе от ума» Грибоедова; некоторые из стихотворных произведений Пушкина («Граф Нулин», «Евгений Онегин», «Домик в Коломне», «Родословная моего героя»); несколько его же повестей и рассказов в прозе («Пиковая дама» Капитанская дочка», «Добровский» [«Дубровский»], «Летопись села Горохина [Горюхина]»); комедии, повести и роман («Мертвые души») Гоголя, «Герой нашего времени» Лермонтова и, наконец, еще несколько произведений других более или менее замечательных талантов. Если бы таких сочинений было и гораздо более, нежели сколько можно было бы желать их, — все-таки нельзя жаловаться на их малочисленность, потому что явление великих талантов не зависит от воли или желания людей. Но выбор предметов, которым посвящают перо свое обыкновенные (и по тому самому и более многочисленные) таланты, может подвергаться упреку или неодобрению. И вот с какой точки зрения литература наша вообще навлекает на себя сильные упреки со стороны публики. В самом деле, у нас довольно романов истори­ческих, которые хотят знакомить публику с прошедшим бытом России в разные эпохи ее существования; довольно романов сатирических, нраво­описательных, которые хотят знакомить ее с нравами современного об­щества; еще более у нас повестей в этом роде и целые томы нравоописа­тельных, нравственно-сатирических и всяких юмористических статеек. Но от этого нам нисколько не легче. В исторических романах мы не находим ничего, кроме исторических имен, и всего менее находим мы в них чего­-нибудь похожего на древнюю Русь. Это просто-напросто ученические эс­кизы с романов Baтеpa Скотта, эскизы, в которых историческая истина принесена в жертву не свойственному русской действительности романизму. Cвepx того, видно еще, что авторы изучили эпоху, которую брались изображать в своих романах, из «Истории государства Российского» Карамзинa, заглядывая в нее за несколько дней перед тем, как садились за свою работу. Не лучше этих так называемых «исторических» романов и так называемые нравоописательные романы: не знаем, что в них есть, но знаем, что в них нет нравов русского общества и что все, о чем в них рассказывается, так же легко могло случиться, или — все равно — так же легко могло не случиться в Китае, в Абиссинии, под водою и на облаках, как и в России. В них нет ни сатиры, ни нравов, потому что нет взгляда на вещи, нет идеи, нет значения русского общества, а есть только мелочной сатиризм, школьное критиканство, устремленное не на дикие понятия, не на ревущие противоречия между европейскою внешностию и азиатскою сущностию, а на прически à la moujik[1], на очки, на лорнеты, на усы, эспаньолки, бороды и тому подобные невинные принадлежности моды. В них фигурируют и рисуются герои добродетели и герои злодей­ства, которых имена напоминают собою пословицу: по шерсти собаке и кличка и которые заранее дают знать читателю, с кем предстоит ему иметь дело; но в них нет людей, нет характеров, которые, в своей простоте и действительности, иногда бывают гораздо лучше всевозможных бума­жных героев добродетелей, а иногда, от доброты сердца и без всякой зло­бы, делают больше зла, чем все на свете неестественные изверги порока. Таковы же и нравоописательные повести. Что касается до нравоописа­тельных и нравственно-сатирических очерков и юмористических стате­ек, — это просто риторические распространения на какую-нибудь нра­вственную тему. При этой качественной бедности в числительном богат­стве у нас совсем нет беллетрических произведений, которые бы в форме путешествий, поездок, очерков, рассказов, описаний знакомили с раз­личными частями беспредельной и разнообразной России, которая заклю­чает в себе столько климатов, столько народов и племен, столько вер и обы­чаев и которой коренное русское народонаселение представляется такою огромною массою, с таким множеством самых противоположных и разнооб­разных пластов и слоев, пестреющих бесчисленными оттенками. Если и были попытки на сочинения такого рода, — все они, от чувствительного «Путешествия в Малороссию» князя Шаликова, до фразистой «Поездки в Ревель» Марлинского, могут считаться как бы несуществующими. А сколько материалов представляет собою для сочинений такого рода огромная Россия! Великороссия, Малороссия, Белоруссия, Новороссия, Финляндия, остзейские губернии, Крым, Кавказ, Сибирь, — все это целые миры, оригинальные и по климату, и по природе, и по языкам и наречиям, и по нравам и обычаям, и, особенно, по смеси чисто русского элемента со множеством других элементов, из которых иные родственны, а иные совершенно чужды ему! Мало этого: сколькими оттенками пестреет сама Великороссия не только в климатическом, но и в общественном отношении! Северная полоса России резко отличается