Антропологическая структура

Религия

Искусство

Воспитание

Общение

Сферы культуры

Первыми сферами культуры, которые уже в рамках первобытнообщинной стадии развития общества начали отпочковываться от ствола синкретической культуры, были общение и воспитание. Связано это, видимо, с первостепенностью для той стадии развития общества социальных функций этих сфер, направленных, как и мифология, на поддержание целостности коллектива.

Богатейший этнографический материал позволяет предположить, что как только наш предок стал достаточно ловок и сноровист для того, чтобы высвободить себе малую толику времени, свободную от добывания пищи, он употребил это время на общение с себе подобными в рамках первобытных коллективов.

Это общение имело разнообразные формы, довольно тщательно разработанную систему норм. Подробное описание организации общения у алеутов оставил нам уже упоминавшийся И. Вениаминов, которому, правда, пришлось опираться в основном на рассказы стариков, поскольку уже к его времени (40-е годы ХIХ в.) традиционные формы культуры алеутов были размыты внешними влияниями.

Одной из самых распространенных и любимых алеутами форм общения, по мнению И.Вениаминова, были так называемые «игрушки», или, иначе говоря, праздники, которые делились на торжественные и простые. Подготовка и проведение торжественных праздников требовали много сил и времени. При этом каждое селение в одном случае выступало в роли хозяев, в другом (и в следующий раз) в роли гостей. На этом празднике, длившемся обычно несколько дней, большое значение придавалось материальной пище — все жители селения без исключения отдавали на угощение гостей все, что у них было, после праздника они долго голодали, и эта голодовка считалась очень почетной. Но главным угощением считалась пища духовная. Задолго до праздника хозяева начинали готовить представление, в котором в разных ролях участвовали все жители селения. Когда представление было готово, по селениям рассылались зазывные байдарки. Гостей никогда не приглашали поименно — ехали в гости кто хотел и кто мог. Обязательным условием для гостей было являться не поодиночке, а вместе и непременно днем. И. Вениаминов подробно описывает чрезвычайно сложный церемониал встречи и проводов гостей, являвшийся важнейшей частью праздника. В заключение гостей щедро одаривали подарками. Если у хозяев были основания считать, что гостям понравились их представление, подарки и угощение, то это было для них величайшей наградой.

В перерывах между торжественными праздниками алеуты общались в рамках так называемых «простых игрушек» — они могли быть в любое время, когда случались неожиданные гости. Тут не было торжественной церемонии встречи. Гостей всех вместе сажали на одной стороне бараборы (общественная постройка — нечто вроде клуба), хозяева-мужчины устраивались на другой, женщины и дети располагались по краям бараборы. Таким образом, в центре образовывался квадрат, где все желающие могли плясать. Гости и хозяева попеременно исполняли по две-три песни, главное условие состояло в том, чтобы песни были новыми для противников. Поэтому песни в течение вечера не повторялись. Во время исполнения песен каждый, кто хотел, в том числе и сами певцы, выходили на середину и плясали.

И. Вениаминов свидетельствует, что алеуты, причем не только молодые, но и старые, большие охотники до таких игрушек. «...Несмотря на то, что им завтра предстоит путь от самой зари и до заката солнца, они готовы петь и плясать всю ночь»[134]. «По окончании игрушки, они обыкновенно благодарят друг друга, но не за посещение и угощение, которого почти никогда не бывает, кроме воды, но именно за песни, слышанные ими друг от друга»[135].

Аналогичные, весьма развитые, как мы видим, формы общения сохранили все племена и народности, не утратившие живой связи с истоками своей культуры.

Можно отметить следующие черты общения в рамках первобытной культуры: во-первых, оно имеет самоценный характер — это общение ради общения, а не ради достижения каких-то иных целей; во-вторых, оно сопряжено с очень интенсивной духовной деятельностью синкретического типа, когда каждый человек проявляет самые различные способности; в-третьих, культурная коммуникация осуществляется не только и не столько по принципу «я — они», сколько по принципу «мы — мы», когда производители духовных ценностей являются одновременно и потребителями; в-четвертых, общение носит, как правило, светский характер. И. Вениаминов, например, специально подчеркивает, что во время «игрушек» алеуты никогда не шаманили[136]. И, наконец, в-пятых, этот исторически первый тип общения носит сугубо коллективный, а не межличностный характер. Последнее понятно, поскольку слабо индивидуализированная первобытная личность была плохо приспособлена к беседам tete-a-tete, не подозревая еще о тех глубинах, которые может таить в себе духовный мир человека. Этот недостаток был устранен, как мы знаем, в ходе дальнейшего культурного прогресса, но зато, увы, вместе с бесспорными достоинствами исторически первого типа общения.

Воспитание подрастающего поколения в первобытном обществе первоначально было, как и общение, синкретически сплетено со всеми другими сферами деятельности — и в первую очередь с трудовой. Однако постепенно оно стало отливаться и в свои специфические формы, не разрывая при этом связи с производственной и бытовой сферами деятельности.

