КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
В современной Русской литературе
ПОЧВЕННИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ
Предметом нашего разговора будет проблема сложная и болезненная: писатели о русской идее, русском духе, русской жизни. Причем — с национально очерченной точки зрения. То есть — русские о русском и по-русски. Предлагаемая читательскому вниманию глава открывает цикл, посвященный авторам и произведениям, которые представляют почвенническое направление в русской литературе 60 — 90-х гг. XX в. Мы будем говорить о прозе В. Распутина, В. Белова, В. Шукшина, поэзии Н. Рубцова, драматургии А. Вампилова. На наш взгляд, это наиболее яркие имена современной русской литературы. Их творчество напрямую связано с исторической судьбой России, с ее духовным бытием. Проблемы, которые они поднимают, реальны и насущны, касаются каждого живущего сегодня и думающего о завтрашнем дне. А думать есть о чем. События и процессы, происходящие на протяжении нескольких последних веков и до предела усугубившиеся в настоящее время, по нашему мнению, способствуют упадку России, а значит, по своей глубинной устремленности являются антирусскими. Состояние русской души в послепетровскую эпоху, охарактеризованное Достоевским как всемирная отзывчивость, в известной степени оказалось основой разрушения национального начала. Впитывая чужую духовность и обогащаясь ею, русские медленно и неуклонно изживали свою. При этом у них часто появлялись заинтересованные, активные и агрессивные «помощники», однако сама возможность разрушительного инонационального влияния, как правило, обусловливалась внутренней нестойкостью. Ее проявления обнаруживали себя в различных сферах, в том числе в интересующей нас литературной.
Так, в XIX в. наша чуткая и блистательная классика нередко определяла существенные признаки национального бытия через негатив, породив литературу критического реализма, которая несла в себе черты антинационального пафоса. Читателю с самозабвенной беспощадностью («срывание всех и всяческих масок») внушали, что власть преступна, чиновники продажны, а люди по большей части мерзки («проблема положительного героя») и убоги (лейтмотивные образы «маленького» и «лишнего» человека). Говорили об этом из стремления улучшить жизнь, немало писали и о хорошем, да злое слово — прилипчиво и требует действия. А на действие оказались способными декабристы, народовольцы и большевики («дело прочно, когда под ним струится кровь», а не когда текут словеса). Нет, мы не к тому, что русская литература духовно подготовила коммунистический обвал. Досадно, что и она в лице своих гениальных представителей оказалась поражена теми же недугами, что и мы, вчерашние и нынешние: простодушием, доверчивостью и беспечностью перед ледяным ликом истории. Со школьной скамьи мы слышали о «немытой России» Лермонтова. Хотя среди вариантов известного стихотворения было и «немытая Туркия» — смягчение не столько цензурное, сколько по сути: не ненависть к Родине, а отрицание диких, «азиатских» черт ее государственного устройства. Начальная метафора продолжена и подтверждена в последней строфе стихотворения, где Лермонтов упоминает «пашей» (а не жандармов, к примеру, что было бы гораздо естественней при разговоре о России). К «немытой России» добавим другие произведения, в XX в. завоевавшие прочное положение хрестоматийных: пушкинского «Узника», «После бала» Толстого, «Историю одного города» Салтыкова-Щедрина, чеховскую «Палату №6», и получим искомый педагогический результат: Россия — тюрьма, казарма и сумасшедший дом. Зато сочтем слишком сложным и «неадекватным» стихотворение Пушкина «Клеветникам России», а лермонтовское «Бородино» дадим в молочном возрасте и рядом со сказками, чтобы навеки наделить статусом текста с красивыми описаниями боевых эпизодов. И ни в коем случае не будем затрагивать стержневую тему — «"Русский вопрос" в русской классике», ведь куда важнее «общечеловеческие проблемы» и «русская литература в контексте мировой».
