Произведения Вильфредо Парето 2 страница

Понимание, по представлению Вебера, ни в коей мере не" связано с какими-либо загадочными, заумными или сверхра­зумными способностями, сверхъестественными свойствами, не поддающимися логике естественных наук. Осмысленность поступка не является непосредственно, т.е. мы не можем по­нять сразу, без предварительного исследования, значение по­ведения других. Даже когда речь идет о наших современни­ках, мы почти всегда можем немедленно дать какую-то интер­претацию их поступков или их деятельности, но мы не можем знать без исследования и без доказательств, какая интерпре­тация правильна. Короче говоря, лучше сказать «внешне обна­руживается осмысленность», чем «непосредственная осмыс­ленность», и вспомнить о том, что эта самая «осмысленность» по своей сути двусмысленна. Субъект не всегда знает мотивы своего поступка, исследователь еще меньше способен интуи­тивно постигнугь его: он должен искать, чтобы отличить ис­тинные мотивы от правдоподобных.

Веберовская идея понимания в большой мере заимствова­на К. Ясперсом и отражена в работах, посвященных им в

молодости психопатологии, а также в его «Трактате», кото­рый частично перевел Ж. П. Сартр¹⁰. В центре внимания психопатологической концепции Ясперса — различение между объяснением и пониманием. Психоаналитик проникает в суть сна, улавливая связь между событием, имевшим место в детстве, и рожденным на этой почве комплексом, видит ход развития невроза. Таким образом, говорил Ясперс, осоз­наются внешние проявления смысловых значений, опыт пе­режитых событий. Но такому осознанию есть предел. Мы все еще очень далеки от понимания связи между тем или иным душевным состоянием и патологическим симптомом. Мы понимаем суть невроза, но не понимаем сути психоза. В какой-то момент осознание патологических явлений исче­зает. Кроме того, мы не понимаем рефлекторных действий. В общих чертах скажем, что поведение людей понятно в каких-то пределах; за этими пределами связи между душев­ным состоянием и физическим или психологическим пере­стают быть ясными, даже если они поддаются объяснению.

Это различие, по моему мнению, — отправная точка для мысли Вебера о том, что социальное поведение представляет собой для социолога обширную область деятельности в плане его понимания, сравнимого с тем, какого достигает психолог. Само собой разумеется, что социологическое понимание ни в коем случае не следует смешивать с пониманием психологиче­ским. Автономная сфера социального понимания не покрывает сферы психологического понимания.

Основываясь на нашей способности понимать, мы прихо­дим к выводу, что можем также объяснить единичные явле­ния без посредства обобщающих посылок. Между понимани­ем внешне фиксируемого момента человеческих феноменов и исторической ориентацией наук имеется связь. Не в том, что науки, изучающие человеческую действительность, всег­да выбирают объектом однократное или проявляют интерес исключительно к особым сторонам явлений. А в том, что мы понимаем единичное постольку, поскольку в науках о чело­веческой действительности истинно исторические масштабы приобретает то, "что в естественных науках не может иметь такого значения.

В науках о человеческой реальности следует различать две ориентации: историческую, изучающую факты, свидетелями которых мы не можем быть дважды; и социологическую, ко­торая концептуально реконструирует социальные институты и изучает их функционирование. Обе ориентации дополняют друг друга. Никогда Вебер, в отличие от Дюркгейма, не сказал

бы, что исторический интерес должен быть подчинен исследо­ваниям признаков общего характера. Когда человечество ста­новится объектом познания, совершенно закономерно прояв­лять интерес к особым чертам индивида, индивидуальным ха­рактеристикам какой-либо эпохи, той или иной общности лю­дей, так же, как к законам, по которым живут и развиваются те или иные человеческие общества.

Науки о человеческой реальности — это, наконец, науки о человеческой культуре. Они стремятся понять и объяснить творения человека за время его жизни, и не только произве­дения искусства, но также законы, социальные институты, формы политического устройства, религиозные верования, на­учные теории. Веберовскую науку можно определить, таким образом, как усилие, направленное на то, чтобы понять и ис­толковать те ценности, которые люди считали своими, и творе­ния, ими созданные.