К. М. Тахтарев отмечает, что даже у австралийских племен, наиболее примитивных по уровню развития по сравнению со всеми известными нам реликтовыми племенами и народностями, воспитание юношества входит в число трех важнейших общеплеменных дел, первые из которых обеспечение продовольствия и охрана населяемой области, кормовых пространств[137].

Как описывает К. М. Тахтарев, дети австралийцев в первые годы жизни находятся на попечении женщин и живут на женской половине становища. Затем мальчики поступают в ведение мужчин, которые приучают их к мужским занятиям и одновременно посвящают в некоторые тотемические тайны.

Переход из женской половины в мужскую сопровождается знаменательными для мальчиков обрядами — в одних племенах им выбивают передние зубы (резцы), в других — подбрасывают на воздух и т. п. Возможно, смысл их заключается в том, чтобы преподать мальчикам первые уроки мужества.

Заключительным действом первого этапа посвящения является обряд обрезания. К нему ведется тщательная и длительная подготовка. Для этого все посвященные мужчины сходятся в определенное место, куда приводятся и посвящаемые. Днем они охотятся под руководством старших, а ночью, лежа на особой насыпи, смотрят при свете костров представление, в котором рассказывается о жизни их тотемических предков. «Дают» представление старики, хранители знания прошлого. Разрисованные краской, сделанной из человеческой крови, охры, перьев, мела, пуха птиц, увешанные чурингами — деревянными палочками, являющимися якобы вместилищами душ предков, они в такой вот до предела наглядной форме сообщают посвящаемым мальчикам все, что необходимо знать на 1-й ступени посвящения. Длится это несколько недель, в заключение каменными ножами совершается обряд обрезания.

Первому этапу посвящения придается очень большое значение: оно является делом всей тотемической группы. Но еще более важный смысл имеет второй (высший) этап посвящения, который является уже делом всего племени. Для этого все группы одного племени примерно раз в три года собираются в специально предназначенных для этого местах. Они располагаются общим становищем и более месяца проводят в постоянном общении. Снабжение продовольствием, которого требуется в этом случае очень много, является обязанностью посвящаемых молодых людей. Днем они охотятся, а вечером смотрят представление, рассказывающее уже об обычаях и предках всего племени, а не одной только группы. Перед самым посвящением в «настоящие люди» проводится испытание стойкости и силы воли посвящаемых. У всех племен эти испытания разные, но непременно очень жестокие. Так, у некоторых племен проводилось испытание огнем. Для этого приготавливался огромный костер. После того как он обугливался, на него набрасывался слой очень сочной травы. На это раскаленное, пышущее жаром ложе должны были лечь кандидаты в «настоящие» и лежать молча, без единого стона до тех пор, пока старейшины не приходили к выводу, что силы воли и умения хранить тайны у посвящаемых достаточно. Спины посвящаемых покрывались различными тотемическими рисунками — в соответствии с принадлежностью к той или иной группе. Затем следовал еще ряд обрядов, и, наконец, посвященные торжественно шли к сборному месту, где возвышался священный шест, разукрашенный с помощью красок, смешанных с человеческой кровью. Здесь прошедших испытания торжественно объявляли настоящими людьми, полноправными членами племени, посвященными во все племенные тайны.

Заключительная часть племенного сбора посвящалась различным формам общения между всеми членами племени. Через обряд посвящения в «настоящие люди» проходили отнюдь не все юноши. Некоторые из них признавались недостойными перейти в разряд мужчин и даже не допускались к испытаниям.

Воспитанию женщин первобытное общество уделяло гораздо меньше внимания, чем мужчинам, по вполне понятным причинам. Мужчина — охотник и воин, от него, его силы, ловкости, мужества в первую очередь зависела элементарная жизнеспособность и безопасность племени. Однако без того внешнего антуража, которым отличались этапы социального созревания мальчика – юноши – мужчины, девочки, прежде чем быть признанными взрослыми, тоже получали солидный запас навыков и умений. Для примера можно привести свидетельство И. Вениаминова о тех умениях, которыми была славна алеутская женщина. Так, она должна была уметь шить, плести нитки, приготавливать пищу, рвать траву для крыши, подстилок и т. п., собирать ягоды и полезные коренья, соблюдать чистоту у дома и т. п. Всему этому она начинала учиться уже в раннем детстве, наблюдая и участвуя в работе своей матери, сестер и др.

Разделение труда на мужской и женский характерно для всех народов, перешедших от примитивного собирательства к охоте, потребовавшей не только более сложных навыков, но и большей физической силы, выносливости, граничившей иногда, как казалось представителям цивилизованных народов, наблюдавших жизнь реликтовых племен, с полным бесчувствием. Именно в связи с появлением этого нового вида деятельности — охоты — и произошло первое в истории человечества разделение труда — между женщинами и мужчинами. Соответственно в формирующуюся первобытную мораль вошло в качестве одного из важнейших положений требование к мужчинам в совершенстве владеть навыками мужского труда — охоты, к женщинам — женского, связанного в основном с содержанием дома.

