Просуществовавшую почти два столетия. 2 страница

Возвращаясь же к ренессансной идее «неопределенности» человеческой природы, необходимо отметить, что в эпоху бур­жуазных революций она была реанимирована английскими эмпиристами и предстала уже в виде концепции tabula rasa [26], ут­верждавшей, что в изначально «чистое» (от божьего влияния) сознание отдельного человека с течением времени обществом «вписываются» умозрительные догматы, которые его постепен­но формируют.

Человек Макиавелли — это человек обстоятельств, мобиль­но приспосабливающийся к внешней среде, он не обременен условностями и целеустремленно идет к достижению своих це­лей. Эти качества нашли свое отражение в социально-полити­ческой деятельности итальянских городов-государств.

Вот что свидетельствует Ф. Бродель о политике Генуи: «Ге­нуя десятки раз меняла курс, всякий раз принимая необходи­мую метаморфозу. Организовать внешний мир, чтобы сохранить его для себя, затем забросить его, когда он стал непригоден для обитания или для использования; задумать другой... Чудовище ума и при случае твердости, разве не была Генуя осуждена на то, чтобы узурпировать весь мир либо не жить?» [4, с. 161].

Человек Макиавелли прежде всего — делатель, условие и аппарат действия. Причем в его мотивации существует опреде­ленное противоречие. Понимание жизни как постоянной борь­бы за место под солнцем (победа в которой и является его глав­ной целью) было ему навязано извне в качестве некой абсолют­ной истины, а поступки этого делателя, направленные на достижение данной цели, являются сугубо личными, т. е. свя­занными не с верой в какую-то истину, а с максимальной адек­ватностью внешней среде. Он, как идеалист, вне всякой критичности принимает идею того, что жизнь — это борьба, в которой любой ценой надо победить (максимально приспосабливаясь к внешним условиям), а как независимый прагма­тик по собственному усмотрению добивается этой приспосаб­ливаемости. Иначе говоря, в своем целеполагании он — марио­нетка, которой навязали шаблон определенной жизненной философии, а в целедостижении — свободное существо, само­стоятельно определяющее собственные поступки.

Делатель если и рефлексирует по поводу сделанного им, то лишь с точки зрения его целесообразности и оптимальности. У него мотивация сделанного осмыслению не подлежит, так как эта мотивация представляет собой лишь реакцию на внешнее воздействие среды. Индивидуальный характер делателя концен­трируется в действии, направленном на окружающих его лю­дей и мир в целом. То есть наиболее важным у него являются обстоятельства и внешние цели. Его поступки — это всего лишь соответствующая реакция на воздействие извне, а поэтому они подлежат только анализу на предмет адекватности этому воз­действию. Его мотивационная система основана не на санкци­ях определенной нормы или абсолюта как производных от ка­ких-то естественным образом возникших внутренних импера­тивов, а на задачах практического плана, жестко привязанных к требованиям окружающей среды. Главная задача делателя - точно соответствовать среде.

Именно поэтому социально-политическая организация итальянских городов-государств предстала в виде логически спланированной и рационально организованной системы. По этому поводу Я. Буркхардт заметил: «В историю вступала новая живая сущность: государство как сознательное, основанное на расчете творение...» [5, с. 15]. То есть главной отличительной особенностью итальянских республик того времени было то, что вся их внутренняя и внешняя политика строилась на утончен­ном расчете. Приводя в качестве примера Венецию, Буркхардт подчеркивал: «Этот неприступный город с давних времен всту­пал в сношения с соседями лишь после наитрезвейшего расче­та... союзы заключал только для достижения самых ближайших целей и с наивозможно большим соблюдением своих выгод» [5, с. 68].

К позднему Возрождению человек-творец окончательно ус­тупает место человеку-делателю. Творец, руководствующийся естественно рождающимися у него в душе целями и идеалами, преобразуя в соответствии с ними окружающий мир, постепен­но теряет свое значение, уступая место своему антиподу — че­ловеку, лишенному всякой внутренней неангажированности и целиком подчиненному собственным потребностям, которые формируются требованиями внешней среды. При этом привя­занность к потребностям, желаниям и способность их быстро удовлетворять, преодолевая любые препятствия (как материаль­ные, так и морально-нравственные), воспринимается западным обывателем в качестве единственно возможного понимания че­ловеческой свободы [27].

Именно поэтому Возрождение в конце концов уравнивает Бога с человеком, который провозглашается (в своей возмож­ности делать все, что угодно) «богочеловеком». Однако, в отли­чие от Бога, он способен лишь ассимилировать, но не творить. Эта едва уловимая разница впоследствии приводит к тому, что с течением времени Творец становится западному человеку не ну­жен. Это позволяет наиболее проницательным мыслителям За­пада констатировать тот факт, что «Бог умер». Вслед за ним уми­рает и церковь Петра.

Не так давно глава католической церкви Англии и Уэльса архиепископ Вестминстерский, кардинал Кормак Мэрфи О'Коннор признал, что «в сегодняшней Британии христиан­ство... практически побеждено». В том же смысле высказался и глава англиканской церкви архиепископ Кентерберийский Джордж Кэри.

Согласно последним исследованиям, за период с 1989 по 1999 год римско-католическая церковь потеряла 490 тыс. при­хожан. Англиканская церковь — 290 тыс. Сегодня 43 % британ­цев считают себя англиканами, 11 % — католиками. Однако это вовсе не отражается на посещении ими церковных служб. Если в 1970 году в приходах англиканской церкви на Пасху причас­тились 1,63 млн.человек, то в 1998 году к пасхальному причастию пришли лишь 1,19 млн. англикан, т. е. около 2 % населения Британии. Римско-католическая церковь не занимается стати­стикой пасхальных причастий, однако посещаемость ее храмов тоже близка к упадку. На воскресные мессы в Англии и Уэльсе она собирает лишь четверть своих последователей — 1,1 млн.из более чем 4 млн.католиков страны. Постоянно снижается чис­ло крещений: в 1999 году в англиканской церкви через этот об­ряд прошла лишь пятая часть новорожденных младенцев. Чис­ло детей и подростков, посещающих церковь, сократилось по сравнению с 1979 годом ровно вдвое. И сегодня из 34 тыс. бри­танских тинейджеров в возрасте 13-15 лет верят в Бога меньше половины - 41 %.

Упадок, переживаемый традиционными христианскими церквями Британии, отнюдь не является чем-то из ряда вон вы­ходящим, он лишь наиболее ярко иллюстрирует кризис рели­гиозности, присущий в той или иной мере практически всем европейским странам[28].

В католической Франции, где католиками себя считают око­ло 70 % жителей, храмы также пустеют, священники меняют профессию, духовенство стареет. С 1990 по 2000 год число като­лических пастырей сократилось на 12 тыс. Лишь один из десяти священников моложе 40 лет, в то время как каждый третий из них старше 65. Воспроизводства священнослужителей практи­чески не происходит: число семинаристов постоянно сокраща­ется.

Наибольшее число верующих составляют люди старше 50. Из 100 молодых французов ходят в церковь только двое. И если в 1999 году в католических церквях Франции было крещено 416 тыс. человек, то в 2000-м — 395 тыс., в то время как рождае­мость в стране выросла.

В Германии в 1992 году обе христианские церкви пережили серьезный удар: от католиков тогда ушли 190 тыс. человек, из евангелической церкви— 360 тыс. Постоянно снижается значе­ние религиозных обрядов и ритуалов. За 1990—1996 годы вос­кресные службы перестал посещать каждый пятый католик. Об­щий сбор церковных налогов упал на 10%. Несмотря на покровительство государства и огромную социальную работу, влияние церквей на общественное мнение сокращается. И так же, как и во всей Западной Европе, церкви испытывают огромную нехват­ку свежих сил: семинарии в Германии с каждым годом пустеют. То, что происходит в соседней с Германией Австрии, похоже уже не на кризис, а на крах. В стране с восьмимиллионным населе­нием, большинство которого составляют католики, за 2000 год из католической церкви ушли 43 632 человека и только 3387 при­соединились к ней. Это самый высокий показатель выхода из церкви с 1959 года, когда в Австрии начали вести подобную ста­тистику [6].

Кризис западного христианства и разложение его церквей с каждым годом углубляются, и эта тенденция, в рамках совре­менного мегаобщества постмодерн, будет развиваться и дальше. Причина этого кроется в духовно-психологической основе Запада, формирование которой началось в эпоху Возрождения. Уже тогда в маленьких итальянских республиках церковь утра­тила свою духовную, а также общественную важность, была от­делена от государства и подчинена ему. Например, в Венеции духовенство контролировалось светской властью, и высшие го­сударственные чиновники имели право замещать по своему ус­мотрению главные церковные должности, демонстрируя пол­ную противоположность тому, что происходило в других евро­пейских странах.

Рассматривая человека как природное существо, лишенное божественного заступничества, Макиавелли противопоставля­ет ему его же Судьбу, а потому и самого Бога. По убеждению итальянского мыслителя, лишь личность, свободная от любых императивов и существующих схем поведения, способна спо­рить с Судьбой. Такою личностью того времени стал хитрый, ловкий, предприимчивый делец, одинаково хорошо занимав­шийся торговлей, грабежом, финансовыми операциями и го­сударственным управлением.

Однако подобное положение дел приводит к тому, что лю­бой субъективно установленный закон, который всегда имеет определенную статичность (а любой закон является субъектив­но установленным), теряет свою значимость перед лицом объек­тивных, динамичных, постоянно меняющихся требований сре­ды, т. е. перед необходимостью получать наибольшую выгоду, как главного свидетельства адекватного соответствия среде. Поэтому рациональное, оптимальное действие, показателем кото­рого становится уровень полученной пользы, оказывается бо­лее весомым, чем действие в соответствии с законом. От поступ­ков в обход закона западного человека удерживает лишь карательная система государства.

Ренессансный человек — радикальный индивидуалист, сво­бода которого тождественна солипсизму. Это подтверждает и те­зис Марсилио Фичино, что Бог создал мир, мысля самого себя, так как в нем способность существовать, мыслить и желать со­ставляет одно целое.

Свобода ренессансного человека, в его собственном представ­лении, практически абсолютна, но эта свобода вечно алчущего хищника, неутомимо борющегося за жизненное пространство и блага мира. Именно поэтому он обладает мощной волей, гибким, адаптивным умом, несгибаемой целеустремленностью, ненасыт­ной жаждой действия, а также неутомимостью, эгоизмом, бес­принципностью, агрессивностью, жестокостью и жадностью.

Однако ни чем не сдерживаемая свобода человека Макиа­велли (т.е. западного человека), направленная на реализацию собственной предметной жизнедеятельности, это одновремен­но и несвобода от тех потребностей и желаний, которые навя­зывают ему среда и первичные инстинкты. Кроме того, его сво­бода существует не сама по себе, а в противопоставлении другим свободам и божественной воле, которую можно рассматривать и как совокупность естественно осознанных личностью и свободно принятых ею императивов поведения. Западный человек в зна­чительной мере способен преодолевать внешние препятствия, реализуя свою свободу практической, предметной жизнедея­тельности, но эта свобода является лишь свободой неукосни­тельного исполнения требований среды и животных инстинк­тов, обуславливающих его мотивацию. Именно поэтому Маки­авелли рассматривает человека как исключительно мерзкое существо, неустанно повторяя, что «люди всегда дурны, пока их не принудит к добру необходимость» [7, с. 113], что «учреди­телю республики и создателю ее законов необходимо заведомо считать всех людей злыми и предполагать, что они всегда про­явят злобность своей души, едва лишь им представится к тому удобный случай» [7, с. 130].

Естественно, что и отношения между людьми он рассмат­ривает как процесс реализации интересов каждого через ни чем не ограниченную практическую свободу жизнедеятельности, т. е. через непрекращающееся насилие, ложь, интриги, предатель­ства и всевозможные преступления, где эгоизм одного человека противостоит эгоизму другого. А если кто-то каким-то образом и проявляет положительные человеческие качества, то лишь как элемент расчета, с целью получения практической выгоды. Ес­тественно, что все это находило свое отражение в реальной жиз­ни, яркими проявлениями которой становились люди типа Эццелиноде Романс или Чезаре Борджа.