от средней, а средняя — от юж­ной. Переезд из Архангельска в Астрахань, с Кавказаа в Уральскую область, из Финляндии в Крым, — все равно, что переезды из одного мира в другой. Москва и Петербург, Казань и Харьков, Архангельск и Одесса: какие резкие контрасты! Какая пища для ума, наблюдательного, для пера юмористического! Во Франции обо всяком уголке ее, сколько-нибудь и в каком-нибудь отношении замечательном, не одна книга написана, а сочинения о Париже образуют собою большую отдельную литературу. Кому не известна «Книга Ста одного», которая соединила в себе труды едва ли не всех и великих, и средних, и малых французских писателей и, будучи сборником множества статей в форме повестей, рассказов и юмористических очерков, по своему содержанию была посвящена изображению, и характеристике Парижа. Недавно вышел великолепно изданный кип­сек[2], текст которого под названием «Un Été a Paris» составлен Жюль Жаненом; и вот теперь выходит в Париже иллюстрированное издание «Le Diable à Paris», опять посвященное изображению того же самого Парижа. Трудно было бы перечесть все такие издания, беспрестанно выходящие во Франции. Издание: «Les Français реints раг еuх-mêmеs» посвящено изображению общественных нравов французов вообще. А назад тому лет двадцать, сколько являлось во Франции разных «Пустынников», жадно переводившихся на русский язык, появились «Лужницкие Старцы», «Жители Галерной слободы», и тому подобные пустынники, но все эти господа ограничились журнальными ста­тейками, в которых русский читатель всего менее мог найти для себя чего­-нибудь русского, т.е. такого, что бы знакомило его с русским обществом, а следовательно, и с самим собою. Впоследствии обстоятельство, подобное тому, которое было причиною появления в Париже «Книги Ста одного», подало повод к появлению в Петербурге «Ста русских литераторов». Пред­приятие окончилось на втором томе и не успело показать публике и двадцати русских литераторов. Тщетно силилось оно воскреснуть в «Беседе русских литераторов»: тут постигла его еще более горестная участь. «Наши, списанные с натуры русскими», явившиеся вследствие «Les Français реints раг еuх-mêmеs», несмотря на некоторые неловкие ошибки, представили несколько статей более или менее удовлетворительных; но они появлялись медленно, а наконец, и совсем исчезли, Бог знает от чего... Какая причина всех этих неуспехов? Причина не одна, их много; но главная из них — отсутствие верного взгляда на общество, которое все эти издания взялись изображать... Это тем удивительнее, что литераторы, принимавшие участие в этих изданиях, могли бы, кажется, найти для себя готовую и притом верную точку зрения на общество в произведениях тех немногих русских поэтов, которые умели постигнуть тайну русской дей­ствительности. Хотя это и странно, однако не подвержено никакому сомне­нию, что русская литература гениальными произведениями едва ли не гораздо богаче, чем произведениями обыкновенных талантов. Кто лучше может познакомить читателей с особенностями характера русских и малороссиях, если не Гоголь? Хотите ли, в особенности, изучить, Петербург? ­— Читайте его «Невский проспект», «Записки сумасшедшего», «Нос», «Женитьбу», «Утро делового человека», «Отрывок» и, наконец, «Театральный разъезд». Вы найдете тут все лица, которых бог не создавал нигде за чертою Петербурга! Хотите ли изучить Москву, не в ее временных или случайных чертах, а в ее духе? — Читайте «Горе от ума». В «Мертвых душах» вы узнаете русскую провинцию, как не узнать бы вам ее, прожив в ней без­выездно пятьдесят лет сряду. В «Онегине» вы изучите русское общество в одном из моментов его развития; в «Герое нашего времени» вы увидите то же самое общество, но уже в новом виде. Хотите ли узнать Кавказ так, как будто бы он был вашею родиною, — читайте Пушкина и Лермонтова. Нельзя сказать, чтобэти гениальные действователи стояли совершенно одиноко, но они не окружены огромною и блестящею свитою талантов, которые были бы посредниками между ими и публикою, усвоив себе их идеи и идя по проложенной ими дороге. Этих последних у нас слишком немного, хотя некоторые из них и действительно замечательны и силою и блеском; другие, и это менее сильные и блестящие, одолжены своим успехом тому, что, хорошо зная русскую действительность, умеют и верно понимать ее. К сожалению, этих последних еще менее, чем сильных и блестящих талан­тов. А между тем, в них-то больше всего и нуждается наша литература, и оттого, что их у нас так мало, литературные предприятия так дурно под­держиваются и публике теперь стало совершенно нечего читать. Высокий талант, особенно гений, действует по вдохновению и прихотливо идет своею дорогою; его нельзя пригласить в