Анализируя формы и содержание первобытного воспитания, мы можем отметить, что оно, как и общение, имеет целый ряд типических черт. Так, главной ценностью этой формы культуры, воспроизводившейся и охранявшейся с большим тщанием, была верность традициям. Воспитание этого качества в подрастающем поколении позволило первобытному обществу достигать необходимой степени стабильности и устойчивости. Оборотной стороной медали были, как известно, медленные темпы прогресса. Однако в тех условиях устойчивость как гарантия элементарного выживания была важнее. В соответствии с этим первобытный тип воспитания в целом можно отнести к традиционному типу.

Послушание не является сколько-нибудь важной ценностью такого воспитания, поскольку первобытная культура не оставляет места проблеме непослушания. В самом деле, откуда ей взяться, если личность еще не только не осознала возможности противоречия с обществом, но и сколько-нибудь важных отличий от потребностей общества в целом, если люди еще мало отличаются один от другого и во всяком случае не видят имеющихся различий. В этих обстоятельствах необходимость подчиняться традициям, предусматривающим все мельчайшие оттенки поведения, — не бремя, не зло, а естественное условие жизни. Кроме того, возможность организовать свое поведение по схеме, предлагаемой традицией, избавляла человека от многих сложностей жизни и преумножала его слабые силы в борьбе с внешними препятствиями, ослабляя напряжение, которое возникало в процессе их преодоления, укрепляя чувство общности с соплеменниками и многими поколениями предков.

Таким образом, изучение исторически первого опыта организации воспитания позволяет выявить важные грани проблемы роли традиций не только в процессе воспитания, но и в процессе функционирования общества в целом. Очевидно, что в целях достижения устойчивости общества традиции должны занимать достаточно большое и почетное место в системе воспитания как способ передачи опыта предшествующих поколений. Однако нарушение меры в сторону ненужного увеличения роли традиции чревато для общества застоем, окостенением, для личности — сокращением возможностей развития своей индивидуальности. Нарушение же меры в другую сторону не менее опасно. Общество становится болезненно нестабильным. Личность же, недостаточно укорененная в культурном опыте предшествующих поколений, рискует превратиться в перекати-поле со всеми социальными и социально-психологическими свойствами этого статуса: моральной безответственностью, болезненным стремлением к неоправданной мобильности, территориальной и профессиональной, наконец, потерей чувства общности, которая ведет к психологическому дискомфорту.

Другой чертой первобытного воспитания является его неразрывная связь с трудовой деятельностью. Эту особенность, а точнее говоря, достижение первобытной педагогики унаследовали затем все трудящиеся классы общества. Тезис о необходимости трудового воспитания неизменно включался в культурную программу всех демократических слоев общества.

Наконец, исторически первый тип воспитания демонстрирует еще одну особенность, заслуживающую самого пристального внимания, — связь воспитания с искусством.

Ранее упоминалось, что общение неизменно сопровождалось пением и танцами. Таким образом, оказывается, что два важнейших социокультурных процесса — воспитание и общение — были одновременно важнейшими генераторами художественной деятельности. Ее древнейшими формами были, вероятно, танцы и пение. Сравнительно позднее возникло изобразительное искусство.

Если происхождение искусства связывать только с изобразительной деятельностью, то оно предстанет как некое чудо. «Наслаждение чистой формой, красотой есть непонятный шаг, совершаемый человеком. Ни в одной истории человечества я не нашел указаний на этот переход», — недоумевал по этому поводу Ф. Шиллер[138].

Анализ особенностей первобытного воспитания и общения позволяет представить тот скачок, каковым, действительно, было появление искусства, более постепенным.

В самом деле, как передать юношеству содержание преданий и традиций старины, как общаться людям между собой, если язык беден, для обозначения многих сторон жизни еще не выработаны соответствующие понятия? В таком случае, вероятно, возникает необходимость изобразить то, о чем идет речь. И вполне понятно, что первым изобразительным средством, инструментом изображения оказывается само человеческое тело. Подражание голосу и движениям животного рисует образ животного, соответствующие телодвижения показывают содержание и ритм трудовой деятельности и т. п. Чтобы усилить выразительность, люди научились соответствующим образом разрисовывать и украшать тело — перьями, зубами и костями зверей, шкурами. Затем они стали изготавливать различные маски, изображавшие зверей и птиц. И, видимо, именно из этого умения возникла способность нанести изображение зверя на стену пещеры, вылепить его из глины.

Вероятно, первым красящим материалом была человеческая кровь и кровь животных. Но затем было замечено, что охра, на залежи которой человек натыкался и раньше, но не видел, куда ее применить, оставляет такие же яркие следы, что и кровь, но при этом долговечнее. И охра стала первой в палитре красок первобытного художника. К ней были присоединены уголь и глина. Первоначально движимый сугубо утилитарными целями — необходимостью трудиться, общаться друг с другом, передавать свой трудовой и общественный опыт последующим поколениям человек через некоторое время заметил, что процесс создания образов и его конечные результаты представляют интерес и дают наслаждение сами по себе, независимо от способов дальнейшего использования. Так возникло эстетическое отношение к действительности, одним из признаков которого является как раз незаинтересованность, отсутствие утилитарно-практического интереса.