Человеческие деяния, создающие ценности, носят творче­
ский характер или определяются таковыми через соотнесение
с ценностями. Каким образом в таком случае можно сделать
науку объективной, т.е. не искаженной нашими оценочными
суждениями и нашими деяниями, имеющими собственные цей-
ности? Специфическая цель науки — общепринятая значи­
мость. Наука, по Веберу, — это целерациональное действие,
цель которого — суждения, основанные на фактах, имеющих⁴
общезначимый, универсальный характер. Каким образом мож­
но сформулировать такого рода суждения о творениях, опре-*
деляемых как ценности?, * '

На этот вопрос, который находится в центре философских и исследовательских размышлений Вебера, он отвечал разгра­ничением двух фактов — ценностное суждение, или оценка (Werturteil), и отнесение к ценности (Wertbeziehung).

Смысловое значение понятия «ценностное суждение»
представить легко. Гражданин, считающий, что свобода суть
й нечто важное, и утверждающий, что свобода слова или свобо-

да мысли — это фундаментальные ценности, высказывает
суждение, в котором выражается его личность. Другой чело-
век может не согласиться с этим суждением и придерживать-

ся мнения, что свобода слова особого значения не имеет. Оце ночные суждения — личны и субъективны, каждый имеет

право признать свободу в качестве позитивной или негативной

ценности, первостепенной или второстепенной важности, в

качестве ценности, которую следует защитить прежде всего

или же пожертвовать ею ради какой-либо другой. Напротив,
, формулировка «отнесение к ценностям», если использовать

уже приведенный пример, означает, что социолог политики будет рассматривать свободу как объект, как причину споров и конфликтов между людьми и между партиями и будет изу­чать политическую реальность прошлого, соотнося ее с ценно­стью свободы. Она окажется в центре исследования социоло­га, который может быть не очень-то привязан к ней. Но ему достаточно того, что свобода станет одним из понятий, с по­мощью которых он выделит ту историческую часть действи­тельности, изучение которой он намерен провести. Эта работа требует, чтобы политическая свобода была ценностью для лю- дей, которые с ней жили. Короче, мы не формулируем оце­ночного суждения, мы относим исследуемый материал к цен- ности, каковой служит политическая свобода.

Оценочное суждение — это утверждение морального или жизненного порядка, тогда как отнесение к ценностям — это процесс отбора и организации, имеющий отношение к объективной науке. Макс Вебер, преподавая, хотел быть ученым, а не политическим деятелем. Разграничение между ценностным суждением и отнесением к ценностям позволяло ему обозначить разницу между научной работой и политиче­ской деятельностью и одновременно — общность интересов ученого и политика.

Такое разделение, впрочем, не очевидно и ставит ряд проблем.

В чем необходимость использования такой методологии — «отнесения исторического или социологического материала к ценностям»? В самой элементарной форме ответ на этот воп­рос заключается в том, что ученый для разработки объекта своего исследования вынужден сделать реальный выбор, по­скольку отбор фактов и формирование понятий требуют тако­го рода процедуры, как отнесение к ценностям.

В чем необходимость отбора? Ответ Вебера носит двойст­венный, характер. Он может быть или в духе Кантовой транс­цендентальной критики, или на уровне научно-методологиче­ского исследования без каких-либо философских или крити­ческих выкладок.! }

Что касается трансцендентальной критики, то Вебер заим­ствовал ее у неокантианского философа Риккерта* *, для кото­рого то, что первоначально дано человеческому сознанию, представляет собой бесформенный материал, а наука — это завершенная разработка или конструкция из него. Риккерт, кроме того, развивал мысль о существовании двух видов нау­ки, наличие которых зависит от формы лепки этого первород­ного материала. Разработка, характерная для естественных на-

ук, заключается в рассмотрении общих признаков явлений и установлении систематических и неизбежных связей между ними. Ее цель — создание системы всеобъемлющих понятий, законов и взаимосвязей наиболее общего, по возможности математического, характера. Идеал естественной науки — фи­зика Ньютона и Эйнштейна, в которой понятия используются для названия объектов, построенных человеческим сознанием. Это — дедуктивная система, самоорганизующаяся на базе простых фундаментальных законов и принципов.