В связи с этим Э. Фромм высказался следующим образом: «Возрождение было культурой не мелких торговцев или ремес­ленников, а богатых аристократов и бюргеров. <...> Они пользо­вались своей властью и богатством, чтобы выжать из жизни все радости до последней капли; но при этом им приходилось при­менять все средства, от психологических манипуляций до фи­зических пыток, чтобы управлять массами и сдерживать конкурентов внутри собственного класса. Все человеческие отноше­ния были отравлены этой смертельной борьбой за сохранение власти и богатства. Солидарность с собратьями или, по край­ней мере, с членами своего класса сменилась циничным обособлением; другие люди рассматривались как «объекты» исполь­зования и манипуляций либо безжалостно уничтожались, если это способствовало достижению собственных целей. Индивид был охвачен страстным эгоцентризмом, ненасытной жаждой бо­гатства и власти» [8, с. 49-50].

Идеологема «человека» эпохи Возрождения, наиболее чет­ко сформулированная Н. Макиавелли, стала идейным прооб­разом западного обывателя XX века, а социально-политичес­кая организация итальянских городов-государств была прооб­разом современных западных держав. Как писал Я. Буркхардт: «В них (итальянских городах. — Авт.) современный европейс­кий дух государственности впервые нашел возможность сво­бодно отдаться своим побуждениям; здесь часто проявлялся безграничный эгоизм в самых ужасающих своих чертах...» [5, с. 15].

Фактически тип итальянского торговца XIV—XVстолетий становится духовно-психологической матрицей наиболее актив­ной части представителей западной цивилизации (позднее модер­низированной идеями и практикой протестантизма). И есте­ственно, что жизнь рационального, прагматичного, целеустремленного, волевого, не брезгующего никакими средствами дельца подается позднее как эталон совершенства, как образец подра­жания для западного человека следующих веков.

Давая характеристику европейского предпринимателя вре­мен Возрождения и Реформации, Люсьен Февр подчеркивал, что тот был «человеком стремительных решений, исключитель­ной физической и духовной энергии, несравненной смелости и воли. Он должен был быть таким, иначе его ремесло раздавило бы его. Кроме того, устремленный только к наживе, он должен был добиваться ее любыми средствами, без чрезмерной щепетильности; чтобы оставаться честным и почитаться таковым, ему достаточно было соблюдать по отношению к другим купцам, особенно в финансовых обязательствах, основные правила сво­ей профессии...» [9, с. 222]

ПРАВЯЩАЯ ОЛИГАРХИЯ ЕВРОПЫ: ДЕНЬГИ И ВЛАСТЬ

К XV веку (пик расцвета Возрождения) Италия представля­ла собой сложную систему политических, экономических и во­енных отношений между богатыми и влиятельными городами-государствами. При этом всю внутреннюю и внешнюю жизнь этих городов, жестким и тотальным образом, определяли влиятельные семьи торговцев и финансистов (торговые и банковс­кие дома), которые естественным образом срослись с государ­ственным аппаратом управления.

Особенность государственного устройства и техники управ­ления ведущих итальянских полисов состояла в установлении патримониально-государственной тирании городских торгово-финансовых групп, распространявших свою власть на значи­тельную территорию суши и моря. При этом большое значение имело поддержание между ними строгого баланса интересов. Естественно, что в таких условиях провозглашенная демокра­тия была всего лишь своеобразной ширмой. Точнее, демокра­тизм в итальянских городах-государствах не выходил за рамки узкого круга могущественных олигархов, о действительных по­литических целях которых городской плебс не имел никакого представления и деятельность которых держалась в строгом сек­рете. При этом привилегированные кланы были надежно изо­лированы от низших сословий, представляя собой яркий при­мер самоизолированной элиты.

В качестве примера можно рассмотреть Венецию — веду­щее итальянское государство того времени. Если в начале свое­го существования ею практически единолично управляли дожи[29], то затем они становятся просто первыми лицами государства, ее официальными представителями. Начиная с 1268 года народ теряет право выбирать дожей, отныне это становится исключи­тельной прерогативой правящей элиты — нобилей[30]. При этом сложная процедура голосования была построена таким образом, чтобы высшая должность в государстве не оказалась под едино­личным контролем какого-то одного из финансово-политичес­ких кланов республики. Фактически вся демократическая сис­тема Венеции (как и другие возникшие после нее демократии За­пада) становится механизмом, обеспечивающим баланс интересов правящих аристократических семейств, осуществлявших коллек­тивное управление венецианской империей.

Реальная исполнительная власть в государстве принадлежа­ла Малому совету (Minor Consiglio), состоящему из шести советников дожа. В конце XV века к ним, по указанию Большого со­вета, присоединяются шесть представителей от каждого город­ского сестьере[31], шесть «великих мудрецов», отвечающих за по­литику в целом, затем пять «мудрецов», занимавшихся делами морских владений Венеции, и пять — делами Террафермы[32]. Все вместе они составляли коллегию (Collegia), в компетенцию ко­торой, начиная с XVI века, входит внешняя политика страны.

Кроме Малого совета, к числу органов исполнительной вла­сти республики принадлежал Совет сорока, члены которого из­бирались на год из состава Большого совета и имели право пе­реизбираться. Он исполнял функции высшего судебного орга­на на контролируемых Венецией территориях.

Другой государственный институт — Совет десяти — стал постоянным органом, формируемым Большим советом, отвеча­ющим за государственную безопасность, представляя собой одно из проявлений, как писал Коцци, «врожденного недоверия, пи­таемого Республикой ко всем и вся». Члены Совета десяти вели свои расследования втайне, опираясь на эффективно функцио­нирующую сеть шпионов и осведомителей, поставляющих свою информацию в отведенные для этого урны, самой знаменитой из которых была львиная пасть во Дворце дожей. В 1539 году также был создан постоянно действующий институт государственных инквизиторов, при помощи которого венецианская власть эф­фективно боролась со своими врагами [10, с. 74].

Кроме всего прочего, в Венеции действовал Сенат, который состоял из опытных советников (pregadi), специально пригла­шаемых дожем для решения разнообразных проблем. В середи­не XV века Сенат состоял из 120 человек, избираемых на год Большим советом и имеющих право быть переизбранными. Члены Сената отличались изрядной компетентностью по мно­гим вопросам. Они выбирали посланников, определяли их за­дачу и заслушивали отчеты. Они занимались военным флотом, набором солдат и кондотьеров и назначали проведиторов для надзора за последними. В число задач, решаемых Сенатом в сфере экономики (начиная с 1506 г.), входит назначение пяти «мудрецов», осуществляющих общую координацию торговли и надзор за снабжением города продовольствием, организацию морских конвоев, а также контроль за импортом и рынками зер­на, оливкового масла, соли и вина.

«Замковый камень в своде венецианской правительствен­ной системы» (по определению Тирье) — это Большой совет (Maggior Consiglio), который выбирает из своей среды советни­ков дожа, членов Сената, Совета десяти и значительное число магистратов. Его голос являлся решающим при принятии зако­нов, предлагаемых различными советами. До 1297 года он на­считывал от 400 до 500 человек; в начале XIV века — около 1,1 тыс., к концу века — примерно 1,2 тыс., а в 1493 году, по ут­верждению Марино Санудо, почти 2 тыс. человек» [10, с. 71— 72].

При этом в Большой совет допускались лишь патриции[33], только они в стране обладали политическими правами. «По свидетельству Санудо, в 1493 г. численность патрициев, пере­валивших возрастной рубеж в двадцать лет, составляла 2420 че­ловек; цифра эта — самая высокая за всю историю существо­вания патрициата. Согласно безвестному хронисту, в 1482 г. патриции занимали 732 административные должности, а в на­чале XVI в., по словам Санудо, таковых насчитывалось 800»[34] [10, с. 79-80].

Естественно, что среди этих двух тысяч представителей ве­нецианской правящей элиты существовало несколько десятков наиболее влиятельных семей (занимавшихся торговлей и фи­нансами), которые, размещая в исполнительных органах влас­ти своих ставленников, непосредственно определяли внешнюю и внутреннюю политику государства. Их политическое могуще­ство было практически безграничным. «Монополия на торгов­лю трансформировалась в монополию на власть» (Кракко). Для иностранцев переход этот также не остался незамеченным. «Власть перешла от всех к меньшинству» (Ab omnibus ad pocos), — писал в конце XVI века французский легист Жан Боден, а в 1677 году испанский посланник заявляет, что «свобода в Венеции перешла от народа к нобилям, исключившим из нее всех прочих граждан» [10, с. 74].