Говоря о роли общения и воспитания как генератора художественной деятельности человека, нельзя умалять и роли труда в процессе происхождения искусства. В самом деле, необходимость изготовления орудий и их совершенствование воспитывало в человеке чувство меры, пропорций, формы и ее соотнесенности с содержанием. Процесс труда невозможен без чувства ритма, без умения владеть своим телом, совершать серии сложных, взаимосвязанных и определенным образом упорядоченных движений. Все это в процессе филогенеза подготавливало человека к овладению различными приемами художественной деятельности, воспитывало способность к эстетического отношения к действительности. Дальнейшая реализация этих, возникших в процессе труда способностей, происходила в процессах общения, воспитания.

Художественная деятельность первобытного человека имеет целый ряд типических особенностей, характеризующих ее способы и содержание. Это позволяет говорить о наличии особого художественного метода. Он полностью и неразрывно связан с мифологическим характером мышления и потому может быть обозначен как «мифологический».

В чем его черты? Это, во-первых, внеличностный характер содержания художественной деятельности. Даже в тех случаях, когда автором был не коллектив, а индивид — он всегда выражал только коллективные представления и ни в коей мере не свои, индивидуальные, кроме того, речь шла всегда о чем-либо внешнем по отношению к человеку, а не о его внутреннем мире.

Другая черта мифологического художественного метода — это смешение фантазии и реальности, особенно часто проявлявшееся в том, что желаемое выдавалось за действительное. Так, первобытный танцор изображал, как он сокрушает или ловит зверя, птицу, первобытный художник рисует самку с отвислым животом, с увеличенными сосками или раненого медведя, льва и т. п.

Особенности содержания изображаемого породили и соответствующие художественные приемы: в рамках мифологического метода связь содержания и формы необычайно явственна. Так, необходимость жить за счет окружающей природы требовала хорошего ее знания, и отсюда черты реалистического стиля в дошедших до нас произведениях первобытных художников. Стремление увеличить свою власть над природой в условиях, когда человек еще плохо знал свои собственные силы, заставляло его прибегать к таким наивным средствам достижения этой цели, как гипертрофия желаемых свойств изображаемого объекта и соответственно отход от реализма. Развитие абстрактного мышления позволило первобытному художнику использовать различные графические символы власти над природой. Особенно часто употреблялись пектиформа, тектиформа и клавиформа — символы соответственно руки, крыши и топора, из которых складывались целые произведения абстрактной живописи.

Таким образом, в основе обескураживающего современных искусствоведов обилия художественных стилей первобытного искусства лежит особенность первобытного мышления, заключающаяся в неумении различать реальное и фантастическое, в частности, неумение различать реальные и фантастические способы приращения человеческих сил и возможностей.

Благодаря мифологичности зарождающееся первобытное искусство использовалось и в еще одном направлении — магии, а затем и в религии. Так, и магические, и религиозные обряды неизменно сопровождались песнями, танцами, требовали изготовления масок, соответствующих костюмов и т. п. Все это вполне понятно: если даже в общении с себе подобными язык и простые, не оформленные художественно, жесты были недостаточны, то в общении с могущественными духами бедность этих средств становилась особенно заметной, и, чтобы достигнуть успеха, человек старался изыскать все возможности воздействия на противостоящие ему силы. Одной из них было искусство.

Однако считать первобытное искусство полностью магиогенным или религиогенным нельзя. Как мы видели выше, искусство своими средствами значительно расширяло диапазон возможностей по освоению действительности во всех сферах деятельности человека. И в то же время оно меняло самого человека, совершенствовало его эмоции, интеллект и тело. В условиях, когда абстрактное мышление еще не было достаточно развито, язык человеческий был беден, именно средствами искусства в основном передавался социальный опыт, осуществлялось общение. И в этом великая историческая миссия искусства.

Первым социокультурным феноменом, который потребовал для своего функционирования профессионализации деятельности, была религия.

Она возникла в процессе развития мифологического сознания как его производная, более поздняя и качественно более высокая ступень. Если миф — отражение неразвитости и неосознанности общественных и культурных противоречий, то религия, напротив, появляется тогда, когда эти противоречия уже имеют место и начинают осознаваться. Один из первых признаков религиозного сознания — отсутствие мифологического синкретизма субъекта и объекта. Осознавая противоречие между субъектом и объектом, в частности, между человеком и окружающей его природой, религия решает его в пользу внешних, не зависимых от человека сил, которые таким образом и становятся субъектом (божеством), а человек мыслится в качестве объекта их воздействия.

Отсутствие первобытного мировоззренческого анархизма и понимание отношений между субъектом и объектом является признаком даже самых примитивных религий. Более развитые религии возвышаются до осознания других противоречий человеческого бытия.

1.3. Культурологический «портрет» первобытного человека

Итак, мы обрисовали основные черты первобытной синкретической культуры. Каков же главный продукт ее — первобытный человек? Попробуем набросать его портрет, заранее понимая, что это будет схема, причем очень грубая.

Человек этот в его классическом варианте близок к природе, более того, он далек от мысли, что он и природа — это нечто различное, и тем самым нечто противостоящее друг другу. Он не только не оборвал еще пуповину, соединяющую его с природой, но даже не замечает ее.