Но существует и второй тип научной разработки, характер­ный для исторической науки и науки о культуре. В этом слу­чае сознание не стремится данную ему первородную бесфор­менную материю ввести в систему математических взаимосвя­зей, а проводит в этом материале отбор, относя его результа­ты к ценностям. Если бы историк захотел описать во всех деталях, со всеми качественными характеристиками каждую возникшую мысль и каждый совершенный акт в течение толь­ко одного дня лишь одним человеком, то он не смог бы этого сделать. Современные писатели пытались поминутно распи­сать ход мыслей, способных родиться в сознании в течение какого-то времени. Так, Мишель Бютор в своем романе «Видо| изменение» описывает все, что происходит за время пути из? Парижа в Рим. На эту картину однодневных мысленных при­ключений единственного человека ушло несколько сот стра­ниц. Достаточно представить себе историка, пытающегося описать таким же образом то, что происходило в сознании" всех солдат, участвовавших в битве при Аустерлице, чтобы по­нять, что все книги, написанные во все эпохи истории челове­чества, насчитывают, видимо, меньше страниц, чем потребовал бы такой невообразимый рассказ.

Этот пример, в котором использован метод мыслительного опыта, ясно показывает, что историческое описание суть, вос­становление эпизодов прошлого путем отбора, отчасти пред­определенного выбором документов. Мы не в состоянии восп­роизвести значительную часть событий, охватывающих целые века, по той простой причине, что у нас нет материалов. Но даже если есть бесчисленные документы, историк проводит их отбор по принципу, который Риккерт и Вебер называют от­несением к эстетическим, моральным или политическим цен­ностям. Мы не стараемся оживить все, что пережили люди прошлого, мы пытаемся на документальной основе выстроить существование людей, которых больше нет, исходя из того, что служило ценностями для людей, являющихся объектом ис-

торических исследовании, или для историков прошлого, инте­ресующих нашу историческую науку.

Предположив, что естественные науки носят законченный, завершенный характер, мы выходим на гипотетико-дедуктив-ный метод, который мог бы дать объяснение всем явлениям, основываясь на принципах, аксиомах и законах. Эта гипотети-ко-дедуктивная система не позволяет, однако, определить во всех деталях, как и почему в определенный момент в опреде­ленном месте вселенной произошел взрыв. То есть между объяснением на основе закономерностей и конкретным исто­рическим событием всегда имеется разрыв.

Что касается наук о культуре и истории, то речь идет не о гипотетико-дедуктивной системе, а о совокупности толкова­ний, каждое из которых основывается на отборе фактов и не­разрывно связано с системой ценностей. Но если каждое ис­торическое построение произведено на основе отбора и обус­ловлено системой ценностей, то мы будем иметь столько исто­рических или социологических интерпретаций, сколько систем ценностей нами получено при отборе. Итак, при отбо­ре мы переходим с надэмпирической позиции на методологи­ческую, на которой стоит историк или социолог.

Разделение реконструкции исторического объекта на ге­нерализирующую и индивидуализирующую в зависимости от связи с ценностями Вебер заимствовал у Риккерта. Будучи социологом, а не профессиональным философом, он увлекся этой идеей, потому что она позволяла ему привлечь внима­ние к тому факту, что историческое или социологическое исследование по уровню вызываемого им интереса в боль­шой мере обязано значительности проблем, поставленных историком или социологом. Гуманитарные науки поднимают и рассматривают вопросы, которые ставит реальная действи­тельность. Ответы на них часто зависят от того, насколько интересны -вопросы. В этом смысле неплохо, чтобы социоло­ги политики интересовались политикой, а социологи рели­гии — религией. у«