«Говоря о духе, пронизывающем венецианские государ­ственные институты, — писал Кристина Бек, — Браунштейн и Делор справедливо замечают: «Венецианская система представ­ляет собой круг, центр которого незаметно перемещается, но ок­ружность остается постоянной».

Однако круг этот включает в себя только аристократию. Но, как пишет Тирье, именно она «создала богатства города и наме­рена обеспечить его будущее... Да, если хотите, это олигархия, но олигархия мыслящая» [10, с. 76—77].

Практически абсолютная политическая власть олигархии естественным образом вытекала из ее финансового могущества, с которым не могла соперничать ни одна европейская страна того времени. Надо заметить, что именно денежные магнаты италь­янских городов-государств Средневековья заложили технологическую основу финансовой системы Запада, сформулировав ее главные принципы и правила. После древних римлян они стали первыми, кто осуществлял депозитную банковскую дея­тельность. Банки хранили текущие счета купцов, снимать деньги с которых можно было только по письменному распоряжению владельца. Их клиенты простым росчерком пера могли рассчи­тываться со своими партнерами, имеющими счета в том же бан­ке или в соседнем. Таким образом, наряду с монетами ими в оборот включались и «письменные» деньги. В скором времени система ведения счетов значительно улучшилась благодаря глав­ному технологическому открытию — «бухгалтерии по-венеци­ански», двойной бухгалтерии, где каждому счету отводился разворот листа, на котором с одной стороны был отражен кредит, а с другой — дебет, благодаря чему банкиру с первого взгляда ста­новилась ясна вся финансовая ситуация клиента. С конца XII века начинается развитие системы переводных векселей, по­зволяющей трансферт капиталов, а также кредитование, исполь­зуемое для покупки и продажи.

Задолго до появления первых публичных банков в Барсело­не (1401) и Генуе (1407) семейные товарищества в Италии уже руководили процветающими частными банками. К 1250 году в каждом большом итальянском городе было не менее дюжины крупных торговых и банковских фирм; в одной Флоренции их насчитывалось 80.

Самая могущественная из них — Венеция, чеканила се­ребряный гроссо и золотой дукат, который стал международной валютой для государств Средиземноморского бассейна. В 1459 году Сенат Венеции заявил: «Наша золотая монета высоко ценится и имеет надежную репутацию во всем мире, она превыше всех золотых монет других народов!» [10, с. 60]

Пытаясь объяснить феномен поглощения в итальянских городах-государствах политической власти властью финансовой, Т. Грановский акцентировал внимание на том, что «в таких го­родах-государствах, какова была Флоренция, натурально имел большое значение кредит. Люди, располагавшие большими ка­питалами и имевшие возможность давать их другим, неминуе­мо должны были приобрести значительное влияние» [11, с. 38]. Иначе говоря, итальянскими городами-государствами того вре­мени правил ссудный капитал.

Подобная ситуация приводила к тому, что некоторые оли­гархические кланы, например Медичи и Фуггеры, были богаче, чем государства, в которых они жили, и обладали могуществом, превосходящим могущество королей. Среди членов семьи Ме­дичи были графы, королевы и римские папы; семья Фуггеров оказала поддержку Габсбургам и сделала Карла V императором Священной Римской империи. Спрос на деньги был столь ве­лик, что банкиры могли устанавливать по ссудам ставки от 10 до 100 и более процентов годовых (!).

Как уже было сказано, становление западной талассокра­тии началось в период могущества итальянских городов-госу­дарств. Вот как описывает К. Шмитт доминировавшую на тот момент Венецию: «Почти половину тысячелетия республика Венеция считалась символом морского господства и богатства, выросшего на морской торговле. Она достигла блестящих ре­зультатов на поприще большой политики, ее называли «самым диковинным созданием в истории экономики всех времен». Все, что побуждало фанатичных англоманов восхищаться Англией в XVIII-XX веках, прежде уже было причиной восхищения Ве­нецией: огромные богатства; преимущество в дипломатическом искусстве, с помощью которого морская держава умеет вызы­вать осложнения во взаимоотношениях континентальных дер­жав и вести свои войны чужими руками; основной аристо­кратический закон, дававший видимость решения проблемы внутриполитического порядка; толерантность в отношении ре­лигиозных и философских взглядов; прибежище свободолюби­вых идей и политической эмиграции» [12].