Человек этот настолько коллективист, насколько может быть коллективистом индивид, не осознавший себя самоценной личностью, т. е. на все 100 процентов, без остатка. Он не знает слова «я» — ему знакомо только «мы». Оборотная сторона такого коллективизма — отсутствие чувства личной ответственности и самокритичности. Человек этот неукоснительно верен традициям и заветам своих предков, что опять-таки имеет и свою оборотную сторону — отсутствие личной инициативы, недоверие и вражда ко всему новому. Он очень много знает: по объему информации, которой он располагает, вряд ли он уступит среднему современному человеку. Он знает повадки многих животных, свойства многих растений и материалов, тайны своего племени. Древний человек много умеет — добывать огонь, расставлять хитрые ловушки, обрабатывать камень и изготовлять орудия, поражающие и поныне филигранной четкостью своей формы.

Он необычайно наблюдателен. Арсеньевский Дерсу, например, по форме следов на снегу мог определить, какой национальности, возраста, роста и пола был встретившийся здесь человек, кто кому подавал руку и т. д.

Первобытный человек всего боится и над всем властен — не только злым, но и добрым духам он может пригрозить, если они недостаточно хорошо выполняют свои обязанности. Анархизм этот, однако, преходящ: еще в рамках первобытной культуры наступает отрезвление, человек приходит к столь же крайнему, как и раньше, мнению, что слишком многое, если не все, в этом мире находится в ведении высших сил, не зависящих от него, и единственный способ воздействовать на них — унижение, мольбы и просьбы. Но религиозное чувство первобытного человека далеко от того пиетета, от той одухотворенности, которые характерны для средневековья. Первобытный человек предельно практичен в своих отношениях с придуманными им богами: do ut des — даю, чтобы ты дал — главный принцип этих отношений. «Отсюда — приношения и жертвы, пропорциональные желанию и просьбе»[139]. Если же божество реагирует неадекватно, то верный его поклонник иногда, как и раньше, не удерживается от выражения чувства досады и даже гнева. Пережитки такого рода отношений неоднократно фиксировались в религиозном сознании и практике уже в новое время, особенно среди крестьян[140].

В отличие от современного человека, тот, изначальный, редко задается вопросами, еще реже сомневается, почти никогда не удивляется. На грани юношеской и взрослой жизни он узнает от старейшин все, что считается нужным знать; о возможности узнать что-то еще он даже не задумывается.

По физическим своим качествам он вынослив, ловок, терпелив почти до бесчувствия. Материальные потребности его минимальные, главная из них — пища, требования к жилищу невысокие, одежда по праздникам только «как у других», «как положено», для труда — как требуется по его условиям.

Вот, по описанию И. Вениаминова, опись «богатства», которым в идеале хотел бы владеть каждый алеут: юрта, байдарка в новой оболочке и с полным количеством промысловых орудий, ружье, топор, чайник и котел, две перемены платья для себя и для семейства»[141]. Многие же, замечает И. Вениаминов, «довольны и тем, что имеют парку, байдарку и камлейку»[142]. Самая большая материальная ценность — здоровье, «самым бедственным состоянием алеуты считают только то, когда все мужчины, в целом селении, делаются нездоровыми. Ибо в таком случае им угрожает самая крайность»[143].

Главная духовная потребность этих людей — общение друг с другом, но не задушевные беседы tete-a-tete, а совместные игры, песни, пляски.

В других людях они ценят прежде всего умение трудиться. В древних языках понятия «хороший человек» и «хороший работник» выражаются одними и теми же словами. Соответственно и вещи ценятся по количеству и качеству затраченного труда, т. е. человеческой мерой. Так, ительмены затрачивали на изготовление лодки три года, и потому большие лодки они почитали так, как если бы те были сделаны из драгоценного камня. Эстетическая оценка, как правило, совпадала с моральной: что в нравственном отношении оценивалось как добро, то в эстетическом оказывалось прекрасным. Так, лицо опытного охотника было обезображено шрамами, это признавалось прекрасным, способность женщины к деторождению — благо, и, следовательно, большой живот и отвислая грудь — тоже прекрасны.

Первобытная мораль не требовала от взрослых мужчин, чтобы они делились последним куском с детьми и женщинами. Более того, эта мораль строго запрещала женщинам и мальчикам до определенного возраста некоторые виды пищи — самые дефицитные. Сила этих запретов была так велика, что нередко мальчики, съевшие в припадке голода не полагавшуюся им пищу, умирали от одного сознания, что они сделали то, за что расплата одна — смерть. Забота о здоровье мужчин простиралась так далеко, что во многих племенах после рождения ребенка в постель укладывали отца, и роженица за ним ухаживала. Этот обычай — кувада — имел, правда, и другой смысл. Вероятно, через него прокладывала себе путь идея индивидуального отцовства, связанная с иными формами социально-экономических и семейных отношений, нежели коллективное отцовство[144].

Становление парной семьи внесло нечто новое в половую мораль — возникло моральное требование к мужчине заботиться о матери своих детей, о самих детях. Но, как справедливо замечает К. Н. Тахтарев, это была скорее забота хозяина стада о самке и ее приплоде, нежели забота мужчины о женщине[145].