Макс Вебер рассчотывал таким способом преодолеть хоро­шо известную антиномию: ученый, увлеченный объектом сво­его исследования, не может быть беспристрастным и объек­тивным. Вместе с тем исследователь, который в религии видит только предрассудки, рискует никогда глубоко не понять ре­лигиозной жизни. Разделяя, таким образом, вопросы и ответы, Вебер находит выход из положения. Нужно проявлять заинте­ресованность в жизни людей, чтобы действительно понять их, но вместе с тем необходимо отказаться от своего собственно-

го чувства, чтобы найти общезначимый ответ на вопрос, по­ставленный под влиянием страстей человека, выбранного объ­ектом исторического исследования.

Вопросы, на которых основывался Макс Вебер, разраба­тывая свои концепции социологии религии, политики и со­временного общества, — экзистенциалистского порядка. Они касаются существования каждого из нас во взаимоотноше­ниях с городом, с религиозной и метафизической истинами. Вебер спрашивал себя, каковы правила, которым подчиняет­ся человек действия, каковы законы политической жизни и какой смысл может придавать человек своему существова­нию в этом мире; какова взаимосвязь между религиозными взглядами человека и его образом жизни; каково его личное отношение к экономике, государству? Веберовская социоло­гия находит свое вдохновение в экзистенциалистской фило­софии, которая до начала всякого исследования несет в себе две отрицательные позиции.

Никакая наука не может научить людей, как им жить, или
преподать обществу, как оно должно быть организовано. Ни­
какая наука не сможет предсказать человечеству его будущее.
Первое отрицание противопоставляет экзистенциалистскук|
философию Дюркгеймовой, второе — Марксовой. ^йо.

Марксистская философия ошибочна, поскольку она несов­местима с научной природой человеческого существования. Всякая историческая наука и социология имеют лишь частич­ное представление о реальности. Они не в состоянии предска* ' зать нам заранее, что с нами будет, т.к. будущее не предопр,е^: ' делено. Даже в том случае, когда некоторые события будуще­го предопределены, человек свободен в выборе: или отказать­ся от такого частичного детерминизма, или приспособиться к нему различными способами.

Разграничение между оценочным суждением и отнесением к ценностям ставит две другие фундаментальные проблемы.

Поскольку отбор и конструирование объекта науки зави­сят от вопросов, поставленных исследователем, то научные результаты внешне представляются обусловленными научны­ми интересами ученого и окружающей его исторической об­становкой. Но цель науки — сформулировать общезначимые суждения. Как наука, ориентированная изменчивыми вопро­сами, может, несмотря ни на что, добиться всеобщей значи­мости?

Впрочем — и этот вопрос, в противовес предыдущему, является философским, а не методологическим, — почему оценочные суждения по своей сущности не общезначимы?

Почему, независимо от того, носят ли они субъективный или экзистенциалистский характер, они обязательно противоре­чивы?

Научное действие, как действие рациональное, ориентиру­ется на ценность общезначимой истины. Научная работа начи­нается с отбора, который всегда носит субъективный харак­тер. Что же может обеспечить при таком субъективном отбо­ре общезначимость результатов науки?

Большая часть методологических трудов Макса Вебера посвящена поиску ответа на этот трудный вопрос. Очень схематично его ответ можно сформулировать так: результаты научного труда должны быть получены на основе субъектив­ного отбора, но таким способом, который давал бы возмож­ность подвергнуть их проверке, независимо от взглядов и настроений исследователя. Он стремится доказать, что исто­рическая наука рационально доказательна и стремится толь­ко к научно обоснованным постулатам. В исторической нау­ке и социологии интуиция играет роль, аналогичную той, что и в естественных науках. Исторические и социологические посылки основаны на фактах и ни в коей мере не направ­лены на постижение высшей непререкаемой истины. Вебер охотно сказал бы, как Парето: кто претендует на то, что до конца понял сущность явления, стоит вне науки. Историче­ские и социологические научные суждения касаются фактов, доступных для наблюдения, и призваны постичь определен­ную реальность, поведение людей в том смысле, какой при­дают ему те, кто совершают действие.