Нам, сегодняшним, ХIХ в. правомерно видится недостижимой духовной вершиной. Это был последний период развития русской литературы, когда большинство ее произведений затрагивали национально значимые проблемы. Наступивший затем «серебряный век» отмечен уходом в мистику, интересом к творческой личности и проблемам творчества и — перемещением на периферию «русского вопроса». К счастью, и эта эпоха породила поэтов, для которых имя России оставалось заветным: С. Есенин, А. Блок, А. Ахматова и др. Но подошли советские времена, и то, чем жила русская литература многие века, было объявлено «пережитками прошлого». Духовная опора русского народа — православие — истреблялась вместе с его «социальной базой» — высшими сословиями «старой России» и крестьянством. В литературной традиции главенствующими провозглашались революционно-нигилистические тенденции, а основной массив текстов текущей литературы соответствовал атеистическим и интернационалистским установкам. Однако и вопреки коммунистическому диктату в Советском Союзе продолжали возникать произведения, напоминавшие русским об их национальных корнях. Лучшее из них — роман-эпопея М. Шолохова «Тихий Дон» — является вершинным достижением мировой литературы XX в. Литература русского зарубежья посвятила немало горьких страниц утраченной Родине. И. Шмелев, И. Бунин, Б. Зайцев и другие художники слова сумели в изгнании сохранить высокую русскую речь и национальную память. Однако с уходом из жизни их поколения «русский вопрос» в условиях эмиграции все более терял свою актуальность. Вторая и особенно третья эмигрантские волны были озабочены главным образом проблемами натурализации в западном социуме, идеологической борьбой с советским режимом, созданием «чистого» и «свободного» искусства и т. п. Все труднее становилось любить то, с чем не связывалось представление о будущей жизни. В результате к рубежу 60—70-х гг. XX в. реальной хранительницей русского наследия оказалась советская литература, вернее, та ее часть, которая была связана с почвенническим направлением: «деревенская проза», «тихая лирика», драматургия А. Вампилова.
Параллельно общему духовному упадку видоизменялся и русский язык. Мы часто не обращаем внимания на то, что с ним происходит, поскольку «по-европейски» считаем его «инструментом», «средством коммуникации». Однако он — живая плоть народного духа. Произносим не задумываясь: «Пушкин — создатель современного русского литературного языка» и не замечаем, что выстроили логическую цепочку, в которой великий поэт (и вся классика «золотого века») — среднее звено. Что значит — создатель, если русский язык существовал и до Пушкина? Чего в нем не хватало? Печати профессиональной обработки (в том числе — сомнительной процедуры отсева «лишнего» и сглаживания «кривого») и западноевропейского компонента: цивилизационной («панталоны, фрак, жилет») и абстрактной (обезличивающей, если по-нашему) лексики. В связи с реформами Петра I и после них через «окно в Европу» в русскую словесность по преимуществу хлынули лексические пласты, олицетворявшие освоение и присвоение материальных благ и межчеловеческое отчуждение. XVIII в. долго и неуклюже пытался их переварить, но русская речь тому противилась. «Ин изволь, и стань же в позитуру, Посмотришь, проколю как я твою фигуру!» (Я. Княжнин) — сегодня звучит смешно и едва ли не пародийно. Потребовался гений Пушкина и других писателей XIX в., чтобы «укротить» русский язык и сделать его российским: изрядно пропитанным западным духом и уже понятным Западу. Древнерусская литература с ее священным отношением к Слову не знала феномена графомании (что ни произведение — шедевр), но на Западе ее не видели и не слышали: ведь она создана на родниковом русском языке. «Консенсусный» же российский пришелся там ко двору: русских признали и занесли в пантеон мировой (т. е. признанной все тем же Западом) литературы.