Первобытное сознание и здесь еще очень невысоко поднялось от узко утилитарных задач, связанных в первую очередь с пропитанием.

Каковы же те инструменты, которыми пользовалась первобытная культура, создавая человека, соответствующего требованиям первобытного общества? Из материала, изложенного выше, следует, что важнейшим из них был образ, создаваемый с помощью различных средств: движения человеческого тела, голос, графическое изображение и т. п. Что касается такого инструмента, как общекультурные понятия, то для решения вопроса о том, применялись ли они, следует вновь обратиться к проблеме мифа.

Дело в том, что основные блоки содержания мифов всех стран и народов оказались существенно сходными. Это наблюдение легло в основание учения К. Г. Юнга об архетипах как неких инвариантах мифологического сознания. Следует, видимо, не только отдать должное терминологической находчивости К. Г. Юнга, но и признать за ним введение в научный оборот нового весьма емкого понятия. Констатируя это обстоятельство, нельзя не отметить, однако, что сам Юнг не использовал весь объем содержания введенного им понятия «архетип», сведя его, как можно понять, к мифологически-образному оформлению биологически-инстинктивной компоненты человеческой психики. Между тем наличие легко узнаваемых архетипов в мифах разных стран и народов объясняется не только биологической природой человека, но и общностью условий жизни первобытных обществ, чертами сходства в их взаимоотношениях с природой.

С учетом этой оговорки юнговский «архетип» следует, видимо, признать весьма успешно работающей культурологической категорией. Однако вряд ли можно считать, что архетипы — это и есть общекультурные понятия первобытного общества. Дело в том, что синкретизм свойствен не только содержанию мифа, но и его форме, представляющей собой первобытное единство эмоционально-образного и рационально-логического. Поэтому в архетипах можно и нужно видеть инструмент культуры, с помощью которого весьма успешно «обрабатывалось» сознание первобытного человека, но одновременно следует отличать его от того инструмента, которым являются общекультурные понятия — появление их возможно в результате довольно высокого уровня рационально-логического способа отражения и освоения действительности человеком.

Можно высказать предположение, что первым действительно общекультурным понятием в истории человеческой культуры было «табу» — нельзя. Табуированию подвергались не только половые отношения между близкими родственниками, но и, как отмечалось выше, проявления ревности со стороны индивидов мужского пола, поскольку в них общество усматривало угрозу своему единству. В числе других важных моментов табуирования следует отметить регламентацию употребления пищевых продуктов: поскольку объем продовольствия в охотничьих племенах всегда был весьма ограниченным, а главным его добытчиком являлся взрослый мужчина, то для подростков до определенного возраста мясная пища запрещалась.

Таким образом, первое в истории человечества общекультурное понятие имело сугубо запретительный характер. В этом, вероятно, была определенная логика общественного и культурного развития — жизненно важно было в первую очередь пресечь те действия человека, которые несли в себе смертельную угрозу существованию социума.

Подводя итоги, следует отметить, что с точки зрения типологии ценностей, первобытную культуру можно характеризовать как целостность синкретического типа. Ее отличительные черты — недифференцированность или слабая дифференцированность отдельных элементов, неразвитость противоречий.

Глава 2. Древневосточный тип культуры

Подробное рассмотрение культуры древневосточного типа не входит в задачи данной работы: литература по этому вопросу огромна и требует специального внимания. Поэтому предметом анализа стали лишь те моменты, которые позволяют дать наиболее общее представление об историческом типе культуры, оказавшем и оказывающем большое влияние на мировой культурный процесс.

Одна из наиболее заметных черт культуры древневосточного типа, возникшего на базе первых цивилизаций (Египет, государства Междуречья, Индия, Китай) — это блокирование человеческой субъектности. Отсюда настойчивая консервация всех моментов первобытной культуры, связанных с нейтрализацией всякого рода активистских тенденций развития личности. В первую очередь это касается традиционного стиля воспитания.

Однако только консервацией дело ограничиться не могло, и моменты старого должны были вписаться в новую культурную целостность. Новизна проявлялась прежде всего в изменении структуры культуры. С первобытным синкретизмом было покончено, сферы культуры дифференцировались все более рельефно, и главенствующее место среди них в соответствии с новыми культурными задачами заняла религия. При этом боги отнюдь не были жизнерадостными олимпийцами, напротив, они должны были стать страшными, непонятными, не ограниченными ничем деспотами. Любить таких богов было невозможно, да этого и не требовалось, их нужно было бояться, распростираться перед ними ниц, как можно отчетливее демонстрируя осознание своего ничтожества, стремиться всячески умилостивить их, в том числе и страшными кровавыми человеческими жертвами. Соответственно и храмы, посвященные таким божествам, ни в коем случае не должны были соответствовать человеческим меркам — они должны были подавлять человека своими размерами, усиливать чувство страха и бессилия перед внеличностными силами, атрофировать стремление к самостоятельности и чувство самодостаточности личности.

Однако и для проведения строительных работ, особенно ирригационных, и для строительства храмов и дворцов нужны были колоссальные знания, и вот в недрах восточных культур зарождается такая сфера культуры, как наука — единство систематических знаний об объективных законах действительности и деятельности по их добыванию. Однако эта новая мощная сила, которую открыл для себя человек, была окутана мистическими покровами и зачастую использовалась для укрепления власти всякого рода внеличностных сил над умами и сердцами людей.