Вебер, как и Парето, считает социологию наукой, изуча­ющей социальное поведение человека. Парето, ставя в центр своей концепции логические поступки, делает акцент на не­логических аспектах этих поступков, которые он объясняет или душевным состоянием, или тем, что они совершаются отбросами общества. Вебер, который тоже изучает социаль­ное поведение, делает акцент на понятии смысла пережитого или субъективного;'^смысла. Его самое большое желание — постичь, как люди ⁱ могли жить в отличных друг от друга обществах, при различных верованиях, как на протяжении веков они посвящали себя различного рода деятельности, связывая свои надежды то с потусторонним миром, то с су­ществующим, одержимые то мыслями о спасении, то эконо­мическим развитием.

Каждое общество имеет свою культуру в том смысле, ко­торый придают этому термину социологи-американцы, т.е. систему верований и ценностей. Социолог стремится понять

бесчисленные формы существования людей, той жизни, ко­торая может быть понятой только в свете системы верова­ний и знаний, какими живет рассматриваемое общество.

2. История и социология

Исторические науки и социология не только являются по­нимающими интерпретациями субъективных смыслов поведе­ния, но и науками, изучающими причинные связи. Социолог не ограничивается тем, что делает понятной систему верований и социального поведения человеческих общностей; он стремит­ся установить, как все происходило, как некая вера, образ мыслей обусловливают манеру поведения, как определенная организация политической структуры воздействует на органи­зацию экономики. Другими словами, цель исторических наук и социологии — дать объяснение с точки зрения причинных свя­зей и одновременно — понимающую интерпретацию. Анализ каузальных определений — одна из процедур, гарантирующих общезначимость результатов научных исследований.

Исследование в области причинности, по мнению Вебера| может быть ориентировано в двух направлениях, которые мы для упрощения назовем исторической причинностью и причинностью социологической. Первая определяет единст­венные в своем роде обстоятельства, которые вызвали опре-. деленное, событие. Вторая предполагает установление зако-' номерной взаимосвязи между двумя явлениями. Эта связь не обязательно принимает форму: явление А неизбежно вызы­вает явление В. Она может выражаться формулой: явление А в той или иной степени благоприятствует явлению В. На­пример, посылка (она может быть верной или ошибочной) «деспотический режим способствует вмешательству государ­ства в управление экономикой» относится к такому типу причинной связи,

Проблема исторической причинности заключается в опре­делении роли различных предшествующих фактов, вызывав­ших события. Оно предполагает следующие действия:

В первую очередь следует выстроить идеально-типиче­скую конструкцию индивидуального исторического события, причины которого условно найдены. Это может быть такое отдельное событие, как война 1914 г. или революция 1917 г.; это может быть и такое широкомасштабное истори­ческое индивидуальное образование, как капитализм. Конст­рукция исторической индивидуальности помогает определить

характеристики того события, причины которого исследуют­ся. Искать причины войны 1914 г. означает найти причины начала европейской войны в августе 1914 г. Причины этого индивидуального события нельзя объяснить ни частыми вой­нами в Европе, ни явлением, которое имеет место во всех цивилизациях и называется «война». Иначе говоря, первое правило причинной методологии в историческом и социоло­гическом смысле слова требует с точностью определить ха­рактеристики той исторической индивидуальности, которую хотят исследовать.

Во-вторых, необходимо проанализировать элементы исто­рического события по принципу: от сложного целого к частно­му. Причинная связь никогда не может быть связью аналогич­ной существующей между суммой момента t и суммой пре­дыдущего момента t— 1. Причинные взаимосвязи — это всегда частичные взаимосвязи, построенные на связях между отдель­ными элементами исторической индивидуальности и некото­рыми данными предшествующего ей периода.