Государственная власть итальянских городов, лишенная функций сакрального посредничества между Богом и народом (чем была традиционно королевская власть в Европе), вынуж­дена была нести в себе определенную самодостаточность и опи­раться на самою себя, на собственную силу. Основой этой силы стали деньги. Говоря о Венеции, Я. Буркхардт замечал: «Остро­вной город уже в конце XV века казался сокровищницей всего тогдашнего мира» [5, с. 65].

Это было неудивительно, так как любые торговые маршру­ты, которые начинались из материковых владений Венеции или заканчивались там, весь экспорт с венецианских островов на Леванте[35] или городов Адриатики, обязательно проходил через венецианскую гавань. Создав свою компактную по размерам, но имевшую уникальное стратегическое и торговое значение морскую империю, протянувшуюся вдоль путей на Левант, Ве­неция целеустремленно расставляла к своей выгоде ловушки для подчиненных экономик, перераспределяя европейские товары по своему усмотрению. Политически лавируя между Византийской и Западной Римской империями, она захватила монополию на торговлю между ними, взяв под свой контроль основные товар­ные и денежные потоки того времени. Ввозя в Италию и Герма­нию с Востока шелка, пряности, хлопок, сахар, духи, рабов, дра­гоценности, квасцы и красители, она везла из Европы на Вос­ток лес, железо и медь, шерсть и разнообразное сукно, конопляные и льняные холсты. Кроме того, венецианцы уста­новили торговую монополию на соль и частично контролиро­вали торговлю основными продуктами питания, такими как зерно и оливковое масло, что приносило им колоссальный до­ход. Как утверждал Тирье: «Превратившись в настоящий склад восточных товаров у порога Италии и Германии, Венеция про­цветает, извлекая из своего положения прибыль для себя и не­обходимую пользу для других» [10, с. 30].

Дисперсная, напоминавшая будущие империи британцев или голландцев (которые были разбросаны по всему Индийс­кому океану в соответствии со схемой, которую англосаксы име­новали «империей торговых постов» (tradingposts Empire) — це­пью торговых пунктов), морская империя позволяла Венеции «кор­миться» подчиненными экономиками других стран, препятствуя им действовать по-своему и сообразно с их собственной выгодой, превратившись в мощного международного монополиста. По это­му поводу М. Вебер писал: «Ориентация на монополию в за­морской торговле нигде не была столь очевидной и непререка­емой основой всего существования знати, как это было в Вене­ции в определенное время» [2, с. 360].

Контролируя при помощи своего флота значительную часть Средиземного моря, венецианцы активно использовали воен­ную силу и на суше. Так, в апреле 1204 года они совместно с крестоносцами захватили и разграбили Константинополь, а за­тем поделили между собой его владения. В результате этого Ве­неции досталась значительная часть Константинополя, берего­вой полосы Ионического моря, островов, образующих Dominium Adriate (Адриатические владения), Пелопоннеса, Киклад, Галлиполи и Родос-то. А венецианский дож купил у маркиза Монферратского остров Крит. Фактически, будучи прежде частью византийского мира, Венеция обрела господство над значитель­ной частью рухнувшей империи. Впрочем, непосредственно Венеция оккупировала только главные стратегические пункты Средиземноморья: Дураццо в Эпире, города Корон и Модон на юге Морей, Крит и Негропонт (о. Эвбея). Остальные достав­шиеся ей земли она раздала в ленное владение своим патрици­ям. Так, Марко Санудо за десять лет завоевывает Кикладские острова и основывает на них герцогство Архипелаг, в то время как остальные его сограждане обустраиваются на наиболее зна­чимых островах Эгейского моря, а позднее Венеция создает свою колонию на Крите.

Дата добавления: 2017-01-14