Итак, исторической заслугой культуры древневосточного типа можно считать выявление и развитие противоположностей объектного и субъектного в человеке и человеческой деятельности. Возникшее таким образом противоречие было совершенно бескомпромиссно решено в пользу объектного — примат, а точнее, даже диктат всякого рода объективных сил над всеми проявлениями человеческой субъектности осуществлялся всеми механизмами культуры. Однако парадокс культуры древневосточного типа заключается в том, что, ограничивая все внешние проявления человеческой активности, она тем самым загоняла ее внутрь и способствовала почти недостижимому для последующих культур погружению в глубины человеческого духа. Эту функцию выполняла в основном философия, которая изобретала изощреннейшие способы духовного самоусовершенствования.

Движение культуры «вглубь» человека не было связано, однако, с развитием индивидуальности. Это противоречие индивидуального и общего также было выявлено культурой азиатского типа и решено ею в пользу общего. Поэтому философия исследовала человеческий дух вообще, а не способы развития индивидуальности.

Частный случай противоречия индивидуального и общего — противоречие между общественным и личным — было выявлено также культурой азиатского типа и решено, конечно, в пользу общественного. Однако речь шла не о подчинении сознательного гражданина интересам общества, а о беспрекословном повиновении. Такого рода «дисциплина», как и всякая дисциплина, давала свои плоды — возводились пирамиды, строились плотины и храмы, но, будучи построена на духовном и физическом принуждении, она приводила к развитию таких личностных качеств, о которых первобытное общество не могло и слышать. Это были хитрость, лицемерие, коварство, которые культивировались самым тщательным образом и доводились иногда до виртуозности.

Общей особенностью культуры, построенной на подавлении личностного начала, была строгая регламентация ею всех сторон жизни и деятельности человека. Одно из проявлений этого — строжайше разработанный этикет.

Другое проявление жесткой нормативности культуры — канон в искусстве. Современного человека — свидетеля стремительных, чуть ли не каждодневных перемен во всех сферах общества и культуры повергает в изумление тот факт, что приемы творчества древнеегипетских мастеров искусства оставались почти неизменными на протяжении тысячелетий.

Строгая нормативность культуры древневосточного типа, отличавшаяся от первобытной тем, что она осуществлялась в условиях более развитых и осознанных культурных противоречий, придавала ей относительную прочность и, как следствие — слабую мобильность, застойность, склонность к продлению своего существования в рамках культур иных типов.

Цепкость культуры древневосточного типа сказалась и на судьбах русской культуры. Переплетение почвенных (славянских) культурных течений с азиатскими и европейскими, помноженное на своеобразие исторического развития, и придает русской культуре ее неповторимый колорит.

Сказанное выше отнюдь не означает, что культура азиатского типа была сплошной ошибкой истории. Многие произведения искусства той эпохи представляют собой непреходящие ценности мировой культуры, а некоторые достижения науки, например, медицины и техники (строительство пирамид), не превзойдены до сего времени. Уникальные возможности погружения в глубины человеческого духа дает восточная философия. Однако трезвый учет исторической обусловленности этого типа культуры и особенностей функционирования ее в рамках культур других типов совершенно необходим.

В социально-экономическом плане культура древневосточного типа соотносится с рабством в исторически первой его модификации, связанной с такого рода производственными отношениями, когда собственником рабов и средств производства выступает, как правило, не индивид, а община или позднее само государство.

Политической надстройкой, соответствующей такому базису, была деспотическая, до предела централизованная власть, перед лицом которой одинаково бесправными оказывались и рабы, и рабовладельцы. Система культуры соответственно была построена, как показано выше, таким образом, чтобы продуцировать человека, способного не только функционировать в этих жестких социально-экономических и политических условиях, но и воспроизводить их. Культура и социум представляли собой, как и в первобытном обществе, некую целостность, обе части которой обусловливали друг друга.

Глава 3. Античный тип культуры

Своеобразный социокультурный организм сложился на северных берегах Средиземного моря: разнообразие форм собствености и видов человеческой деятельности, пестрота социального состава, отсутствие жесткой централизации внутри полиса, относительная самостоятельность полиса на фоне тенденции к созданию общеэллинского единства — все это обусловливало создание принципиально иной, чем азиатская, культуры, и, с другой стороны, ею же поддерживалось и продуцировалось.

3.1.1. Телесное – духовное

Одним из важнейших антропологических противоречий, выявленных и по-своему разрешенных античной культурой, было противоречие духа и тела. Решено оно было в пользу тела, что и придало античной культуре ее неповторимый, так называемый телесный стиль. Он отмечен многими мыслителями, в числе первых из них Ф. Ницше и вслед за ним О. Шпенглер, по словам которого «статичное, ограниченное в пространстве, лишенное развития во времени тело определяет все особенности греческой культуры, начиная от статуарности античного искусства и кончая политической обособленностью греческих городов». Соглашаясь с тезисом о телесном характере античной культуры, А. Ф. Лосев усмотрел его корни в рабовладельческом, и именно, в античной его форме, базисе. Указывая на тот общеизвестный факт, что раб является в античном обществе только неодушевленной вещью или в крайнем случае домашним животным, а именно на рабском труде основана жизнь древнегреческого полиса, А. Ф. Лосев совершенно справедливо подчеркивает, что в связи с этим «человеку рабовладельческой формации должна быть совершенно не понятна ни человеческая личность в ее полноценных проявлениях, ни, следовательно, человеческое общество в его общественной сущности»[146], а потому «человек и его духовная жизнь строятся здесь по типу вещей, по типу физического происхождения физических тел»[147].

И далее А. Ф. Лосев показывает, что и античное представление о душе имеет телесный характер, и «греческие боги сконструированы не иначе, как именно тела, как здоровые, прекрасные и вечные тела»[148], что вообще телесность или, иначе, «вещизм» — главный метод конструирования всего античного мировоззрения, способ построения религии, философии, искусства, науки и всей общественно-политической жизни»[149].

Наличие связи между античным рабством и телесным характером культуры, на которую указывает А. Ф. Лосев, представляется вполне убедительно им доказанным. Однако, признавая наличие этой связи, следует, видимо, в целях более полного объяснения феномена телесности античной культуры обратить внимание и на внутреннюю логику развития самой культуры. Можно предположить, что эстетическое сознание, начавшее развиваться уже в рамках первобытной культуры и находившее предмет своего восприятия в основном в мире природы, теперь, на новом витке культурного развития нашло его в самом человеке, и именно в человеческом теле. Именно в нем усмотрен был образец гармонии. Любопытно вспомнить в связи с этим, что само слово «гармония» означало «скрепы», и именно в этом своем конкретном значении оно употребляется, например, еще в «Одиссее» — Одиссей, строя корабль, обивает его «гвоздями» и «гармониями».

Категория «гармония», как и многие другие категории становящейся античной культуры, происходила из практики и адекватной ей формы рефлексии — здравого смысла. Так вот согласно этому здравому смыслу гармоничным называлось то, что было хорошо «скреплено», достигалось не просто прочностью, но и соразмерностью частей. И именно таким требованиям отвечало человеческое тело. В принципах культурной деятельности древних греков, осмысленных Аристотелем как эстетические нормы (обязательное наличие центрального момента и симметрично расположенных второстепенных деталей, обозреваемость размеров, органическое единство всех элементов и т. п.) — нетрудно увидеть признаки именно человеческого тела. Таким образом, линии социально-экономического и духовного развития пересеклись, и это сделало человеческое тело не только символом (или, по Шпенглеру, прасимволом) античной культуры, но и ее универсальным инструментом. Характерно, например, что греческая скульптура не просто запечатлела прекрасное человеческое тело, но именно через него показала и зримый образ движения (вспомним скульптуры Мирона), и зримые образы человеческих страстей (вспомним «Вакханку» Скопаса), и даже идеалы нравственности. Так, в знаменитой скульптурной группе «Ниобея с детьми» (автор, возможно, Пракситель) сама Ниобея, пытающаяся своим телом прикрыть ребенка, которому грозит смертельная опасность, воспринимается как образец материнской любви: движениями тела передано и братское отношение ее сына к своей сестре, умирающей на его коленях.

Самым прямым выражением телесности античной культуры было весьма значительное (а до IV в. н. э., быть может, и центральное) положение физической культуры в системе культуры. Общеизвестно, что важнейшей частью воспитания юношества в Элладе и Древнем Риме было физическое воспитание. В скульптуре представлены и девушки — участницы состязаний по бегу. Здания для занятий гимнастикой (гимнасии), только впоследствии превратившиеся в общеобразовательные школы, всегда были одним из главных украшений города наряду с храмами, а позднее — театрами.

Одним из самых характерных явлений древнегреческой культурной жизни были гимнастические состязания, устраивавшиеся по разным поводам, в том числе и во время обряда погребения. Участники их выступали совершенно обнаженными — не было ничего в человеческом теле, что не признавалось бы достойным восхищения, любования. Таковыми считались и все действия, связанные с уходом за телом, его культивированием (обработкой) в полном и первоначальном смысле слова. Так, одним из часто повторяющихся сюжетов древнегреческой скульптуры было изображение атлета, скребком снимающего с себя оливковое масло, которым натиралось тело перед состязанием.

В период поздней классики (IV в.) состязания (агоны) приняли преимущественно «мусический» характер, т. е. превратились в конкурсы певцов, музыкантов, поэтов, а «свободная», «благородная гимнастика вытеснялась низменным спортом с погонею за призами». Из физических упражнений на передний план стала выдвигаться атлетика, причем в грубых ее формах, например, панкратий — соединение борьбы и кулачного боя, «причем к делу относились со все усиливающимся ремесленным духом, имея в виду материальную выгоду»[150]. Но и с учетом этих обстоятельств следует признать, что полноценное физическое развитие во все времена существования античной культуры считалось непременным требованием, предъявлявшимся к гражданину, независимо от рода его занятий.

Дата добавления: 2017-01-13