Высочайший художественный уровень русской классики — производное от ее духовного уровня. Падение же (иногда перемежаемое непродолжительными взлетами) качества русской литературы в последующем коррелировало со сгущавшимся духовным мраком. По прошествии XX в. можно констатировать: мы обольщаемся, полагая, что Пушкин по-прежнему играет роль создателя современного русского литературного языка. Пройдя стадии советского и постсоветского «новояза», современный русский литературный язык представляет собой русскоязычное образование. И это еще не предел: на горизонте маячит стадия англоязычного эсперанто. Итак, в истории — Русь, Россия, СССР и ЧМС (член мирового сообщества), в языке — русский (родниковый), российский (речной), русскоязычный (промышленно-сточный). XX в. настойчиво учил нас выбору не между лучшим и худшим, а между плохим и ужасным, допустимым и невозможным. Он учил нас также осторожности и осмотрительности. Но понимания остроты сложившейся исторической ситуации у массового человека нет. Прискорбное большинство взыскует лучшего, получая взамен от мировых дирижеров все новые соблазны и иллюзии. В результате само человеческое существование становится суррогатным (виртуальным). Сознание почти любого из нас «мультикультурно», создано из естественным образом не соединимых и не сочетаемых знаний, верований и предрассудков. Их «приложимость» к реальной жизни — почти нулевая. И если попытаться одним словом определить состояние человеческой души в эпоху нынешнего «глобализма», то это слово будет ползучим, безжалостным и пластающим: смысложизнеутрата. Тем удивительнее возрождение и развитие в России в последние десятилетия почвеннической идеологии, явленной по преимуществу традиционно русским способом, — через литературу. Назвать — значит признать, определить статус. Применительно к современному литературному процессу термины «почвенническая литература», «почвенническое направление» и т. п. пребывают в маргинальном положении1. В нынешнем литературоведении куда более весомо звучат национально обезличенные («жанрово-стилевые», «условно-метафорические» и т. п.) обозначения. Произнес такое — и сразу нашел свое место в определенной идеологической нише: в той, где о русском или о его отсутствии в русской литературе говорить неприлично, неакадемично и ненаучно. Научными в эпоху «глобализма» признаны позитивистский подход, постмодернистский релятивизм и «чистая эстетика». Их необыкновенно энергичные адепты из любого национально яркого автора извлекут набор художественных приемов, обнаружат в его творчестве тьму мелких и десятистепенных связей с кем и чем угодно, испишут тонны бумаги, под которыми главное окажется погребено. Характерен в этом отношении пример с Н. Клюевым. Хваткие и сплоченные интерпретаторы сумели обойти стороной болевой центр его художнической позиции — плач о погибели Русской Земли — и создали «концепцию», согласно которой Клюев — поэт, чьи творческие порывы либо не истолковываются вовсе, либо объясняются психопатическими чертами личности. То обстоятельство, что перед нами — хранитель русской духовности в момент ее уничтожения, страстный свидетель ее мученического умирания, заплативший за свою зрячесть и собственной жизнью, и посмертной литературной судьбой, — попадает в разряд несущественных. Что же касается почвеннического направления в современной русской литературе, то оно, будучи, по нашему убеждению, магистральным, в сегодняшней литературной и идеологической ситуации вряд ли может быть признано таковым среди филологического большинства. Хорошо уже, что наш разговор допустим в принципе. В советское время, на волне перемен, наступивших после смерти Сталина, в обществе наряду с коммунистической идеологией возникли либерально-демократическое «шестидесятничество» (неозападнический вектор) и почвенничество (неославянофильский вектор). Публично признать их как альтернативные идеологические системы тогдашняя власть ни за что бы не согласилась, но это не отменяет факта их реального существования. И если для неозападнического идейного течения нашлось одно обозначение (пусть «нейтральное», «поколенческое»), введенное С. Рассадиным, то с неославянофильским дело обстояло сложнее. Его, чтобы не давать даже намека на возможность русского национального возрождения, в сфере идеологии вообще никак не обозначили, а в литературе использовали принцип «феодальной раздробленности», разбросав писателей-единомышленников по разным углам. Так возникли термины «деревенская проза», «тихая лирика», «театр Вампилова». Во всех трех этих номинациях запечатлена попытка