На третьем этапе, в случае если мы рассматриваем некую единичную последовательность во времени (которая имела ме­сто только один раз) в целях найти причинную обусловлен­ность, нам необходимо после проведения анализа индивиду­ального исторического события и предшествовавших ему со­бытий мысленно, чисто условно предположить, что одно из предшествовавших событий не произошло или произошло ина­че. Грубо говоря, нужно задать себе вопрос: а что было бы, если бы... В примере с войной 1914 г.: что бы произошло, ес­ли бы Пуанкаре не был президентом Французской республики или если бы царь Николай II не подписал указ о мобилизации за несколько часов до того, как сделал то же самое австрий­ский император, если бы Сербия приняла австрийский ульти­матум и т.д. Каузальный анализ, примененный к единичной ис­торической последовательности во времени должен пройти через нереальное видоизменение одного из элементов и дать ответ на вопрос: что'произошло бы, если бы этого элемента не существовало или если бы он был иным?

Наконец, следует сопоставить нереальный, мысленный ход событий (построенный на гипотезе, что один из предшество­вавших элементов изменен) с реальным их развитием, чтобы иметь возможность сделать вывод, что мысленно измененный элемент был одной из причин проявления характерного при­знака в том историческом индивидуальном, на котором мы ос­тановились в самом начале исследования.

Этот логический анализ, представленный в абстрактной и упрощенной форме, поднимает очевидную проблему: как можно познать, что произошло бы, если бы не произошло то, что произошло? Это -логическое построение часто подверга­лось критике и даже осмеивалось профессиональными исто­риками именно потому, что этот прием, казалось, требовал знания того, что с уверенностью познать невозможно, иначе говоря, знания нереального.

Макс Вебер отвечал, что историки сколько угодно могут утверждать, будто они не задают себе таких вопросов/но на деле они их не могут не задавать. Нет исторических трудов, которые подспудно не содержали бы таких вопросов и отве­тов, какие мы только что привели. Если не задавать вопросов такого порядка, то в исторических трудах останется описание в чистом виде; такого-то числа такой-то сказал или сделал то-то. Чтобы труд был действительно причинно-аналитическим, необходимо косвенно выразить мысль, что без определенного акта ход событий был бы иным. Только это и предлагает дан­ная методология.

«И тем не менее, невзирая на все сказанное, вопрос, что могло бы случиться, если бы Бисмарк, например, не принял ре­шения начать войну, отнюдь не «праздный». Ведь именно в этой постановке вопроса кроется решающий момент истори­ческого формирования действительности, и сводится он к сле­дующему: какое каузальное значение следует придавать инди­видуальному решению во всей совокупности бесконечного множества «моментов», которые должны были бы быть имен­но в таком, а не ином соотношении, для того чтобы получился именно этот результат, и какое место оно, следовательно, должно занимать в историческом изложении событий. Если история хочет подняться над уровнем простой хроники, пове­ствующей о значительных событиях и людях, ей не остается ничего другого, как ставить такого рода вопросы. Именно так она и поступает с той поры, как стала наукой» (М. Вебер. Из­бранные произведения. М., 1990, с. 465).

Свободно комментируя Вебера, можно добавить, что ис­торики склонны одновременно считать, что прошлое было фатальным, а будущее — неопределенно. Но эти два тезиса противоречивы. Время неоднозначно. То, что для нас про­шлое, для других будущее. Если бы будущее как таковое было неопределенным, то в истории не было бы никаких детерминистских объяснений. Теоретически возможность причинного объяснения аналогична как для прошлого, так и для будущего. Будущее невозможно знать с уверенностью

по той же причине, по которой невозможно добиться необ­ходимого объяснения, когда предпринимается причинный анализ прошлого. Сложное событие всегда было результатом одновременного воздействия большого числа обстоятельств. В решающие моменты истории один человек принимал реше­ние. Таким же образом завтра примет решение другой. И эти решения под воздействием обстоятельств всегда содер­жат в себе значительную долю неопределенности в том са­мом смысле, что иной человек на том же месте мог бы при­нять иное решение. Каждому моменту присущи определен­ные тенденции, которые, однако, оставляют людям некото­рую свободу действий. И кроме того, возникают многочисленные факторы, оказывающие разное влияние.

Цель причинного исторического анализа — установить, насколько сильным было влияние обстоятельств общего по­рядка, какова эффективность воздействия случайности или личности в данный момент истории. Именно потому что лич­ности и случайности имеют свою роль в истории, именно потому что судьба заранее не определена, представляет ин­терес проводить причинный анализ прошлого, чтобы вычле­нить ответственность, которую брали на себя люди, которые потом сталкивались с превратностями судьбы, поскольку в момент, когда они принимали то или иное решение, история шла в том или ином направлении. Такое представление о ходе истории позволяло Веберу сохранять ощущение вели­чия человека действия. Если бы люди были лишь соучастни­ками заранее расписанной судьбы, то политика была бы жалкой рутиной. Именно потому что будущее неопределен­но, что его могут ковать отдельные люди, политика является одной из благородных профессий человечества.

Итак, ретроспективный причинный анализ связан с концеп­цией исторического развития, а такая абстрактная методоло­гия — с философией истории. В свою очередь, эта философия есть философия позитивной истории и ограничивается тем, что стремится облечь в соответствующую форму то, о чем все мы непосредственно думаем и чем живем. Нет ни одного че­ловека действия, который считал бы, что его поступок «все равно ничего не изменит»; нет ни одного человека действия, который думал бы, что любой другой на его месте сделал бы то же самое или, если бы даже тот поступил иначе, результат был бы тот же. То, что Вебер облекает в логическую форму, это непосредственный и, по моему мнению, подлинный опыт исторического человека, т.е. опыт живого человека, делающе­го историю прежде, чем ее восстанавливают в памяти.

Итак, научный прием, посредством которого мы достига- ем исторической причинности, содержит в качестве главного элемента мысленное построение того, что могло бы произой- ти, если бы один из элементов предшествовавших событий не имел места или был бы иным, чем он был. То есть мыс- лительное образование нереального — это средство, необхо- димое для понимания того, как действительно развивались события.

Каким образом можно построить мысленную конструк­цию нереального хода событий? Ответ на этот вопрос за­ключается в том, что нет необходимости выстраивать деталь­но то, что могло бы произойти. Достаточно, исходя из по­длинной исторической реальности, показать, что если бы то или иное единичное предшествующее событие не произошло или произошло иначе, то и исследуемое историческое собы­тие было бы иным,

Тот, кто утверждает, будто индивидуальное историческое событие не было бы иным, если бы даже один из предшеству­ющих элементов не был тем, чем он в действительности был, должен доказать это утверждение. Роль личностей и случай­ностей в исторических событиях является первым и непосред­ственным элементом; тем же, кто отрицает такую роль, нужно доказать, что это не так.

Вместе с тем можно инргда найти способ — не реконстру­
ируя детали ирреального течения событий — сделать путем
сравнения вероятным иной вариант возможного развития со­
бытий. Сам Вебер приводит пример греко-персидских войн.
Мысленно представим себе, что афиняне проиграли битву при
Марафоне или при Саламине и Персия завоевала Грецию. При
реализации такой гипотезы, как изменилось бы дальнейшее
развитие Греции? Если бы мы смогли счесть правдоподобным
(при условии завоевания Греции Персией) существенное из­
менение значительных элементов греческой культуры, то мы
Я бы высветили каузальную эффективность военной победы.

Такое ирреальное развитие событий можно, пишет Вебер, сконструировать двумя способами: либо изучить, что произош­ло в регионах, действительно завоеванных персами, либо про­анализировать состояние Греции в момент битв при Марафоне и Саламине. В Греции той эпохи появились зачатки культуры и религии, отличной от той, которая процветала в городах-госу­дарствах. В тот период начали развиваться религии дионисий-ского типа, схожие с восточными религиями. Мы подошли, та­ким образом, к тому, что путем сравнения с другими региона­ми можем получить правдоподобную картину того, как победа

Дата добавления: 2015-05-31