сотрудничество по изданию книги, ему нельзя сказать: «Напишите нам статью, которой содержание касалось бы Петербургской жизни, а то, что вы предлагаете для нашей книги, нейдет к ней, и нам этого не надо». Притом же слишком много нужно было бы ге­ниев и великих талантов, чтоб публика никогда не нуждалась в литератур­ных произведениях, удовлетворяющих насущную потребность ее ежеднев­ных досугов. Иногда в целое столетие едва ли явится один гениальный писатель: неужели же из этого должно следовать, что иногда целое столетие общество должно быть совсем без литературы? Нет! Литература, в обшир­ном значении этого слова, представляет собою целый живой мир, испол­ненный разнообразия и оттенков, подобно природе, произведения которой делятся на роды и виды, классы и отделы и от громадных размеров слона доходят до миниатюрных размеров колибри. Бедна литература, не блистающая именами гениальными; но не богата и литература, в которой всё — или произведения гениальные, или произведения бездарные и пошлые. Обыкновенные таланты необходимы для богатства литературы, и чем больше их, тем лучше для литературы. Но их-то — повторяем — у нас всего меньше, и оттого-то публике и нечего читать. Даже нельзя сказать, чтоб у нас уже слишком мало было обыкновенных талантов, хотя и действи­тельно их не очень много; но беда в том, что обыкновенный талант или скоро переходит в бездарность, или вовсе не замечается даже в первую пору его деятельности, если он не подкрепляется умом, сведениями, образованием более или менее оригинальным и верным взглядом на вещи...К сожалению, часто бывают даже очень замечат6ельные таланты, из которых потому ровно ничего не выходит, что, кроме естественного таланта, в них ничего нельзя рассмотреть даже в микроскоп...

Это особенно относится к нашей литературе, и отсюда ее удивительная бедность порядочными произведениями для насущного потребления публики, при замечательном (относительно) богатстве произведениями истинно высокими и художественными. Это факт, — и с этой стороны упреки публики справедливы. Сверх того, кроме журналов, у нас совсем не бывает порядочных книг, направленных к одной цели и составляемых в сотрудничестве, совокупными трудами нескольких лиц, — что так часто бывает во французской литературе. Это тоже факт, — и с этой стороны упреки публики опять справедливы. Она сетует на литераторов за их дух парциальности[3], не допускающий их действовать дружно и совокупными силами. В этом есть своя доля истины; но что же делать, если причины этой парциальности заключаются гораздо более в различии образования, направлений, понятий, нежели в корыстных расчетах, как привыкли у нас думать? Корысть так же хорошо связывает, как и разделяет людей, и по­тому она отнюдь не может быть непреодолимою помехою для дружной совокупной деятельности. Причины разъединенности и полемических отношений, в которых находятся друг к другу наши литераторы и которые не допускают их действовать заодно, скрывается в неопределенном, неустановившемся и пестром характере самой нашей общественности, где высокая образованность сталкивается с грубым невежеством, глубокая ученость с поверхностным полузнанием, страстное убеждение с решитель­ным отсутствием какого-либо мнения, благородное стремление с корыст­ным расчетом, гений и посредственность, талант и бездарность часто пользуются одинаковым успехом; где, наконец, даже люди, которых должны соединять их даровитость и благородство стремлений, никак не могут сойтись друг с другом, потому что один из них, по своим литературным мнениям, англоман, другой не признает ничего, кроме немецкой литера­туры и, в особенности, ненавидит французскую, а третий не хочет знать ничего, кроме французской литературы... Посмотрите, какое разделение между нашими литераторами но одному отношению к русской литературе: один благоговеет перед писателями старой школы и видит высокие об­разцы литературы только в Ломоносове, Державине и Карамзине; другой присовокупляет к ним Жуковского и косо смотрит на Пушкина; третий совершенно холоден к старинным писателям во имя Пушкина; четвертый, преклоняясь перед новыми писателями, враждебно смотрит на старинных; пятый, удивляясь гению Пушкина, не понимает, как можно восхищаться «фарсами» Гоголя, разумея под этими «фарсами» «Ревизора» и «Мертвые души»... Во всем этом видно больше общественной незрелости, чем невежества или ограниченности, и нисколько не видно никаких корыстных и низких расчетов. И кáк публика осудит литераторов за подобное раз­деление, если оно еще более царствует между ею самою? Ведь литература есть отражение общества, и все ее недостатки, равно как и хорошие сто­роны, суть недостатки и хорошие стороны самого общества...

К причинам бездейственности наших литераторов и — ее следствия — бедности нашей литературы, принадлежит еще и эта странная раздражи­тельность, проистекающая все из той же неопределенности и детскости нашей общественности, — раздражительность, которая во всем игривом, веселом, остроумном и юмористическом готова находить личности и на­меки; которая, что бы обладаемый ею человек ни прочел, беспрестанно восклицает: «Как можно это писать? Как позволяют это печатать?» Раз Гоголь в своей фантастической повести «Нос» хотел было распространиться насчет ученых коллежских ассесоров и ничего не решился сказать об этом любопытном предмете, потому что, по его словам, «Россия такая чудная земля, что если сказать об одном коллежском ассесоре, то все коллежские ассесоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счет; то же разумей и о всех званиях и чинах. В «Мертвых душах» он еще резче выразился об этом предмете, оправдываясь, почему не назвал по имени двух дам, действующих в его романе: «Автор чрезвычайно затрудняется, как назвать ему обеих дам таким образом, чтоб опять не рассердились нанего, как серживались встарь. Назвать выдуманною фамилиею опасно. Какое ни придумай имя, уж, непременно найдется в каком-нибудь углу нашего государства, благо велико, кто-нибудь носящий его, и непременно рассердится не на живот, а насмерть, станет говорить, что автор нарочно приезжал секретно с тем, чтобы выведать все, что он такое сам и в каком тулупчике ходит, и к какой Аграфене Ивановне наведывается и что любит покушать. Назовите по чинам, боже сохрани! и того опаснее. Теперь у нас все чины и сословия так раздражены, что все, что ни есть в печатной книге, уже кажется им личностию: таково уж, видно, расположение в воздухе. Достаточно сказать только, что есть в одном городе глупый человек, — это уже и личность: вдруг выскочит человек почтенной наружности и закричит: ведь я тоже человек, стало быть, я тоже глуп; словом, вмиг смекнет, в чем дело».

Действительно, эта обидчивость одна из самых характеристических, резко бросающихся в глаза и, вместе, самых комических черт нашей несозревшей общественности. Несмотря на все стремление наше к балIам, собраниям, клубам, публичным гуляньям, кафе-ресторанам, концертам, театрам, несмотря на все стремление наше особенно к балам, собраниям, клубам и кафе-ресторанам, стоящее нам часто всей жизни и всего состояния, мы не имеем даже ни малейшего понятия о публичности и потому все наши балы, собрания, гуляния и проч., отзываются какою-то педантскою скукою и так похожи на тяжелый церемонный обряд. В них мы гонимся за чинностию, а не за веселостию и, как прекрасно выразился Пушкин, «стараемся быть ничтожными с достоинством». Французы умеют жить и веселиться; но им ставят в упрек, что они дети, не думая о том, что веселиться умеют только дети и что если взрослые хотят жить весело, то непременно должны быть детьми. Следовательно, если уж ставить французам в заслугу их умение веселиться, то не должно ставить им в вину, что они — дети. А они, в их манере жить весело, действительно ­дети, и притом дети умные, милые, острые, живые! Это, впрочем, не мешает им в то же время быть и людьми взрослыми, да еще и весьма серьезными... Они постигли тайну быть важными без педантизма и веселиться без претензий, добродушно и с увлечением. Француз надо всем смеется — даже над самим собою, и это совеем не по той пошлой легкости, в которой не без основания упрекались французы прошлого столетия, но именно по отсутствию мелочности и педантизма; покажите французу самую смешную карика­туру на самого его, — и он первый будет добродушно смеяться над нею. Более всего на свете любит француз общественную и публичную жизнь и более всего забавляется на ее счет. Он знает, что смешное есть во всем и что над смешным можно смеяться. И потому Франция, где появляется столько дельных и важных сочинений, в то же время снабжает легким чтением всю Европу и весь образованный мир; и оттого не одни мы, русские, так прилежно следим за всеми даже мелкими переливами потока французской жизни и знаем ее лучше, чем особенности своего собственного быта. Это и понятно и естественно: как не знать того, кто весь наруже, кто добро­душно и радушно открывает вам не только свои хорошие стороны, но и свои слабости? И как знать того, кто прячется?.. Мы думаем, что с этой точки зрения упреки публики литераторам за их недеятельность, и литературе — за ее бедность едва ли справедливы, потому что причины этой недеятельности и бедности столько же, если еще не более, скрываются в самой публике, как и в литераторах...

И однако ж, едва ли было бы благоразумно оставаться и успокоиться, сложив руки, на подобном неутешительном результате. В таком случае, гораздо похвальнее делать «ничего», то есть, что можно, нежели ничего не делать. Иногда, в стремлении сделать хоть что-нибудь, за невозможностию сделать лучше, гораздо больше смелости и заслуги, нежели в гордой решимости или делать, как бы хотелось, или ничего не делать. Как бы то нибыло, но в ожидании вожделенной деятельности талантов, пока, за неиме­нием лучшего, благосклонному вниманию публики предлагается в этой книге опыт характеристики Петербурга, несколько очерков его внутренних особенностей. Предмет занимателен и важен, требует большого таланта, наблюдательности и большого уменья писать, словом, требует гораздо больше, нежели сколько, может быть, в состоянии выполнить трудившиеся над составлением этой книги. Но что нужды? Если труд наш окажется слишком неудовлетворителытым, пусть другие сделают лучшее: в таком случае, он не будет бесплоден, если пробудит спящую деятельность более нас даровитых людей и сделается причиною появления хорошей книги.

Между тем, этот опят тем труднее для нас, что до сих пор не было на русском языке ни одной попытки в этом роде. Правда, Петербург описан не раз в отношении топографическом, климатическом, медицинском и т.п. Г-н Башуцкий, в своей «Панораме IIетербурга», предпринял было описать не только внешность первой нашей столицы (улицы, здания, домы, реки, каналы, мосты и т. д.), с историческим обозрением построения и распространения города, но и бросить взгляд на характеристические отличия петербургского быта и нравов; по почему-то его предприятию, весьма полезному и прекрасно начатому, не суждено было дойти до окончания, не говоря уже о том, что со времени его издания Петербург во многом уже изменился. Сверх того, книга г-на Башуцкого имеет в виду преимуще­ственно описание, а не характеристику Петербурга, и ее тон и характер более официальный, нежели литературный. Содержание нашей книги, напротив, не описание Петербурга в каком бы то ни было отношении, но его характеристика преимущественно со стороны нравов и особенностей его народонаселения. Выше сказали мы, что нравственная физиономия Петербурга воспроизведена со всею художественною полнотою и глубокостию во многих сочинениях Гоголя. Кроме того, многие черты и особенности Петербурга более или менее удачно схвачены в различных сочинениях других писателей, как, например: князя Одоевского, графа Соллогуба, Казака Луганского, г. Панаева и других. Но все это нисколько не делает излишнею книги вроде издаваемой теперь нами. Все эти сочинения не сос­тавили бы чего-нибудь целого, если бы и соединить их в одну книгу, ибо они писаны не с тою целию, какую предположили мы себе в нашей книге. Цель каждого из них, отдельно взятого, определяется лежащею в его основании поэтическою мыслию, которая открывается в развитии события и ха­рактеров. Сочинения Гоголя в особенности чужды всякой исключительной цели: знакомя читателя с петербургским жителем, они в то же время знакомят его и с человеком вообще и с русским человеком в особенности: цель, возможная только для великого художника, — цель, к которой могут стремиться другие более или менее богатые даром творчества писатели, но в которой едва ли кто у нас может с ним соперничать! Что касается лично до составителей этой книги, — они совершенно чужды всяких притязаний на поэтический или художественный талант; цель их была самая скром­ная — составить книгу вроде тех, которые так часто появляются во фран­цузской литературе, и, заняв на время внимание публики, уступают место новым книгам в том же роде. Все самолюбие составителей этой книги ограничивается надеждою, что читатели найдут, может быть, в некоторых, если и не во всех из наших очерков петербургской жизни, более или менее меткую наблюдательность и более или менее верный взгляд на предмет, который взялись они изображать. Чтоже касается до нескольких статей, помещенных в нашей книге и подписанных известными в нашей литера­туре именами, — эти имена сами отвечают за их достоинство, и мы предо­ставляем судить о них публике. <…>

Дата добавления: 2015-07-13