вытеснить внутреннее, существенное, содержательное внешним, второстепенным, формальным. Подробнее остановимся на характеристике почвеннической прозы, оставив поэзию и драматургию для рассмотрения в следующих главах. О «деревенской прозе» советская критика заговорила на рубеже 60 -- 70 -х гг. и затем на протяжении десятилетия с лишним вела дискуссии по поводу этого явления. При анализе их результатов поражает воображение мастерство литературоведческого и идеологического эквилибра. Во-первых, лукав сам термин «деревенская проза», поверхностный, апеллирующий к внешнетематическому плану, чреватый многими затруднениями при его использовании. Вот пример одного из них. Писатели-почвенники создавали свои произведения не только о деревне, но и о городской жизни. И что же, нужно было говорить о «городской прозе» внутри «деревенской»? Понимая нелепость подобного рода нестыковок, разработчики термина признавали его несовершенство, условность, но за прошедшие десятилетия так и не смогли освободить этот термин от кавычек, на время даже отказывались от него, но в конце концов неизменно возвращались к старому. Само словосочетание «деревенская проза» давало подспудное право преобладающему большинству литературоведов и критиков с высокомерием относиться к чудом возрожденному оазису русской литературы. Высокомерие это имело не только академическую, но и вполне бытовую причину. В советском массовом сознании, выкованном процессами коллективизации, раскулачивания, разграбления и уничтожения природы под лозунгом научно-технической революции и т. п., деревня ассоциировалась с отсталостью, невежеством, бескультурьем и имела «положительный» антоним — город2. Государственная политика стимулирования урбанизации давала еще один аргумент гонителям русского национального сознания. Довершала картину несовместимость в советских условиях русской идеи с коммунистической. Таким образом, вместо почвеннической прозы мы получили «деревенскую». Во-вторых, в своем стремлении принизить значение почвеннической литературы ее «интерпретаторы» использовали хронологические манипуляции. Появление и постепенная шлифовка русской идеи применительно к условиям второй половины XX в. происходили нередко в произведениях очерково-публицистического жанра. «Можно точно назвать если не день, то год и месяц рождения современной «деревенской прозы»: сентябрь 1952 года, когда читатели получили номер «Нового мира» с первой частью повести В. Овечкина «Районные будни». В этом произведении А. Твардовский проницательно угадал факт «поворотного для литературы значения»3. Так сказано в учебнике советской поры, наиболее пристально рассмотревшем исследуемый феномен. Принципиальная «нехудожественность» книги Овечкина ненавязчиво использовалась для формирования общего нелестного представления о почвеннической литературе. По нашему мнению, отсчет времени возникновения современной почвеннической литературы следует вести с того момента, когда появилось первое значительное произведение, представляющее это направление. Ведь идея без достойного эстетического воплощения имеет отношение, скорее, к философии и публицистике, нежели к литературе. Исходя из этой логики, мы вправе считать первым произведением современной почвеннической прозы рассказ А. Солженицына «Матренин двор». Образ героини этого произведения – праведницы, женщины нелегкой судьбы – генетически связан с женскими образами из фольклора и русской литературной традиции. Особенно близкой представляется параллель между солженицынской Матреной и некрасовскими женщинами, в частности, героиней поэмы «Кому на Руси жить хорошо» Матреной Тимофеевной Корчагиной. Однако в дальнейшем Александр Исаевич отошел от почвенничества и сосредоточился на разоблачении советской репрессивной системы, открывшем для него путь к мировой славе. Очевидно, воплощение в художественном творчестве русской идеи таких перспектив не сулило4. Постоянным феноменом современной русской литературы почвенническое направление стало после выхода в свет повести «Привычное дело» (1966 г.) В. Белова. В отличие от других «направленческих» книг, эта повесть была допущена в советскую литературу с «черного хода». Она пришла к читателю не традиционным путем публикации в центральном «толстом» журнале, а со страниц журнала «Север», издаваемого в Петрозаводске. Параллельно развивавшееся творчество В. Распутина, В. Шукшина, Ф. Абрамова, Н. Рубцова, А. Вампилова и других, обеспечило образовавшемуся направлению ведущее место в русской литературе второй половины XX в. Официально доминировавший в те годы социалистический реализм настаивал, что героем литературных произведений должен быть активный и сознательный строитель коммунистического общества. Но сформировались и иные подходы. Эмигрантская и андеграундная литература предлагала в герои сопротивленца коммунистическому режиму либо деградирующую в советских условиях личность. Своеобразным был и герой почвеннической литературы. У одних писателей он – незаурядный человек, народный самородок («чудики» В. Шукшина, Михаил Пряслин Ф. Абрамова и др.), у других — самый обыкновенный, тот, кого называют «простым» (Иван Африканыч В. Белова, распутинские старухи и др.)5. Тем самым не только показывалось многообразие народных типов, но и обнаруживались глубинные основы русской духовности. Ведь если и талантливые, и ничем особым не примечательные русские люди живут одними и теми же ценностями, значит, они не разорванная индифферентная масса, а общность. И об этом в эпоху распада вековых устоев важно было напомнить читателю. Еще одно необходимое сопоставление. Советская литература подчеркивала первостепенную значимость руководящей роли коммунистической партии и коммунистической идеи в жизни страны. Оппозиционно настроенные писатели намекали и утверждали, что роль эта — разрушительная. Некоторые почвенники (Ю. Бондарев, В. Проскурин, А. Иванов, А. Проханов и др.) находили в коммунистической идее черты, родственные своему пониманию патриотизма, другие же (В. Распутин, В. Белов, В. Шукшин, Н. Рубцов, А. Вампилов) писали так, словно коммунизм являлся историческим фоном, неизбежным условием существования России и ее народа, однако — внешним, навязанным, а поэтому — духовно не существенным явлением. Но в целом для всех почвенников определяющими были русская идея и русский патриотизм. Становление почвеннической идеологии и литературы сопровождалось и более глубоким пониманием проблем, и художественными открытиями. Сегодня почвенническая литература делает то, что может и должна делать русская литература, что она делала начиная от «Слова о Законе и Благодати» и «Слова о полку Игореве».
___________
1Термин «почвенничество» применительно к русской литературе сформировался на рубеже 50—60-х гг. XIX в. К почвенникам обычно относят Ф. и М. Достоевских, А. Григорьева, Н. Страхова и др., оставляя, однако, без должного внимания то обстоятельство, что многие русские писатели, не причислявшие себя к этому направлению, также отстаивали идею национальной самобытности (речь не об одних славянофилах) и таким образом значительно расширяли реальную базу почвенничества. 2 Справедливости ради заметим, что слово «деревня» и до большевиков имело пренебрежительный смысловой оттенок, но тогда контекст противопоставления был принципиально иным: деревня — село; в селе есть церковь, а в деревне нет — «Эх, ты, деревня!» Снос церквей в селах, т. е. превращение их в деревни, в сочетании с идеологизированным превознесением гегемона-пролетария над крестьянином упразднили прежний контекст и подготовили почву для нового. 3 Современная русская советская литература: В 2 ч. – М., 1987. – Ч. 2. – С. 57. В этом учебнике, однако, никак не комментируется тот неслучайный факт, что Твардовский отказался печатать в «Новом мире» «Привычное дело» Белова: мировоззренческие противоречия Александра Трифоновича были оставлены без внимания. 4 О том, что можно не только беззаветно служить русской идее, но и использовать ее как разменную монету, свидетельствует не только пример Солженицына. В 90-е гг. характерная метаморфоза произошла с В. Астафьевым, переметнувшимся в неозападнический стан. Показательно, что смена маститым писателем идеологического полюса была отмечена Государственной премией России за 1995 г., Пушкинской премией, присуждаемой в Германии фондом Топфера (1997 г.) и другими поощрениями. 5 Вообще выбор героя из народной гущи, — не принадлежащего к высшим сословиям общества, не обладающего высоким образовательным статусом, — крайне важен для литературы, потому что показывает подлинные духовные возможности народа. Не случайно одной из главных причин раздувания вопроса об авторстве «Тихого Дона» является недоумение зоилов Шолохова: как он сумел (и посмел заодно) поставить в центр эпопейного повествования не благородного дворянина, не рефлектирующего интеллигента, а казака (Григория Мелехова). И если рассказа о его жизни хватило на целую эпопею (самому Толстому в «Войне и мире» два главных героя понадобились), то какой же невообразимой скрытой мощью обладает русский народ!
Дата добавления: 2014-01-06; Просмотров: 924; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |